СОПРОТИВЛЕНИЕ И КОНФОРМИЗМ В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ
«Терпение — это униформа наших дней, а слабая звездочка надежды над сердцем — знак отличия. Ее вручают за уход от знамени, за храбрость, проявленную при спасении друга, за разглашение позорных тайн и за невыполнение негодного приказа».
«Ненормальной реакцией на ненормальную ситуацию является нормальное поведение».
«Умирает тиран, и его правление прекращается, умирает мученик — и его правление начинается».
Предварительные замечания
Известный немецкий ученый-гигиенист, основоположник экспериментальной гигиены Макс фон Петтенкофер (1818–1901) считал, что решающее значение для инфицирования человека имеет не сам микроб, а общая готовность организма принять ее. Однажды на глазах студентов он выпил целый стакан воды с культурой холеры и не заболел. Если использовать этот экстравагантный эксперимент ученого в качестве метафоры, а холеру уподобить нацизму, то можно сказать, что в Германии незараженными коричневой чумой оказались очень немногие, и не только по причинам объективного свойства, но из-за слабохарактерности, оппортунизма, пассивности, равнодушия и моральной близорукости большинства немцев. Хосе Ортега-и-Гассет писал в своем классическом труде «Восстание масс» о «среднем человеке» в современном обществе, который чувствует себя, «как все» и не особенно переживает из-за этого. Будучи порождением современного массового общества, он воспринимает это общество и его ценности как само собой разумеющиеся. Он слишком ленив, чтобы утруждать себя критическими суждениями, да и не всегда способен на них. Соответственно, он не стремится доказать свою правоту и не желает признавать чужую, довольствуясь тем, что есть; он чувствует себя правым уже потому, что он часть массы с ее ценностями и установками. Вследствие моральной неполноценности современного массового общества, каким его показал Ортега-и-Гассет, громадное моральное значение имело немецкое Сопротивление, которое помимо смертельной опасности, исходящей от карательных полицейских органов, должно было считаться с непониманием и несогласием со стороны своих соотечественников-немцев, а также с тем, что их считали предателями. Важно еще помнить, что драма Сопротивления разворачивалась преимущественно во время войны, когда чувство патриотизма было очень обострено. Следует особенно подчеркнуть моральное величие немецкого Сопротивления, ибо у его участников вследствие эффективности и жесткости полицейских органов в нацистской Германии (особенно гестапо) почти никаких шансов выжить не было: передают, что засланный в Германию во время войны английский офицер с ужасом узнал, что из его списка в 118 агентов-информаторов 117 было раскрыто гестаповцами и расстреляно{565}.
Одной из самых «непроницаемых» проблем истории нацизма является проблема соотношения конформизма и Сопротивления: большинство немцев, переживших 1945 г., не были ни антифашистами, ни борцами Сопротивления, ни убежденными нацистами; это большинство, будь то гражданские или военные, оппортунистически относилось к нацизму: они не видели в нем ничего зазорного и неприемлемого, но иногда некоторые немцы внутренне не принимали его или поддавались его воздействию минимально. Такой нацизм остался и после 1945 г., и был преодолен в ФРГ активной и целенаправленной воспитательной работой по созданию новой демократической культуры. Эту работу на фоне масштабного национального покаяния и проделало немецкое общество в невиданных ранее масштабах. Если итальянцы, японцы или русские просто поставили крест на прошлом, то в Германии искушение нации гитлеризмом стало самым действенным политическим воспитательным фактором, и в этом отношении современные немцы должны стать образцом для многих современников. Некоторым оправданием тяжелого и неохотного расставания с коммунизмом в нашей стране может быть то, что в нем насилие спрятано, оно неявно, выступает как временное средство на пути к всеобщему счастью.
Необычайно широкие масштабы инфильтрации нацизма в немецкое общество в 1933–1945 гг. объясняются тем, что тоталитарная действительность «невидима» изнутри: люди, живущие в условиях тоталитарной системы, не ощущают несвободы, которая различима только снаружи. В этом нам легко убедиться, спросив любого соотечественника, ощущал ли он несвободу в советских условиях; скорее всего, ответ будет — нет. Внутри тоталитарной системы люди вынуждены мириться с происходящим, оно релятивируется, становится «нормальным», и жизнь продолжается… Так, австрийский историк Вальтер Хёфлекер (Walter Hoflecker) опубликовал в историческом журнале текст выступления на собрании общины (22 сентября 1933 г.) библиотекаря из Клагенфурта Вильгельма Бенндорфа о положении дел в нацистской Германии. Этот доклад представлял собой совершенно беспощадную критику нацизма, такую острую и бескомпромиссную, как будто Бенндорф уже в сентябре 1933 г. совершенно точно знал, что произойдет с Германией в дальнейшем. Он абсолютно точно показал зловещий и злодейский характер правительства Германии, доказал его моральную неполноценность, описал господство насилия в стране. Однако, как только нацисты пришли в Австрию, Бенндорф почти сразу стал убежденным конформистом и подал заявление о приеме его в Палату писателей Третьего Рейха{566}. Объяснить такое поведение моральной неполноценностью этого человека нельзя, ибо в Австрии так себя повели практически все. Морально-нравственная сфера является самой существенной в тоталитарной системе: презрение к человеческой жизни и к человеческому достоинству, подлость властителей, несправедливость их целей, душевная низость, в которую они ввергали своих подданных, даже невозможность мученической смерти в силу отсутствия общественности — все это принуждало к конформизму и морально возвышало в глазах потомков всякое Сопротивление.
Новейшие исследования нацизма (например, книга английского историка Майкла Булея, опиравшегося на труды Конрада Гейдена и Эрика Фегелина) говорят о нем как о «грандиозном видении нового мира» («großes Versprechen»), апеллировании к будущему, которое принесет новое время и новых людей. Перед такой перспективой в Германии, обладавшей, в принципе, довольно аполитичной культурой, постыдно быстро рухнуло правовое государство. Булей по этому поводу писал, что только народ, воспринимавший политику как дело веры или неверия харизматическому вождю, мог с такой легкостью, исходя из «объективных предпосылок», отказаться от свобод, а затем в ажиотаже и сутолоке успехов и побед перестать отличать добро от зла. Булей оценил «мировоззрение» нацизма как ремифологизацию естествознания и самой природы, а это имело следствием то, что ясность переплелась с необоснованностью, религия с естественными науками, связанная с половым созреванием болезненность восприятия — с витализмом{567}. Все это запутывало простых людей, они терялись и становились легкой добычей нацистских политиков. Такое влияние тоталитарной действительности смахивает на религиозную веру с ее непроницаемой мотивацией, поведением, ощущениями. Даже и сейчас историк, занимающийся современным тоталитаризмом, на каждом шагу натыкается на религиозные феномены. Даже в оформлении повседневной жизни тоталитарные режимы близки к античной потребности сблизить культовое и политическое, преодолевая коренящийся в христианстве дуализм личности и общества.
Нельзя упускать из виду, что немцы были весьма склонны к конформизму. Так, после оккупации Германии победители были обескуражены отсутствием какого-либо сопротивления, ведь западные штабы и руководство Красной армии серьезно считалось с возможностью партизанской войны, опасались «вервольфов», но ничего не произошло из-за немецкой склонности к конформизму, но уже к новой власти. Да и очень переоценивать немецкую критику нацизма сразу после войны тоже не стоит — многое в этой критике проистекало из чистой апологии Запада, а, следовательно, из того же конформизма.
Известный немецкий историк Юрген Кучинский указывал, что многие немецкие социал-демократы были полностью аполитичны, они понимали свою роль в СДПГ как роль солдат в армии, которые для того чтобы начать действовать должны дождаться приказа, а приказа-то как раз и не было{568}. Между тем с заводов и фабрик в правление СДПГ шли письма с одним вопросом — когда начинать генеральную забастовку. 7 февраля 1933 г. в берлинском Люстгартене правление СДПГ устроило массовую демонстрацию протеста против нацистской диктатуры. Подобные манифестации и шествия социал-демократов в других городах Германии создавали у немецкой публики впечатление мощи социал-демократической организации и ее готовности к борьбе. Но это была только видимость активной политической позиции.
Боевая организация социал-демократов «Союз имперского флага» (Reichsbanner) готовилась к захвату вокзалов, телеграфа и телефона. Среди парамилитаристских образований Веймарской республики Союз имперского флага был одним из наиболее многочисленных и хорошо организованных, его вполне можно было использовать в борьбе против нацистской диктатуры. Члены этой военизированной организации так рвались в бой, что руководству СДПГ, находившемуся в плену легалистского образа мысли и действий, приходилось их останавливать. Руководство считало, что нужно уважать демократический выбор народа — НСДАП была самой крупной партией рейхстага{569}. К тому же правление СДПГ было расколото — часть партийного руководства во главе с Паулем Лёбе было против резких выступлений и демонстраций. Председатель правления СДПГ Отто Вельс высказывался за оппозиционную деятельность, но за границей, в эмиграции. Среди сторонников бескомпромиссной борьбы был будущий лидер послевоенной социал-демократии Курт Шумахер, а также Карло Мирендорфф, председатель Союза имперского флага Карл Хелтерман и депутат рейхстага Юлиус Лебер. После разгрома профсоюзов правление СДПГ во главе с Вельсом эмигрировало, а 10 мая 1933 г. имущество партии было конфисковано властями. Правление партии в эмиграции (Sopade) обосновалось в Праге. Местные организации партии самораспустились.
Буквально в мгновение ока Гитлер смог унифицировать самое мощное и самое организованное в Европе рабочее движение: в мае 1933 г. последовало разрушение профсоюзов. Руководство Всеобщего немецкого союза профсоюзов (ADGB) прошло политическую социализацию еще в условия бисмарковского «Исключительного закона против социалистов» (1878 г.). И профсоюзы и СДПГ весьма успешно и эффективно противостояли этому нелепому закону, являвшемуся политической ошибкой Бисмарка. Этот успех и был причиной того, что руководство профсоюзами весьма оптимистично смотрело на собственные возможности противодействия политическому насилию. Профсоюзные боссы не боялись нацистов, полагая, что те не посмеют прибегнуть к радикальным насильственным действиям против их организации, имевшей большую традицию и прочно утвердившейся в структуре власти и в общественном сознании в качестве интегральной составной части современного государства{570}.
В таком отношении к нацизму и была ошибка профсоюзного руководства, ибо нацисты сразу взяли на себя инициативу и 10 апреля 1933 г. объявили о том, что 1 мая является отныне национальным праздником и выходным днем (об этом мечтали многие поколения рабочих). Зато уже 2 мая 1933 г. последовало уничтожение профсоюзов, после унификации профсоюзов последовала унификация и всех предпринимательских организаций, а 10 мая по приказу Геринга недвижимость СДПГ была конфискована, а деньги отобраны. 22 июня 1933 г. министр внутренних дел Фрик запретил СДПГ, мандаты партии были объявлены недействительными. За запретом СДПГ последовал более или менее добровольный самороспуск других партий. Военизированная организация правых партий «Стальной шлем» также была унифицирована и вошла в СА, ее лидер Франц Зельдте вступил в НСДАП и стал министром труда. В процессе унификации Гитлер всегда действовал наверняка: когда существовали хотя бы теоретические сомнения в лояльности народа, Гитлер прибегал к плебисцитам, как Наполеон 1 или Наполеон III.
Большое значение имел обыкновенный обман, подмена традиционных ценностей новыми. Это показал Мартин Вальзер в романе «Бьющий ключ» (Ein springender Brunnen). Вальзер описывает сомнения матери героя — вступать или не вступать в партию. В 1986 г. в одном из интервью Вальзер сказал, что если ему удастся понять, почему его мать вступила в партию, он сможет объяснить, почему нацизм овладел всей Германией{571}. Партийный функционер Минн, дабы развеять сомнения глубоко верующей женщины, дает ей открытку, на которой изображены два штурмовика с нацистским знаменем перед распятием, под этими фигурами надпись: «Господи, благослови нашу борьбу. Адольф Гитлер»{572}. Женщина взглянула на открытку и сказала, что она согласна вступить в партию. Вальзер дает понять, что решающий довод в пользу положительного решения был фальшивым, поскольку нацизм отвергал христианство. Козырная карта оказалась крапленой. И героиня романа и весь немецкий народ не вполне сознательно обратились к нацизму, поэтому они и не могут нести за него всю полноту ответственности. Эта вполне правомерная и обоснованная релятивация вины народа в целом (если так вообще можно ставить вопрос) вызвала в Германии неоднозначную реакцию: часть немецкой общественности восприняла художественную реплику Вальзера как провокацию, как стремление задним числом освободить немцев от ответственности за нацизм. Так, тогдашний председатель центрального еврейского совета в ФРГ Игнац Бубис выступил с резкой критикой Вальзера. По словам Бубиса, Вальзер — это провокатор и недалеко ушел от Франца Шёнхубера или Герхарда Фрея (руководители правой партии «Республиканцы»). В этот диспут включились и участники «спора историков», Вальзера стали идентифицировать с Эрихом Нольте, спровоцировавшим в свое время этот спор. Представляется, однако, что похвальная и праведная нацеленность немцев на продолжение традиции национального покаяния в данном случае не совсем уместна, а точка зрения Вальзера более адекватна и близка к настоящему положению дел. Точно так же и в большевистской пропаганде имел место обман и подмена одних ценностей другими, и винить в этом простых людей, ставших объектами манипуляций беспринципных политиков, нельзя. Критика должна осуществляться в иной форме, позволяющей дифференцировать вину и ответственность отдельных людей за конкретные поступки.
Унификация нацистов не распределялась по всему обществу равномерно, поэтому различные центры Сопротивления начали складываться только по мере роспуска партий, но этот процесс тормозился тем, что довольно сильна была вера в скорое банкротство политики Гитлера; «история национал-социализма — это история его недооценки», как писал Карл Дитрих Брахер. Даже Коминтерн оценивал нацистский режим как преходящее явление: на взгляд коммунистов, нацистская диктатура должна была уничтожить демократические иллюзии масс, освободить их от влияния социал-демократии и способствовать прорыву коммунистов к власти.
Такую же ложную оценку перспектив нацизма давали и прочие его потенциальные противники, поэтому главной отличительной чертой немецкого Сопротивления было отсутствие единства, которое подразумевает осознание целей политической активности. Нужно различать несколько главных групп Сопротивления — они выступали в разное время, с разной степенью активности, с различными методами и целями. Поначалу большую активность проявили левые (коммунисты и социал-демократы), а затем растерявшиеся первоначально консервативные силы. Последние сыграли самую важную роль в Сопротивлении. «Ни одна политическая сила не имела такого влияния на немецкое общество, как консерватизм. Никакая другая сила не обладала столь глубокой традицией, никакая другая сила не является до сих пор столь актуальной. Консерватизм, — писал известный немецкий историк Ганс-Ульрих Велер, — это наша судьба»{573}. В дальнейшем усилилась оппозиция церкви, добавились борцы-одиночки Сопротивления из государственного аппарата, армии, из сферы экономики. Протестантский священник, участник Сопротивления, арестованный в 1937 г., Мартин Нимеллер, характеризуя последствия разобщенности немецкого Сопротивления, писал: «Когда нацисты хватали коммунистов, я молчал, ведь я не коммунист, когда пришли за социал-демократами и католиками — я тоже молчал. Когда же пришли брать меня, то не было уже никого, кто мог бы протестовать против моего ареста»{574}.
В современной историографии сосуществуют самые разнообразные интерпретации Сопротивления: от осуждения коммунистического Сопротивления как предательства родины до оценки консервативной и армейской фронды как отклонений от генеральной линии нацизма. Подобные крайности следует отвергнуть как неисторические, так как любое участие в Сопротивлении в условиях тоталитарного режима было настоящим моральным подвигом, особенно для немцев, которые подвергались двойной нагрузке: обвинению в предательстве Родины и предательстве государства. «Да, я предал государство, зато они (нацисты) предали Родину», — так сформулировал это положение известный участник Сопротивления, полковник абвера Остер.
Коммунисты в Сопротивлении
Немецкие коммунисты, как и коммунисты других партий Коминтерна, составляли построенную на сталинской паранойе и сектантстве субкультуру, главной целью которой было уничтожение своих врагов: троцкистов, социал-демократов, капиталистов и их прислужников. Коммунисты (и немецкие тоже) так до конца и не смогли освободиться от представления о нацизме как о заговоре самых реакционных элементов мирового финансового капитала. Эта оценка была ложной и упускала самое существенное в нацизме — апеллирование к массам и завоевание ее симпатий, поэтому популистскую привлекательность нацизма, способствовавшую формированию ее массового базиса, следует оценивать гораздо выше, нежели его идеологическое доктринерство. Нацизм и коммунизм были разновидностями тоталитаризма XX в., и восхищение фанатизмом коммунистов в Сопротивлении вряд ли оправданно — многие нацисты тоже часто выступали как фанатики, готовые жертвовать чем угодно ради своих партийных догм и людоедской доктрины. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что многие коммунисты, сами пережившие жуткие мытарства в нацистских концлагерях, затем в сталинской послевоенной Восточной Европе делали то же самое со своими политическими противниками — настоящими или мнимыми{575}.[34] Релятивировать эти преступления довольно трудно, поскольку человек должен стараться оставаться человеком при любых обстоятельствах. Правда, немецкому историку Вольфгангу Випперману с трудом удалось опубликовать книгу «Красный холокост?»{576}, в которой он пытался релятивировать преступления коммунистов.
Положение немецких коммунистов в Сопротивлении осложнялось тем, что после того как стратегия единого антифашистского фронта (коммунисты в своих целях эксплуатировали союзы с социалистами) самим Коминтерном была сведена к абсурду, Сталин обратился к коалиции с Гитлером. Более того, незадолго до подписания пакта Сталин приказал отправить в нацистскую Германию 500 немецких коммунистов{577}, что было верхом вероломства и предательства «дела мирового пролетариата».
После прихода нацистов к власти ЦК КПГ распространил листовку, в которой призывал к «генеральной стачке» против Гитлера, против «кровавого варварского террористического режима, который неминуемо приведет к империалистической войне. Впрочем, коммунисты уже несколько последних лет твердили о «полной победе фашизма» в Германии — еще 1 декабря 1930 г. ЦК КПГ объявил, что Германия — это «фашистская республика», а правительство Брюнинга — это «первое фашистское правительство в Германии». Еще более жестко относились коммунисты к правительству Папена и Шлейхера. Эти заявления обесценили декларацию ЦК КПГ по приходу Гитлера к власти, в момент действительной опасности для республики и демократии{578}. Догматическое отношение коммунистов к социал-демократам как к «социалфашистам» не изменилось даже и после того, как нацисты вытеснили их из государственного аппарата. Еще в декабре 1933 г. Вильгельм Пик говорил о том, что «главным врагом» коммунистов продолжают оставаться «социал-фашисты». КПГ была массовой партией, численность членов партии в 1932 г. составляла 300 тыс. человек, за партию голосовало около 6 млн. немцев. Несмотря на массовость, КПГ не была самостоятельной партией, а всего лишь «секцией Коминтерна». Она подчинялась распоряжениям ИККИ, который с 1928 г. придерживался ультралевой концепции, призванной обеспечить интересы «первого в мире государства рабочих и крестьян»{579}.
На первом заседании нового правительства Гитлер сказал, что нельзя запретить Коммунистическую партию, ибо она насчитывает 6 миллионов сторонников. Впрочем, для нацистов различия между коммунистами, социал-демократами и профсоюзными активистами были довольно неясными, они их всех именовали «марксисты», поэтому все «марксистские» газеты были запрещены, и за их распространение наказывали. Вскоре, однако, нацистам представился подходящий повод для запрета КПГ — в ночь с 27 на 28 февраля 1933 г. произошел пожар рейхстага. Окончательное и полноценное суждение об ответственности нацистов за этот пожар (хотя он, безусловно, был в их интересах) до сих пор историками не вынесено. В поджоге рейхстага гитлеровцы обвинили коммунистов, тысячи функционеров КПГ были арестованы (только в Берлине — 1500 человек), в том числе и депутаты рейхстага. Коммунисты не ожидали столь энергичных и жестких действий властей, они не были к этому готовы. Поэтому КПГ практически перестала существовать, а оставшиеся на воле коммунисты должны были начинать формировать подполье. Быстрому разгону КПГ способствовали большая централизация партии и крайняя несамостоятельность местных функционеров. Из всех партий Веймарской республики КПГ более всего пострадала от нацистов — из 300 тыс. ее членов, по сведениям СЕПГ, более 150 тыс. продолжительное время находились под арестом. По более реальным данным, до 1934 г. властями было арестовано 60 тыс. коммунистов, а в 1935 г. в заключении находилось около 15 тыс. коммунистов. За первые два года нацистской диктатуры было убито около 2000 коммунистов. За малейшие признаки нелегальной деятельности (даже за распространение листовок) коммунистам грозила смерть{580}.
До конца 30-х гг. нацистам удалось пресечь всякую активность КПГ в подполье: террор и бесперспективность подпольной борьбы, а затем и «пакт Молотова — Риббентропа» расстроили организованную работу коммунистов: партия перешла к тактике выжидания. Даже в считавшихся коммунистическими Берлине, Руре и Саксонии не было заметно никакой активности коммунистов. Сами коммунисты не делали особых различий между «гитлеровским фашизмом» и «фашизмом» Папена и Шлейхера; они считали нацизм временным явлением, ждали всеобщего кризиса капиталистической системы и подходящего момента для революции и установления пролетарской диктатуры. Только когда начались массовые аресты коммунистов, руководство КПГ обратилось к организованному легальному (поначалу) протесту. Хотя коммунистические функционеры в ГДР и твердили о руководящей роли КПГ в Сопротивлении{581}, влияние коммунистов было ограниченным. Сталинские указания, в соответствии с которыми социал-демократов считали еще большими врагами, чем нацистов, были скорректированы только в 1935 г. на VII Конгрессе Коминтерна, продекларировавшего тактику единого народного фронта против фашизма. Но к этому времени всякая активность коммунистов была пресечена карательными органами СА и СС.
Как бы то ни было, после поджога рейхстага Коммунистическая партия Германии практически перестала существовать, а ее парламентские мандаты были аннулированы. Спустя шесть лет после прихода к власти нацистов влияние и значение коммунистических групп сошло почти на нет; они были настолько незначительными, что гестапо переключилось на более существенные центры сопротивления (как считали в РСХА) — на церковь, масонов, евреев, гомосексуалистов. Судьба КПГ показывает, что с разрушением правовой системы Веймарской республики юриспруденция превратилась в политический инструмент и потеряла характер орудия защиты политических меньшинств.
Несмотря на все ошибки, коммунисты вынесли террор и пытки уже тогда, когда ни за границей, ни в Германии и речи не было о Сопротивлении. Хотя единую подпольную организацию коммунистам создать не удалось, с начала войны действовали независимые группы Роберта Урига, Антона Зефкова, Франца Якоба. Советско-германский пакт 1939 г. поставил коммунистов во многих странах в абсурдное положение: КПГ, как одна из самых дисциплинированных секций Коминтерна, признавала договор, но с другой стороны, она находилась в оппозиции нацистскому режиму и декларировала необходимость борьбы с ним. Наряду с социал-демократами, коммунисты наполнили первые концлагеря задолго до того, как в борьбу вступила церковь или консервативная оппозиция: за 12 лет нацистской диктатуры из 300 тыс. членов КПГ 130 тыс. подверглось преследованиям, было брошено в тюрьмы и концлагеря, десятки тысяч отдали жизнь за будущее Германии{582}. В коммунистическом Сопротивлении есть нечто странное, ведь и нацизм и коммунизм были тоталитарными системами, но это трагическое сходство является внешним, и нам следует его игнорировать: нет никаких оснований сомневаться в трагическом восприятии происходящего и настрое рядовых коммунистов — участников Сопротивления. В этой связи встает весьма сложный вопрос, который можно отнести и к коммунистам, и к нацистам — вопрос о моральной идентичности простых людей в условиях того и другого режима. Коммунистическая доктрина отличалась большей «гибкостью», ибо теория классовой борьбы исходила из того, — что качества людей, обусловленные их классовой принадлежностью, могут в принципе изменяться (в противоположность расовой доктрине нацистов). Формальное же сходство действительно имело место: во время суда по делу о заговоре 20 июля 1944 г. нацистский обвинитель Фрейслер (Гитлер его называл «наш Вышинский») добивался прежде всего морального унижения подсудимых — их обзывали, одевали в лохмотья, плевали в них. В советских условиях большую изобретательность проявил Абакумов, который после вынесения приговора по Ленинградскому делу приказал набросить на подсудимых похоронные саваны прямо в зале суда (в Доме офицеров в Ленинграде).
В литературе иногда обращаются к теме сближения и сотрудничества националистов и коммунистов (к национал-большевизму); это явление уникальное, не имеющее сравнимого со своими составляющими размаха. Курс коммунистов на сотрудничество с националистами получил известность в Германии в связи с инцидентом с лейтенантом Шерингером, который в 1931 г. за членство в НСДАП был исключен из рейхсвера и посажен в тюрьму. По выходу он объявил о своем вступлении в КП Г, что вызвало сильный ажиотаж, в КПГ даже провозгласили «курс Шерингера». Немецкий националист и сторонник большевистского радикализма Беппо Рёмер после Первой мировой войны принимал участие в подавлении Баварской Советской республики. Во время оккупации Рура французы заочно приговорили его к смертной казни за саботаж. Именно в Руре через национал-большевиков русофил Рёмер оказался в КПГ, которая из тактических соображений одно время предпринимала попытки сблизиться с националистами. Придя к власти, нацисты на пять лет посадили Рёмера в Дахау, а в 1939 г. выпустили; он сразу начал организовывать ячейку Сопротивления в Мюнхене. Рёмер планировал акции саботажа, при этом упор делал на уничтожение запасов горючего — он считал, что это самое слабое место нацистского рейха. В сентябре 1941 г. Рёмер смог установить связь с коммунистической группой Роберта Урига, с «Красной капеллой» (созданной советской разведкой) и организацией Вильгельма Кнохена в Руре. Через группу Урига гестапо вышла на Рёмера, который был арестован в феврале 1942 г. и через два года гильотинирован.
«Тайное» родство нацизма и коммунизма было причиной того, что долгое время после войны коммунистическое и социал-демократическое Сопротивление в западногерманском обществе не вызывало интереса: национальным Днем поминовения был установлен день 20 июля, когда в 1944 г. консервативная — преимущественно офицерская — оппозиция устроила покушение на Гитлера. Историческую картину Сопротивления долгое время определяли такие фигуры, как полковник Клаус фон Штауффенберг, прусский чиновник Карл Герделер, дипломат Ульрих фон Хассель, генерал Людвиг фон Бек, адмирал Вильгельм Канарис. В качестве образца Сопротивления общественным мнением был легитимирован также кружок прусского аристократа, графа Гельмута фон Мольтке. В этот кружок входили социал-демократы Теодор Хаубах, Альюерт Рейхсвайн, а также иезуитский священник Адольф Делп и протестант Эрнст Герстенмайер.
Всякое другое Сопротивление не принималось всерьез. Первым поднял голос протеста против этого один из лидеров послевоенной немецкой социал-демократии Герберт Венер, который в 20–30 гг. состоял в КПГ. В ГДР, наоборот, во внимание принимали только коммунистическое Сопротивление, а любое другое игнорировали. Разумеется, ни та, ни другая точка зрения не может быть признана полностью адекватной.
Так же, как в вопросе с коммунистическим Сопротивлением, значительную проблему в признании моральной интегральности Сопротивления составляет то, что многие его участники сотрудничали с вражескими разведками. Так, знаменитый Ален Даллес, будучи швейцарским резидентом американской разведки, завербовал чиновника немецкого МИД Кольбе (кличка Джеймс Вудс). Кольбе работал в отделе, занимавшемся информированием ОKB; через него проходили документы от всех немецких послов; в его задачу входила предварительная сортировка бумаг для нужд военного руководства. Кольбе (Вудс) был самым информированным чиновником МИД. Характерно, что Кольбе категорически отказывался брать деньги за информацию (им было передано более 1600 различных документов), им двигала ненависть к нацизму. Информация Кольбе была настолько своевременной и точной, что американские разведчики и их руководство отказывались верить в возможность такой утечки, а Даллес отчаялся убеждать в правдивости Кольбе свое начальство{583}. Бывший функционер ЦРУ Ричард Хелмз характеризовал Кольбе как лучшего информатора Второй мировой войны. Интересно, что после войны Кольбе эмигрировал в США, но там его не особенно привечали (предатель); когда он вернулся на родину, то в ФРГ его встретили тоже не особенно ласково (предатель)… Все попытки Кольбе устроиться на дипломатическую работу окончились неудачей. В итоге он устроился на работу коммивояжером ив 1971 г. умер от рака{584}.
Также обычно молчат о Гансе Остере (генерал-майор, сотрудник абвера), ему нет памятника, его имя не носят улицы, Остером занимаются только эксперты. Даже друзья (Гизевиус, Шлябрендорф) пытались от него дистанцироваться. Между тем, Остер был ключевой фигурой немецкого Сопротивления между 1938 и 1943 гг. Остер сообщил голландцам о предстоящем наступлении Гитлера на западе, то есть поступил как шпион и предатель.
Также шпионской организацией была особенно успешная в Сопротивлении коммунистическая группа «Красная капелла»[35] (более 100 человек) во главе с Арви-дом Харнаком и Харро Шульце-Бойзеном. Ни одна из групп немецкого Сопротивления не подвергалась после войны таким обвинениям в государственной измене, как группа Харро Шульце-Бойзена и Харнака. Сам Шульце-Бойзен был старшим офицером разведки люфтваффе, Дольф фон Шелиа — из МИД и Арвид Харнак — из Министерства экономики; всю информацию они передавали в Москву. «Красная капелла» поставляла информацию о диспозиции люфтваффе, о численности и целях конкретных операций. Именно ей удалось сообщить о решении не направлять Клейста на Кавказ после падения Киева и о том, что Гитлер решил не брать Ленинград штурмом, а оставить его в осаде{585}.
«Красную капеллу» обвиняли в прислужничестве тоталитарному сталинскому режиму. Крупный немецкий историк Герхард Риттер в своей монографии о немецком Сопротивлении писал: «Эта группа вообще не может быть причислена к немецкому Сопротивлению. Группа Шульце-Бойзена и Харнака однозначно находилась на службе врага. Она не только старалась побуждать немецких солдат к дезертирству, но и передавала важные военные секреты противнику, который пользовался ими для уничтожения солдат вермахта. Тот, кто, будучи немцем, в условиях борьбы не на жизнь, а на смерть, способен предать отечество, тот является государственным преступником — и не только в соответствии с буквой закона»{586}. В 50-е гг. в западно-германской историографии этих людей представляли как «предателей родины». У них пытались отобрать право на высокое моральное значение их борьбы на том основании, что они хотели заменить одну диктатуру другой. Первым в западной историографии от такой позиции отказался Ганс Ротфельс. Он считал, что если по средствам и целям эта группа Сопротивления отличалась от других, то по мужеству и стойкости в оппозиции нацизму — нет{587}.
До сих пор представляется проблемой оценка роли организованного советскими властями в лагерях для немецких военнопленных «антифашистского движения». 13 июля 1943 г. под Москвой (в Красногорске) был создан Национальный комитет «Свободная Германия» под черно-красно-белыми (кайзеровскими) цветами; в этом комитете преобладали ориентировавшиеся исключительно на советские власти «активисты». Немецкие генералы отказывались сотрудничать с этим комитетом. Тогда по инициативе генерал-майора Мельникова советские власти создали Союз немецких офицеров (СНО). При этом Мельников обещал генералу Зейдлицу, что — в случае организации активного противостояния Гитлеру офицеров вермахта — советское правительство оставит рейх в границах 1937 г.{588} Зейдлиц, Карфест и Латман приняли предложение Мельникова, хотя тот и отказался его зафиксировать письменно; немцы поверили «слову советского офицера». 12 сентября 1943 г. СНО был включен в «Свободную Германию» под председательством Эриха Вайнерта. Как можно предположить, реальная власть в Комитете принадлежала политрукам-коммунистам, и коммунистическая пропаганда там явно превалировала над патриотической. Когда в начале 1944 г. между Черкассами и Корсунем было окружено 6 немецких дивизий, «Свободная Германия» начала массовую пропагандистскую акцию, но она с треском провалилась: окруженные войска предпочли плену отчаянный рывок навстречу деблокированным войскам Манштейна. В момент прорыва почти половина окруженных погибла или попала в плен. Фронтовая пропаганда «Свободной Германии» осталась неэффективной и не нашла значительного отклика.
Очевидцы отмечали, что члены немецкого лагерного актива относились к своим «не распропагандированным» товарищам более беспощадно, чем лагерное начальство. Неоднократно отмечалось, что наиболее рьяными «неокоммунистами» в среде немецких военнопленных были старые нацисты: сказывалось внутреннее родство идеологий. Это последнее обстоятельство точнее всего указывает на провал деятельности «Свободной Германии». Как писал Солженицын, нельзя делать первый шаг навстречу предательству (хотя кого предавали немецкие пленные?), нельзя терять самоуважение: того, кого власти признавали «неподдающимся», они оставляли в покое, тот имел большие шансы выжить, а на «единожды предавших» давление без конца нарастало и все заканчивалось трагически (советский трибунал приговорил Зейдлица к пожизненному заключению). Можно ли считать «Свободную Германию» Сопротивлением? Ответа на этот вопрос нет, ибо, наверное, среди сотрудничавших с советской властью были искренне прозревшие люди, которые стремились что-то изменить. Из 3 155 000 пленных немецких солдат к 1955 г. вернулось из СССР 1 959 000 (погибло 1,2 млн.). Из нацистских лагерей из 5 700 000 пленных советских солдат в 1945 г. вернулось домой 2 400 000 (погибло 3,3 млн.){589}.
Консервативное Сопротивление и немецкое общество
«Всякое общество держится на аристократии, ибо сутью аристократизма является требовательность к самому себе, а без такой требовательности любое общество гибнет».
«То, что делаю я, есть государственная измена, но то, что делают они, есть измена родине».
«Never was so much owed so many to so few».
В советской историографии усиленно развивали тезис о том, что консервативные силы помогли прийти Гитлеру к власти, при этом отечественные историки старой школы даже стремились стереть различия между правительствами Папена и Шлейхера и нацистами. Сейчас это можно расценить как сильное и неоправданное упрощение, поскольку хотя немецкие консервативные силы на самом деле помогли нацистам прийти к власти, но эта констатация не описывает всей сложности отношений между ними. Как для левых решающим фактором поражения в оппозиции нацизму был их раскол на мелкие группы и отсутствие единства, так же и в правом лагере никакого единства в борьбе не было. Причина отсутствия единства и консервативных и левых политиков в том, что они смутно представляли себе природу нацизма, ограничиваясь самыми общими морализаторскими соображениями. Так, известный консервативный политик Эвальд фон Кляйст-Шмельцин (Е. von Kleist-Schmelzin) так выражал свой скепсис по отношению к политике Гитлера: «Если ты сел в скорый поезд, машинист которого сумасшедший, то даже не надейся как-то повлиять на его поведение. Как бы ты ни старался, на одной из железнодорожных стрелок поезд сойдет с рельсов. Ошибка в том, что нынешние правители Германии имеют тотальные претензии, а это чертовщина, поскольку тотальные претензии может иметь только Бог; если их предъявляет человек, он извращает смысл мироздания»{591}. В принципе, совершенно правильное суждение, но предпринимать что-либо нужно до упомянутой «посадки в поезд». Немецкие правые совершили крупную тактическую ошибку, пытаясь использовать динамику нацистского движения «временно» и в своих целях: это стремление не было реализовано — Гитлер с самого начала прибрал всю власть к рукам, и после 1933 г. ни о какой действенной оппозиции не могло быть и речи. Как гласит старинная немецкая поговорка, садясь обедать с чертом, нужно иметь длинную ложку. Если уподобить Гитлера этому черту, то консерваторы из застолья с ним встали голодными…
Кроме того, консервативной оппозиции было свойственно совмещение противостояния и кооперации с нацистским режимом. Тому были свои причины — в отдельные моменты истории Третьего Рейха события развивались «неочевидно» для формирования ясной оппозиции. Так, в «деле Рема» в июне 1934 г., несмотря на убийство двух генералов, в целом действия нацистов были направлены на утверждение вермахта в качестве главного оруженосца нации, что рассматривалось консервативными кругами как благое дело. Или другой пример — в период внешнеполитического кризиса 1938–1939 гг. один из ведущих консервативных политиков, статс-секретарь МИД Эрнст фон Вейцзекер (отец президента ФРГ) полагал, что главным мотором агрессивности выступает Риббентроп, а Гитлер старается его удержать. Что касается кризиса Фрича-Бломберга, то здесь на первом плане были действия гестапо и СД, а поведение Гитлера казалось нейтральным. Немецкие консерваторы были первоначально воодушевлены возможностями, которые открывала авторитарная власть — даже Карл Герделер вплоть до 1935 г. принимал активное участие в администрировании: в разработке нового закона о коммунальном самоуправлении, о городских муниципалитетах, и, кстати, был имперским комиссаром по ценам. Герделер долгое время надеялся повлиять на Гитлера. Точно также и министр финансов Пруссии Попитц надеялся склонить Гитлера к консервативным ценностям и политике. И лишь тогда, когда консерваторы поняли, что именно Гитлер является главным инициатором войны, только тогда они стали формировать оппозицию, только тогда возникло консервативное Сопротивление. Даже Хеннинг фон Тресков разглядел опасность в «танцующем дервише» (как он называл Гитлера) только во время войны и обратился к организации заговора против диктатора{592}.
В старой немецкой политической элите первым по-настоящему оценил истинное положение дел и перспективы Третьего Рейха бургомистр Лейпцига пруссак Карл Герделер (уходя в отставку с поста канцлера, Генрих Брюнинг рекомендовал его на свое место, но Гинденбург пропустил это пожелание мимо ушей) — консерватор, монархист, ревностный протестант, образованный, энергичный человек. Вся его жизнь была доказательством непоколебимой и оптимистической веры в разум и добро. Современники говорили, что если Аденауэр никому не доверял, то Герделер был открытым и доверчивым человеком{593}. В 1931 г. Герделер стал комиссаром по контролю над ценами, после 1933 г. он остался бургомистром Лейпцига, надеясь с помощью нацистов прекратить практику всевластия партий, характерную для политической системы Веймарской республики, и усилить исполнительную власть. Как патриот Пруссии, Герделер был согласен с Гитлером по вопросу о ревизии восточных границ, рассматривая «польский коридор» как угрозу целостности и процветанию Германии. Герделер и его коллеги по консервативному Сопротивлению планировали спасти то, что еще можно было спасти: по возможности даже и кое-какие гитлеровские приобретения, например, Австрию. После войны они также хотели сохранить Судеты в составе будущего немецкого государства. Представления Герделера о геополитическом положении Германии после планируемого отстранения Гитлера были довольно необычными для того времени. Герделер писал в специально составленном для переговоров с Западом и СССР меморандуме, что на востоке Германия должна сохранить границы 1914 г., на юге — границы 1938 г. по результатам Мюнхенской конференции. Австрия должна была остаться в составе Германии, как и Южный Тироль. Эльзас и Лотарингию Герделер предлагал либо сделать самостоятельным государством (наподобие Швейцарии), либо разделить ее в соответствии с принципом национального самоопределения на немецкую и французскую части. Что касается возможности выхода к морю Польши, то Герделер предполагал польско-литовскую унию (как это было в старину) и обеспечение искомого выхода Польши к Балтике в Литве{594}. Большинство консерваторов в Сопротивлении в принципе были согласны с предложениями Герделера, все они также рассчитывали на сохранение после войны единого национального государства. Сейчас такие представления кажутся совершенно утопическими, но разве они не согласуются с правом на национальное самоопределение? Разве после поражения 1871 г. Франция не продолжала лелеять мысль о возвращении потерянных немецкоязычных провинций? Разве сейчас арабские страны перестали претендовать на земли Израиля, несмотря на то что решение об их передаче было единогласно принято в 1947 г. на Ассамблее ООН? Примеров справедливых и неудовлетворенных требований национального самоопределения можно привести много. В конечном счете, после Второй мировой войны территория Германии сократилась почти на 100 тыс. км2, но это произошло в результате полного военного и морального краха нацизма.
Как бургомистр Лейпцига, Герделер сначала имел весьма сносные отношения с местным нацистским руководством и даже смог осуществить в городе ряд административных и экономических реформ. Пути Герделера и нацистов начали расходиться после того, как нацисты решили снести в городе памятник Феликсу Мендельсону-Бартольди (из-за его еврейского происхождения). В 1937 г. Герделер выехал за рубеж с целью выяснить отношение к антигитлеровской оппозиции со стороны европейских правительств — необходимую для этого финансовую поддержку оказал крупный промышленник Рудольф Бош и Герман Геринг, который обосновывал эту поездку необходимостью изучения реакции западной общественности на происходящее в Германии{595}. В 1937–1939гг. Герделер объехал Англию, США, Бельгию, Францию, Швейцарию, Румынию, Югославию, Египет, Палестину, Сирию и Турцию, и накануне войны разослал памятную записку Бошу, Круппу, Герингу, Шахту, генералам Беку, Гальдеру и фон Фричу. В этой записке он предупреждал, что война приведет к еще более тяжелым последствиям, чем Версальский мир. В 1941 г. Герделер вместе с генералом фон Беком составили еще один меморандум, в котором излагалась альтернатива гитлеровской политике. С этого момента в посвященных кругах Герделер считался негласным главой оппозиции Гитлеру{596}. Сам Герделер никакими средствами для противостояния Гитлеру не располагал, поэтому он обратился к военным. Для этого он, задолго до февраля 1938 г., предупреждал командующего рейхсвера генерал-полковника Фрича, что он станет очередной жертвой нацистов, а когда Фрича и министра рейхсвера фон Бломберга отстранили от руководства армией, то Герделер побуждал командующего военным округом Лейпцига генерала Листа к действиям против СС. Смысл инициатив Герделера дошел до Гитлера, началось расследование гестапо, от которого его спас Шахт{597}. Шахт и сам позднее был некоторое время близок к оппозиции и с 1944 г. до окончания войны находился в концлагере — это обстоятельство и было главной причиной того, что Нюрнбергским трибуналом он был освобожден от ответственности.
В 1938 г. к Герделеру примкнули бывший прусский государственный министр и министр финансов Иоханнес Попитц, известный финансист, директор Рейхсбанка Яльмар Шахт, посол в Италии Ульрих фон Хассель, начальник Генштаба генерал-полковник Людвиг Бек, командующий рейхсвером генерал фон Фрич и посол в СССР граф Фридрих фон Шуленбург. Первоначально они составили клуб «Среда», членами которого было 16 человек. Бывший немецкий посол в Италии, женатый на дочери адмирала Тирпица, Ульрих фон Хассель, был у оппозиционеров кем-то вроде главного советника по иностранным делам. Планы этой группы Сопротивления носили консервативный, иногда даже реакционный характер, и за границей, в частности, в Великобритании, возникало ощущение, что их внешнеполитическая программа (претензии к Польше, например) ничем не отличается от гитлеровской. Меморандум «Цель», составленный Герделером и Беком, предлагал провести реформу рейха в духе прусской конституции XIX в.; канцлеру предлагалось предоставить чрезвычайно обширные полномочия и, напротив, законодательное собрание должно было получить весьма скромные прерогативы. Стремясь к моральной реабилитации государства, Герделер и Бек не исключали и возрождения монархии, что, впрочем, свидетельствовало о некоторой утопичности их программы и удаленности ее от реальной жизни и политической действительности. В мнениях о том, как быть с Гитлером, заговорщики расходились: Бек хотел его арестовать и судить, офицер абвера Остер предлагал подвергнуть его психиатрической экспертизе, Гальдер предлагал организовать «несчастный случай»{598}. Напрашивается вопрос, каким образом такие идеи, тем более их практическое осуществление, могли серьезно рассматриваться на пике политических и военных успехов Третьего Рейха? Ответ заключается в том, что заговорщики были воплощением самых лучших качеств своего народа — рациональной интеллектуальности, сочетающейся с беззаветной храбростью и любовью к родине. Офицеры и гражданские лица-заговорщики хотели создать «порядочную Германию», и неотъемлемой частью этой «порядочности» они считали военную мощь и конституционный строй. На первом этапе особенной активностью выделялись офицеры в штабе группы армий «Центр», которые, находясь на фронте вдали от родины, острее ощущали преступные реалии кампании, несправедливый характер войны.
Посвященных в заговор офицеров в группе армий «Центр» было так много, и занимаемое ими положение было так близко к командующему фон Боку, что невозможно поверить, что он был в неведении относительно намерений офицеров. В заговоре принимали участие два личных адъютанта фон Бока — граф фон Гарденберг и граф Генрих фон Лендорф. Также активны были полковник барон фон Герсдорф, полковник Шульц-Брюттер, подполковник Александр фон Фосс, майор Ульрих фон Эртцен, капитан Эггерт и лейтенант Ганс Альбрехт фон Боддин. В то или иное время заговорщики обращались практически к каждому генералу в группе армий. Но ни один из них не поднял телефонную трубку, чтобы позвонить Гиммлеру. Пропасть между армией и СС делала донос невозможным{599}.
Вызывает удивление то, что заговорщики имели удивительную свободу обсуждения деталей своего мятежа. Так, Попитц осенью 1939 г. посетил главнокомандующего сухопутными войсками генерала Вальтера фон Браухича и уговаривал его прибегнуть к действиям против Гитлера ради спасения Германии и чести армии. Браухич в продолжение всего разговора молчал, лишь выразил сомнение, что в сложившихся обстоятельствах возможен приемлемый для Германии мир. Вслед за Попитцем с той же целью к Браухичу приезжал генерал Томас — руководитель хозяйственного отдела в Генштабе. Реакция командующего сухопутными войсками была удивительно спокойной. Он сокрушенно сказал, что это чистой воды государственное предательство и ограничился тем, что пригрозил посадить Томаса под домашний арест, если тот «будет настаивать на встречах с ним по этому вопросу»{600}. Деятельность Герделера, его постоянные поездки за рубеж также были на виду и могли насторожить карательные органы Третьего Рейха. Впрочем, из-за нерешительности никакой реальной опасности для нацистского режима деятельность заговорщиков не представляла. Ситуация, однако, резко изменилась с того момента, как к заговору примкнул Клаус граф Шенк фон Штауффенберг. С его появлением в рядах заговорщиков дело приняло серьезный оборот, поскольку он был очень энергичным человеком и убежденным сторонником активных действий против диктатора. Как говорила жена одного из активистов Сопротивления Эмми Бонхоффер: «Диктатура подобна ядовитой змее — если ты наступишь ей на хвост, она непременно ужалит тебя в ногу. Нужно сразу отсечь ей голову, а это смогут сделать только военные, их нужно убедить действовать решительно и быстро»{601}.
Штауффенберг был весьма примечательной личностью, очень образованным человеком, членом кружка поэта Штефана Георге, дипломированным переводчиком с английского; кроме того, он был великолепным военным профессионалом, выпускником академии Генштаба. Поначалу Штауффенберг, как и все немецкое общество, попал под гипноз гитлеровских политических начинаний. Один из его биографов указывал, что попытки определить Штауффенберга как изначально принципиального противника нацизма (frondeur a priori) обречены на провал, поскольку все документы и свидетельства говорят об обратном…{602} Это обстоятельство особенно важно подчеркнуть, поскольку оно свидетельствует о том, что сначала Гитлер смог увлечь даже таких высокоморальных людей, как Штауффенберг, который вплоть до 1942 г. находился под гипнозом достижений и динамики Третьего Рейха.
В оппозицию Штауффенберга привлекли генерал от инфантерии Фридрих Ольбрихт, который был начальником отдела в Общем отделе (AHA, Allgemeinen Heeresamt), полковник Хеннинг фон Тресков, который два года был офицером по оперативному руководству в командовании группы армий «Центр». Летом 1943 г. Ольбрихт, Тресков и Штауффенберг договорились совместно действовать против диктатора{603}. Политически офицеры примыкали к группе Герделера, которая не была совершенно однородна (консервативна). Так, в ноябре 1943 г. бывший посол Германии в СССР, член группы Герделера фон Шуленбург смог привлечь к заговору бывшего депутата рейхстага от СДПГ Юлиуса Лебера, который занимался в Берлине торговлей углем. Как ни странно, но социал-демократ Лебер вскоре начал оказывать решающее влияние на политические взгляды Клауса фон Штауффенберга{604}. Лебер воевал в Первую мировую войну фронтовиком, был офицером; в СДПГ он стал экспертом по военным делам.
Он не был ортодоксальным марксистом и интернационалистом, скорее — лассальянцем. Так же, как и фон Штауффенберг, он был патриотом и сторонником сохранения Германии в прежних границах. В 1943 г. к заговорщикам примкнул бывший командир 4-й танковой армии генерал-полковник Гепнер, которого Гитлер отстранил от руководства после зимнего краха под Москвой.
Офицеры-участники консервативной оппозиции пытались легально противостоять наиболее диким эксцессам нацистского режима. Так, незадолго до нападения на Советский Союз, в присутствии фельдмаршала фон Бока фон Тресков резко протестовал против гитлеровского «приказа о комиссарах», но безрезультатно. Несколько недель спустя, когда фон Трескову стало известно, что в Борисове опергруппа полиции безопасности и СД вместе с литовцами уничтожила 6 тысяч евреев, он потребовал у фон Бока предать участников опергруппы суду и расстрелять. Его протест вновь остался без внимания. В 1942 г. непосредственным начальником Трескова был генерал-фельдмаршал Ганс Клюге, которого Карл Герделер стремился перетянуть на сторону Сопротивления. Герделер писал Клюге, что считает приемлемый мир возможным и готов нести за его заключение всю политическую ответственность, поскольку с Гитлером, которого он именовал не иначе как «преступником и глупцом», никто не сядет за стол переговоров{605}. Когда осенью 1942 г. Герделер посетил фельдмаршала фон Клюге в штабе группы армий «Центр», фон Тресков еще питал иллюзии в отношении возможного исхода войны на Восточном фронте{606}. Фон Тресков в беседе с Герделером сказал, что группа армий «Центр» способна в летнюю кампанию 1943 г. дойти до Казани. Герделер тогда смог убедить полковника в том, что победа на Востоке невозможна из-за катастрофического положения экономики рейха. Под впечатлением статистических выкладок Герделера у фон Трескова «как будто пелена спала с глаз». В конце ноября 1942 г. фон Тресков и Ольбрихт встречались с Герделером в Берлине. На этот раз Герделер не ограничился экономической аргументацией при обсуждении положения, но указал на политическую и моральную изоляцию Третьего Рейха. 13 марта 1943 г. фон Тресков подложил в самолет Гитлера бомбу, но взрыватель не сработал. Изъяв пакет с бомбой, факт покушения удалось скрыть. 25-летний капитан Аксель фон Бусше решил убить Гитлера во время посещения тем выставки новых образцов обмундирования для Восточного фронта в декабре 1943 г. Но, словно предчувствуя опасность, Гитлер на выставку не приехал.
Когда фон Тресков и Ольбрихт обсуждали, каким образом практически осуществить государственный переворот, они вспомнили о военном мобилизационном плане «Валькирия», который хранился в бронированных сейфах ОКХ в пригороде Берлина Цоссен. Этот план был разработан Генштабом на случай массовых беспорядков в рейхе из-за восстания иностранных рабочих и военнопленных, согнанных в Германию со всех концов Европы. План «Валькирия» предназначался для борьбы с противниками режима, а заговорщики решили его использовать прямо противоположным образом. Это был удачный ход, поскольку сразу отпадала необходимость в сложной конспирации и разработке мобилизационных планов для отдельных частей вермахта в ходе восстания. Конспиративные цели вливались в легальное русло оперативных приказов в условиях чрезвычайного положения, не вызывая при этом ни малейших подозрений. На любой недоуменный вопрос можно было резонно ответить, что — ввиду огромного скопления в рейхе иностранцев — меры предосторожности совершенно необходимы. С 7 по 12 августа 1943 г. фон Тресков и Ольбрихт полностью переделали первоначальную «Валькирию» и в дополнение к армии запаса (Ersatzheere), которая должна была играть главную роль, внесли в планы и части вермахта, которые находились на территории рейха на отдыхе или на переформировании. Четкое военное планирование было необходимо по той причине, что переворот задумывали не как социальную революцию (для этого не было никаких предпосылок), а как исполнение солдатского долга, для которого характерна четкая дисциплина и иерархия. После убийства Гитлера заговорщики планировали передать исполнительную власть командующим военными округами. Всех гауляйтеров, имперских штатгальтеров, министров, высших чинов СС, оберпрезидентов, полицай-президентов, высших чинов полиции, руководство пропагандой и крайсляйтеров предполагалось арестовать.
Поскольку фельдмаршал фон Клюге первоначально категорически отказался сотрудничать с заговорщиками, то фон Тресков обратился к бывшему послу в СССР графу Фридриху фон Шуленбургу. Тот согласился присоединиться к заговору. Не откладывая дело в долгий ящик, фон Тресков сказал, что на участке группы армий «Центр» будет подыскивать подходящее место, чтобы обеспечить бывшему послу контакт с советской стороной{607}. Намерение заговорщиков подписать сепаратный мир с СССР было единственно возможным способом избежать военного поражения. Дело в том, что на Западе такой мир был невозможен. Как доказал немецкий историк Андреас Хильгрубер, Черчилль еще 26 августа 1942 г. принял принципиальное решение о ликвидации Германии как фактора имперского соперничества в Европе и в мире. В феврале и в августе 1942 г. в Форин оффис (английское МИД) было принято решение о послевоенных территориальных изъятиях у Германии и об изгнании немцев из Восточной Пруссии. Это означало, что Запад боролся не только против Гитлера, но и за уничтожение Германии как суверенного национального государства и империи. Поэтому немецкое Сопротивление для Запада не представляло никакого интереса и не могло считаться равноправным партнером. Советский Союз, напротив, в 1943 г. предпринимал тайные попытки зондирования на предмет переговоров с немцами. Сейчас уже невозможно определенно сказать, то ли это был отвлекающий маневр Сталина, то ли он страховался, не полностью доверяя своим западным союзникам{608}.
Фон Тресков убеждал фон Шуленбурга, что дело не терпит отлагательства — советские войска взяли Харьков и вышли к Днепру; дальнейшие их успехи на Восточном фронте сделают для Сталина переговоры с немецкими представителями бессмысленными. Фон Шуленбург согласился с доводами фон Трескова, но поставил свою позицию в зависимость от мнения Герделера, который сдержанно отнесся к идее переговоров со Сталиным. Основную ставку Герделер делал на контакты с Западом. Между тем вермахту едва удалось избежать «второго Сталинграда», когда в течение 12 дней 1-я танковая армия генерал-полковника Хубе была заключена в клещи в районе Каменец-Подольского. 8 апреля 1944 г. с большим трудом армия пробилась на запад и присоединилась к группе армий «Северная Украина».
Планы Крайзауэровского кружка графа Гельмута фон Мольтке носили реформистский характер: возрождение Германии в новых условиях должно было последовать с опорой на рабочий класс и церковь; старые классовые противоречия должны быть стерты. Йорк фон Вартенбург описал фон Штауффенбергу цели Крайзауэрского кружка. Члены кружка отвергали гитлеровскую диктатуру, но при этом критически относились к намерениям Герделера, считая его «дилетантом» и «авантюристом»; также они не одобряли заговорщическую тактику офицеров, примыкающих к Герделеру. Они утверждали, что после убийства Гитлера начнется анархия, которую заговорщики не смогут преодолеть. Ничего конкретно не предпринимая, члены Крайзауэровского кружка иронизировали по поводу лихорадочной активности фон Штауффенберга{609}. Не случайно прагматичный и трезвый пруссак Фридрих-Дитлоф фон Шуленбург в раздражении сказал фон Штауффенбергу, что члены Крайзауэровского кружка его не понимают — теоретическими и литературными дебатами в обществе ничего не изменишь. Штауффенберг с ним согласился, полагая, что теоретические дебаты уместны лишь в том случае, если они ведут к каким-либо конкретным действиям и изменениям. Он отказался от дальнейших контактов с Крайзауэровским кружком — и вовремя: в начале января 1944 г. гестапо арестовало его членов.
В начале января 1944 г. Герделер смог привлечь к участию в заговоре обергруппенфюрера СА графа Вольфа фон Хельдорфа. Хельдорф, в свою очередь, привлек шефа уголовной полиции группенфюрера СС, генерал-лейтенанта полиции Артура Небе{610}. Что касается Небе, то он был чрезвычайно компетентным специалистом, аналитиком и знатоком уголовного мира. После того как уголовную полицию включили в РСХА, он стал генералом СС. Когда началась война с СССР, его во главе опергруппы полиции безопасности и СД отправили на Восточный фронт (как известно, эти команды СС имели целью истребление партийных и советских работников и евреев). Небе с группой полицейских из 12 человек планировал убийство Гиммлера{611}.
Помимо Небе, большую помощь заговорщикам оказывал сотрудник РСХА Бернд Гизевиус. После войны Гизевиус написал книгу, которая пролила свет на многие детали консервативного заговора против Гитлера, правда, этот документ у современных исследователей вызывает сомнения в его достоверности.
Среди заговорщиков были представители известных немецких семей — граф Гельмут Мольтке, граф Альбрехт Бернсторф (племянник посла Германии в Вашингтоне), барон Карл Людвиг фон Гуттенберг (издатель ежемесячного католического журнала), пастор Дитрих Бонхоффер — потомок знаменитых клерикалов-протестантов, Хеннинг фон Тресков — из семьи прусских военных, в которой был 21 генерал, включая его отца, граф Клаус фон Штауффенберг вел свой род от прусского генерала-фельдмаршала графа Вильгельма Гнейзенау, Адам фон Тротт цу Зольц — сын прусского министра культуры, его мать была дочерью генерала фон Швейница — прусского посла в Вене и в Санкт-Петербурге. После покушения 20 июля 1944 г. было арестовано и казнено около 200 человек, среди них 19 генералов, 26 полковников и подполковников, два посла, 7 дипломатов, 1 министр, 3 государственных секретаря, шеф уголовной полиции, несколько оберпрезидентов, полицайпрезидентов, регирунгспрезидентов{612}.
Одну из групп Сопротивления возглавил Эвальд фон Клейст (потомок великого немецкого писателя), который тесно сотрудничал с известным прусским мыслителем Эрнстом Никишем и Фабианом фон Шлабрендорфом — молодым юристом, правнуком барона фон Штокмар, бывшего личным врачом и советником королевы Виктории.
После того как фон Тресков и Ольбрихт привлекли к делу Штауффенберга, он стал «мотором» заговора и расширил круг участников. К маю 1944 г. в заговор так или иначе было посвящено около 150 человек. Для государственного переворота этого было вполне достаточно; дальнейшее расширение числа посвященных могло привести к провалу. Проблема состояла в том, что убийство тирана было некому осуществить — доступа на совещания к Гитлеру никто из заговорщиков не имел (как думал фон Штауффенберг). И вот 25 мая 1944 г. фон Штауффенберг узнал, что генерал-полковник Фромм, командующий армией резерва, решил сделать его начальником своего штаба. Это означало, что с июня фон Штауффенберг будет иметь возможность регулярно присутствовать на совещаниях у Гитлера{613}.
7 июня 1944 г. фон Штауффенберг впервые лично встретился с Гитлером. Он с удивлением обнаружил, что в присутствии Гитлера никаких ограничений в передвижении для посторонних нет — оказалось, что прежние уверения коллег Штауффенберга о том, что приблизиться к диктатору невозможно — ложь. Вплоть до 20 июля 1944 г. (день покушения) никто не контролировал содержание портфелей, у офицеров даже не отбирали личное оружие. В принципе, любой офицер ОКХ мог застрелить Гитлера из пистолета{614}. Несмотря на то что многие заговорщики имели доступ к Гитлеру — Хельмут Штиф, Иоахим Мейхснер, Эрих Фелльгибель, а также генералы Фриц Линдеман и Эдуард Вагнер, фон Штауффенберг сказал, что он все сделает сам.
20 июля 1944 г. в 12.42 в Растенбурге взорвалась бомба. В полу образовалась воронка в 58 см, окна вместе с переплетами были вырваны, но Гитлер остался невредим{615}, хотя семь офицеров рядом с ним погибли. Первым на фон Штауффенберга указал оберфельдфебель Вернер Фогель, за что и получил повышение в звании до обервахмистра, 20 тыс. рейхсмарок и квартиру в Берлине{616}. Так начальство оценило его бдительность.
Когда стало ясно, что заговор провалился, а генерал-полковник Людвиг Бек покончил жизнь самоубийством, генерал-полковник Фридрих Фромм, чтобы спасти собственную жизнь, приказал расстрелять во дворе военного министерства главных активистов заговора — Клауса фон Штауффенберга, Фридриха Ольбрихта, Альберта фон Квирнхейма и Вернера фон Хефтена{617}. Впрочем, это спасло вышеназванных участников заговора от последующего следствия и издевательств «народного суда». Напротив, Фромма его предательство от смерти на виселице не спасло.
Затея с убийством Гитлера была отчаянной попыткой консервативного Сопротивления как-то спасти положение, хотя признать этот план полностью адекватным трудно. Да и объективные предпосылки к развалу нацистского режима совершенно отсутствовали. Это становится понятно, если вспомнить обстоятельства отставки Муссолини. Режим Муссолини пал 25 июня 1943 г., и это произошло с поразительной легкостью — ничего подобного не могло быть в Германии. Дело в том, что в Германии не было коллективного руководящего органа нацистского режима (как «большой фашистский совет» в Италии), не было независимой от партии и фюрера политической инстанции (каковой в Италии был король), партийная элита и СС остались лояльны Гитлеру. Даже если немецкие генералы смогли бы договориться и действовать вместе, их авторитета не хватило бы для того, чтобы противостоять авторитету Гитлера среди большинства офицеров среднего звена и рядовых вермахта и СС. Кроме того, среди итальянцев война была крайне непопулярна, потому что она принесла перебои со снабжением; к тому же для Италии она складывалась крайне неудачно. Снабжение же немецкого населения продуктами питания было организовано несравненно лучше (за счет ограбления Европы). Нельзя забывать и о том, что до самого конца Гитлер был более значительной и интегральной политической фигурой, чем Муссолини.
Помимо консервативного Сопротивления, были и спонтанные попытки героев-одиночек противостоять нацизму: к примеру, 8 ноября 1938 г. на Гитлера покушался Иоганн Эльзер. В начале января 1942 г. ученый-инженер Ханс Куммеров покушался на убийство Геббельса. Маскируясь под рыбака, он попытался смонтировать бомбу под мостом, по которому должен был проехать Геббельс, но был арестован и расстрелян по решению «народного суда»{618}. Только в 1936 г. гестапо зарегистрировало 1 643 000 листовок, в 1937 г. — 927 000. Более 1 млн. немцев в 1933–1945 гг. на разные сроки сажали в концлагеря, 40 тыс. немцев были казнены по судебным приговорам, десятки тысяч — без всяких приговоров. Особые суды с почти неограниченными полномочиями приговорили к смерти 12 тыс. немцев, военно-полевые суды — 25 тыс. солдат (для сравнения — военные трибуналы западных стран вынесли всего 300 смертных приговоров, только часть из которых была приведена в исполнение){619}.
В отличие от внешнеполитического и военно-политического прагматизма Герделера, мюнхенская студенческая группа Сопротивления «Белая роза» с лета 1942 г. апеллировала в своих листовках не к политическим соображениям, а к морально-этическим проблемам: «В немецком народе началось брожение — имеем ли мы право и дальше оставлять судьбу армии в руках дилетанта? Можем ли мы жертвовать остатками нашей молодежи ради бессовестной партийной клики? Никогда! День расплаты настал, немецкая молодежь должна рассчитаться с отвратительным тираном, которого народ до сих пор терпит. Во имя немецкой молодежи мы требуем вернуть личную свободу, самое бесценное сокровище всех немцев, ради которого нас и обманули»{620}.
Духовным наставником активистов «Белой розы» был профессор философии Мюнхенского университета, убежденный антинацист Курт Хубер, который под впечатлением критики нацизма епископа города Мюнстера написал листовку, размножил ее и стал тайно распространять среди студентов. Эта листовка попала в руки студентов с такими же воззрениями; в результате возникла группа Сопротивления, которая занималась исключительно распространением листовок. В эту группу вошли Ганс Шолль, его сестра Софи (казнены 22 февраля 1943 г.), Вилли Граф, Кристоф Пробст, Александр Шморелль и упомянутый профессор Хубер. О чрезвычайно требовательном отношении к обществу и себе, а также о высоком чувстве моральной ответственности за будущее Германии свидетельствует переписка брата и сестры Шолль{621}.
Известие о неудовольствии в студенческой среде дошло до баварского гауляйтера Гейслера, который решил лично отвратить студентов от инакомыслия. В своем выступлении Гейслер пожурил студентов за упадок морали, недостаточную преданность фюреру и предложил им использовать студенток для воспроизводства будущих граждан Третьего Рейха, а не мутить воду. При этом Гейслер намекнул, что сам бы не прочь им посодействовать. Студентов речь Гейслера довела до бешенства, и они набросились на Гейслера и его охрану. В Мюнхене начались уличные беспорядки, на стенах домов стали появляться надписи «долой Гитлера!» Гестапо поначалу никак не могло найти инициаторов и участников группы, но вскоре агент гестапо, работавший уборщиком в университете, выдал Ганса и Софи Шолль и их друга, которые с балкона университета разбрасывали листовки. Они предстали перед публичным судом 18 февраля 1943 г.; председательствовал в суде Роланд Фрейслер, студенты были приговорены к смертной казни и обезглавлены. Скоро были арестованы и казнены остальные члены группы «Белая роза», в том числе и профессор Хубер, который в своем заключительном слове на судебном процессе также подчеркивал прежде всего моральные побуждения активистов своей организации: «Возвращение к ясным моральным основам, к правовому государству, к взаимному доверию людей по отношению друг к другу — это не только не преступно, но и необходимо для возрождения законной нормы жизни. Для всякой внешней законности и правопорядка есть последняя граница, за которой уже исчезает право и мораль. Именно тогда мнимая законность становится прикрытием трусости, боязни открыто выступить против очевидных нарушений права»{622}. Слухи о мюнхенских событиях циркулировали по Германии — говорили о «большой демонстрации мюнхенских студентов», о массовых расстрелах{623}. Сестра Ганса и Софи Шолль Элизабет Хартнагель в 2003 г. рассказывала, что после ареста Ганса и Софи жители Ульма, где она жила, перестали ее замечать. От нее отвернулись даже друзья, которые говорили: «Не появляйся у нас, в этом нет ничего личного, просто так будет лучше для всех». Элизабет с большим трудом удалось найти адвоката, ей сразу было отказано в аренде жилья: «предателям народа жилье не сдается»{624}.
Еще одной группой молодежного Сопротивления были «Пираты эдельвейса» (Edelweisspiraten). 13 членов этой группы были арестованы в Мюнхене и без всякого судебного разбирательства публично казнены в ноябре 1944 г. Помимо прочего, «Пираты эдельвейса» снабжали советских военнопленных продуктами питания.
Выводы
В итоге главы о Сопротивлении следует указать, что более 1 млн. немцев между 1933 и 1945 гг. прошли через концлагеря; 40 тыс. было казнено по судебным приговорам, десятки тысяч — без приговоров. Разумеется, не все репрессированные были убежденными борцами, многие репрессированные немцы пострадали не за убеждения, а по различным формальным поводам, но ни от одного человека нельзя требовать или ожидать мученичества, это нереально, негуманно и невозможно. Достаточно представить себе: началась война — и каждый человек должен был сразу определить собственную позицию к этой войне и сообразно ей действовать, то есть путем саботажа или дезертирства препятствовать ей. Такой мгновенной реакции нельзя ожидать от нации в целом, тем более что тоталитарная действительность по человеческим измерениям была самым постыдным временем, в котором торжествовали низменные инстинкты, грубость, ложь, оппортунизм, трусость. Шансы на то, что какая-либо фронда, не говоря уже о прямом сопротивлении режиму, останется безнаказанной, были ничтожны; Сопротивление в этих условиях имеет очень высокую пробу. Немецкое Сопротивление снимало коллективную вину с немцев — графиня Марион Денхоф, которая лично знала многих борцов немецкого Сопротивления, резонно указывала: «Факт существования движения Сопротивления доказывает, что Сопротивление в принципе было возможно, другой вопрос — могло оно иметь успех или нет. Факт существования этой оппозиции разбивает тезис о коллективной вине всех немцев за нацизм. Вместе с тем эта вина тем большим грузом ложится на тех, кто не принимал участия в Сопротивлении»{625}.
Рассматривая специфику немецкого Сопротивления, нельзя упускать из виду, что оно было социально изолировано — лишь немногие оппозиционеры (например, Юлиус Лебер, депутат рейхстага, или Карл Герделер, бургомистр Лейпцига и имперский комиссар по ценам) имели политический опыт и опыт общения с массами. Большая часть людей Сопротивления относилась к дворянству и крупной буржуазии, то есть это были люди, не имевшие каких-либо связей и корней в простом народе. Их бунт был отчаянным и смелым поступком, но это был всего лишь последний бой представителей сословий, которые практически сошли со сцены, поэтому им нечего было противопоставить нацистской преступной энергии, динамике и хитрости.
Огромное значение немецкого Сопротивления заключается еще и в том, что от него ведет свою политическую традицию современная немецкая политическая культура, в этом смысле немецкое Сопротивление — это, собственно, предыстория современной Германии. Со времен антинацистского Сопротивления в Германии в общественном мнении страны глубоко укоренилась мысль о необходимости констатации права на Сопротивление. Поэтому в 1968 г. в дополнение к «Основному закону» статьей 20(4) было заявлено право немцев на сопротивление разрушению демократического порядка в Германии, «если не могут быть приняты другие меры»{626}.
Эпилог
Предпочитаю любить людей, а не все человечество…
Предпочитаю не утверждать, будто разум всему виною…
Предпочитаю таких моралистов, которые мне ничего не сулят…
Предпочитаю страны завоеванные странам — завоевателям…
Предпочитаю ад хаоса аду порядка…
«К выводу приходят тогда, когда устают думать».
Американский историк Джон Лукач писал, что если в художественном фильме немецкий солдат говорит, что верит в Гитлера, то нашему современнику это автоматически дает повод его осуждать, он — плохой. Напротив, продолжает Лукач, если американский солдат в том же кино говорит, что он верит в демократию и ненавидит нацистов: мы думаем он — хороший. «Это, — утверждает Лукач, — слишком просто. Тот немецкий солдат, может быть, хорошо относился к пленным. Американский солдат, может быть, нет. Имеет значение именно то, что люди делают, как они поступают. Идеи немца и американца не являются непоследовательными, но я буду снова и снова настаивать: то, что люди делают со своими идеями, важнее того, что идеи делают с ними»{627}. Эта модель может быть применена к истории немецкой культуры в период Третьего Рейха, когда «идеи» нацизма (безусловно отвратительные и обструкционистские) в жизни реализовывались по-разному, и разные люди воспринимали эти «идеи» по-разному, а также и действовали они на разных людей по-разному. Это справедливо даже по отношению к советской системе унификации и контроля, которая — так же как и нацистская — никогда не была в полной мере «тотальной», то есть исключающей разницу в отдельных человеческих поступках и реакцию на власть и ее действия. В значительной мере термин «тоталитаризм» — это скорее метафора, указывающая на самое существенное теоретическое отличие этой системы от либерального плюрализма, который тоже довольно трудно идентифицировать и прогнозировать его последствия в разных ситуациях и политических культурах. Для того чтобы иметь ясные представления о конкретных проявлениях нацизма, фашизма или большевизма, нужно изучать их по существу, а не подгонять под какие-то схемы, пусть даже мотивированные морально. В этом отношении любопытнейшую и очень плодотворную мысль высказал французский философ Мишель Фуко, который утверждал, что для того, чтобы общественная практика стала гуманнее, надо полностью изгнать гуманизм из теории. На самом деле, гуманизм как официальная теория давно уже служит инструментом сохранения статус-кво, и освобождение от него в теории позволяет пристальнее присматриваться к стратегии и тактике властей и использовать их для проведения в жизнь конкретных гуманистических проектов{628}. Так и для историка важно, во что конкретно выливаются те или иные действия, а моральная их оценка дело совсем не сложное: она, как правило, лежит на поверхности, и никого принуждать к ней категорически нельзя — это может вызвать обратную реакцию. Моральная оценка должна быть следствием, а не посылкой изучения истории, поскольку на практике оказывается, что отличия одной политической системы от другой не всегда ясно различимы. Это видно на материале истории искусства при нацистах, а также по морально-этическому измерению жизни немецкого общества в Третьем Рейхе. Разница определялась очень многими факторами — начиная от особенностей отдельных личностей и кончая устойчивостью традиционных ценностей в разных слоях общества и пр. В этой связи всякая генерализация или типизация поведения отдельных людей или общественных групп неизбежно будет иметь очень условный характер. Поэтому однозначно и прямо характеризовать истинное положение дел в Третьем Рейхе в сфере культуры и общественных реакций на нацистскую идеологию невозможно. В этой сфере классифицировать, обобщать, сводить к единообразию — значит ошибочно принимать внешнее за сущность, дробить живое единство искусственным анализом. Процесс поиска истины в такой ситуации исключительно сложен — это точно выразил австрийский публицист Элиас Канетти: «Истина — это море травинок, колыхающихся под ветром; она хочет, чтобы ее ощущали как движение, втягивали как дыхание. Скала она лишь тому, кто не чувствует ее, не дышит ею; такой может в кровь биться о нее головой»{629}.
В процессе поиска истины во внешне сложных и неоднозначных ситуациях Раймон Арон различал интенции судьи, ученого и философа. Первый стремится выяснить кто (или что) виноват? Второй ведет к установлению постоянных связей сосуществования и последовательности. Третий стремится сблизить, соединить обе первых, поставив каждый на свое место в системе социального детерминизма{630}. Последовательно вставая на перечисленные позиции, в первом случае следует ответить, что виноваты фюрер и политическая система Третьего Рейха. На вопрос ученого нужно ответить, что какой-либо жесткой последовательности в эволюции культурной жизни в ответ на непоследовательные действия политической власти и не могло быть. Интенция же философа выливается в утверждение значимости культурной традиции на фоне неопределенности нацистских политических требований к культурной сфере и неоднозначности происходившего в культуре Третьего Рейха.
На самом деле, каких-либо фундаментальных изменений в сфере науки, образования, в сфере отношения немцев к религии, в обычной массовой культуре современного общества нацисты не успели произвести. Во всех без исключения сферах культурной и духовной жизни (образование, искусство, церковь) нацистские преобразования носили явно половинчатый характер, в отличие от Советского Союза, где культурная революция носила более последовательный характер. Венгерский философ Акош Силади писал, что источник различий между нацистской и сталинской тоталитарными культурами кроется в том, что первая сохраняет денежную общность, ограничивая рыночный культурный панэстетизм политической сферой, эстетизирует не мир, а политику и поглощенный политикой мир. Сталинский же тоталитаризм уничтожил денежную общность, и тем самым вернул общество к предсовременному состоянию. Сталинская тоталитарная культура работала не для масс потребителей, а для масс верующих. В сталинской культуре и мысли не могло возникнуть о том, что надо что-то продавать, и что те, для кого этот товар изготовлен, могут решать, купить его или нет{631}. В нацистской же культуре рыночный спрос продолжал быть актуальным.
Если обратиться к сфере образования в Третьем Рейхе, то видно, что фундаментальных структурных перемен здесь не было произведено, но произошел всего лишь перенос акцентов с концентрации на содержательной стороне обучения (чем всегда славилась немецкая система образования) на воспитательную — понятно, в каком направлении. Искомая унификация среднего образования нацистами хотя и была произведена, но не до конца — кое-какие лазейки остались. К тому же не следует забывать о борьбе компетенций в Третьем Рейхе — она также отразилась на состоянии и структуре образования. Даже ликвидация смешанного обучения не была осуществлена последовательно и повсеместно.
В университетах и науке также, несмотря на популярность национал-социализма среди студентов, оставалась дистанция по отношению к Третьему Рейху. Крупные немецкие ученые относились к нацизму снисходительно и не считали его в полном смысле слова респектабельным. Евреи, составлявшие значительную часть немецкой ученой элиты, по большей части эмигрировали или были лишены работы, а оставшиеся маститые немецкие ученые, хотя в целом бесхарактерно и попустительски отнеслись к удалению коллег-евреев, но сохраняли дистанцию по отношению к нацистской идеологии. Каких-либо коллективных деклараций или выступлений ученых в поддержку режима не было. Это, впрочем, не означало сохранение традиционной для Запада академической автономии — немецкие профессора, традиционно очень влиятельные в Германии, при нацистах постепенно утратили контроль в вопросах научной квалификации и назначений на должность, в вопросах формирования учебных программ и курсов, а также в самоуправлении университетов. Вследствие этого, в университетах имело место перенасыщение программ идеологическими курсами, часто высосанными из пальца. Уже одно то, что ректоры стали носить титул «университетский фюрер», говорит о многом. Такое положение стало следствием конформизма большинства немецких ученых — знания и ученость не влекли за собой автоматически высокую моральную чуткость (ради справедливости следует сказать, что некоторые исключения были и здесь — Макс Планк, Вернер Гейзенберг, некоторые другие ученые). В целом, нельзя недооценивать консерватизма в ученой среде — он, по всей видимости, и спас немецкий академический истеблишмент от окончательного грехопадения. Впрочем, как уже говорилось выше, сами нацисты презрительно отзывались о «гнилой интеллигенции» и ни во что ее не ставили.
Итоги политики нацистов в сфере культуры также не могут быть расценены однозначно: в эстетической политике нацистов, наряду со стремлением к унификации вкусов и пристрастий, имели место неоднозначные решения и действия. Некоторые из них можно даже считать привлекательными и адекватными, поскольку они не только не прервали немецкой культурной традиции, но способствовали поступательному ее развитию. Кроме того, как было показано выше, в Германии, помимо нацистского эстетического официоза, продолжало существовать во «внутренней эмиграции» и подлинное искусство. Поэтому с полным правом можно сказать, что не контрасты и разделительные линии определяли развитие немецкого искусства в рассматриваемый период, а нюансы и едва определимые тенденции, которые часто трудно как-либо оценить с точки зрения социальной истории. В отличие от СССР, где новая тоталитарная культура имела революционное происхождение и самоутверждалась как именно революционная культура, в нацистской Германии на культурную сферу во многом продолжала влиять рыночная стихия массового общества{632}.
С другой стороны, есть некоторые нюансы, позволяющие говорить о собственно нацистском искусстве, которое было важной частью создания нацистами искусственной действительности с ее пафосом силы, культом героев, превознесением подвига, возвышенным и напряженным восприятием истории. Для многих немцев и ненемцев нацизм был, прежде всего, необычайно ярким эстетическим переживанием. В 1980 г. Сьюзан Зонтаг в сборнике «Под знаком Сатурна» опубликовала статью под странным на первый взгляд названием «Очаровывающий фашизм» (Fascinating Fascism){633}. Она писала, что крупной ошибкой было бы считать причиной возвышения и усиления нацизма только насилие и жестокость. Гораздо больше у нацизма от идеалов жизни как искусства, от культа красоты, от фетишизации героизма и мужества, от экстатического чувства общности, от отвержения интеллектуализма. Переход от возвышенной романтики к политическому насилию на практике часто трудно заметить. Старейшина немецких историков XX в. Фридрих Майнеке, который всю жизнь занимался сложными отношениями между немецким романтическим национализмом и космополитическими веяниями, берущими начало в Просвещении, оставил интересное наблюдение. В конце войны он писал другу: «Мне постоянно кажется, что судьбу Германии олицетворяет шиллеровскии Деметрии: сначала чистый и благородный, под конец — преступный. Загадочно и в любом случае трагично. Никак не могу выбросить это из головы»{634}. Особенно зловещим образом традиционный немецкий романтизм исказили нацисты — немецкий филолог Виктор Клемперер указывал, что нацизм — это ядовитый отросток немецкой романтики, она виновата в его появлении, как христианство виновато в появлении инквизиции; романтика сделала нацизм специфически немецким явлением и отделяет его от фашизма и большевизма. Романтика нашла свое наиболее яркое выражение в расовой проблеме, которая, в свою очередь, наиболее последовательно проявилась в антисемитизме. Таким образом, еврейский вопрос для нацизма — это наиболее важный вопрос, он — его квинтэссенция{635}.
Романтические идеалы часто привлекают и наших современников. Американский историк Фрэнсис Фукуяма совершенно точно характеризовал современный культурный постмодернизм и его отражение в сознании людей: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради абстрактных идей, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя. В постмодернистский период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории… Перспектива многовековой скуки»{636}. Скука и стремление к экстремальным эмоциям в некоторых отношениях может помочь объяснить притягательность фашистоидного искусства и для наших современников, не говоря уже о немцах 30–40 гг. В те времена немцы по большей части были аполитичны и питали недоверие к политикам по причине корыстной и торгашеской деятельности партий Веймарской республики. Гитлер же предложил им спасение в искусстве и мифе. Он сам себя считал скорее художником, чем политиком; он находился под впечатлением слов Хьюстона Стюарта Чемберлена о собственной персоне: «идеальная политика заключается в ее отсутствии». Гордон Грейг подметил, что, приняв эти слова близко к сердцу, Гитлер подменил обычные прозаические цели политики грандиозной концепцией немецкого предначертания и придал эстетическое значение политическим ритуалам посредством их драматизации{637}. Степень причастности разных видов искусства к этой драматизации была различной — это зависело от того, как пропагандистская машина Третьего Рейха их хотела использовать. Даже Олимпийские игры были включены нацистами в политический ритуал, имевший целью нацистскую идеологическую экспансию. Впрочем, это не был единственный инцидент такого рода с Олимпийскими играми. В 1980 г. в Москве и в 1984 г. в Лос-Анджелесе Олимпийские игры также были политизированы и превращены в идеологическое шоу, похожее на то, что было в Берлине в 1936 г. Как только спорт из соревнования и праздничного зрелища превращается в парад престижа и часть политического ритуала, он становится своей противоположностью — отравой для души и разума.
Сфера пропаганды стоит особняком в культурной жизни Германии рассматриваемого времени, и достижения Геббельса и Гитлера в этой сфере (если абстрагироваться от содержания пропаганды) следует считать выдающимися и не имеющими аналогов в мировой истории. Цитированное выше высказывание — «война, которую Гитлер выиграл» — следует считать справедливым. Причина этой победы заключается в том, что основное зло современного общества состоит не в большом количестве людей, а в том, что либеральному строю не удалось создать необходимое для большого общества органическое членение. Тоталитарные же системы смогли сформировать такое членение, которое служило их интересам, поскольку установлено (на это указывал Карл Мангейм), что большое количество людей, организованное или разделенное на группы, реагирует в психологическом отношении иначе, чем те же люди, выступающие как неорганизованная масса{638}.
В пропаганде нацистского режима впервые проявилось то, что ныне составляет самую неприятную черту современного массового общества, одним из проявлений которого и был Третий Рейх. Это суждение может показаться странным, но, как писал Лукач, «в настоящее время демократия стала столь же повсеместной, сколь и гнетущей вследствие популярности, основанной на самых низких стандартах, когда сама популярность подвержена манипулированию, и ее можно производить при помощи машины паблисити. Соревнование в популярности стало соревнованием в паблисити — это особенно зловредная деградация»{639}. Конформизм и бесцветность, к которым рано или поздно приводит демократическая уравниловка, очень похожа на конформизм и уравниловку тоталитарной системы. Разумеется, ни один порядочный человек не будет сомневаться и сожалеть о том, что демократические принципы и институты интенсивно распространяются по всему миру, но нельзя не видеть, что вследствие давления средств массовой информации воспроизводятся низкие стандарты вкусов и пристрастий. Особенно интенсивно и эффективно вкусы, пристрастия и ценности насаждались в Третьем Рейхе. Публичное общественное мнение в Третьем Рейхе было почти совершенно парализовано и могло найти выражение только в частных, личных отношениях — в прочих отношениях давление пропагандистских стереотипов было исключительно устойчивым. Главный урок из такого развития в том, что общество, стремящееся избежать такой ситуации, должно, с одной стороны, следить за соблюдением свободной конкуренции в средствах массовой информации, а с другой стороны, не допускать низких культурных стандартов и явного снижения художественного вкуса. Впрочем, эти два условия соблюсти очень трудно, поскольку даже по внешней видимости они полярны — одно практически исключает другое…
В Третьем Рейхе более или менее успешно конкурировать с вездесущей и оперативной пропагандой могла только церковь — единственный, помимо НСДАП, общественный институт, который имел мировоззренческий характер. Историк, занимающийся тоталитаризмом (немецким либо советским), на каждом шагу натыкается на религиозные феномены — идет ли речь о праздниках или празднованиях, в которых все вращается вокруг культа личности (или культа мертвых), религиозных символов, эмблем, знаков. Даже в оформлении повседневной жизни тоталитарные режимы весьма близки к античной потребности сближать культовое и политическое, преодолевать коренящийся в христианстве дуализм личности и общества. Поэтому нет ничего удивительного в несовместимости и столкновении тоталитаризма и религии. Это столкновение в период «нацистской революции» (первые полтора года нахождения Гитлера у власти) действительно носило весьма острый характер; в 1935–1945 гг. имело место последовательное обострение отношений церкви и государства: по мере радикализации нацистского режима росло и его давление на церковь. В процессе борьбы с церковью в одинаковой степени страдали и протестанты, и католики. Сам Гитлер во время войны старался не вмешиваться в религиозные дела, что соответствовало его инстинктивному и одновременно тщательному организованному «институционному дарвинизму». В делах религии он вел себя более дальновидно, чем большевики — они проводили жесткую репрессивную политику, которая привела только к углублению религиозных чувств: как говорил Конфуций, «истинные верующие появляются во времена безверия» (то есть наиболее благоприятной для морального утверждения религии является враждебная среда). Нельзя сказать, что за нонконформизмом верующих всегда стояла оппозиция режиму, речь шла о церковном и культурном самосохранении, а не об активном политическом сопротивлении. С другой стороны, Гитлер прекрасно понимал, что верующие составляют важную часть немецкого общества, и ему не хотелось терять их политическую поддержку. Немецкий историк Брахер совершенно справедливо подытожил гитлеровскую политику по отношению к церкви: «Гитлер был слишком прагматичным и слишком зацикленным на имперских целях политиком, чтобы создавать себе в лице церкви лишнюю оппозицию»{640}. Церковь же, со своей стороны, в тяжелые годы нацизма смогла уберечь в человеческих душах нравственные ростки, которые дали всходы в послевоенное время.
В отличие от христианских церквей, немецкое Сопротивление смогло набрать ясную моральную и политическую дистанцию по отношению к нацистскому режиму и создать морально-этический фундамент существования будущей немецкой демократии — именно в этом и состоит его основное достижение. Немецкое Сопротивление подтвердило высказывание блестящего российского публициста XIX в. Василия Петровича Боткина: «Германия воспитывалась теоретической отвагой, а это необходимо должно вести к практической отваге»{641}. Эта отвага, однако, не появилась сама собой: чтобы ее проявить, нужны были огромные усилия воли. Один из персонажей романа Джозефа Конрада «Лорд Джим» заменил первую фразу «Общественного договора» Руссо — «L‘Homme né libre» (человек появился на свет свободным) на «L’Hоomme né poltron» (человек появился на свет трусом). То есть ради Поступка человеку нужно еще преодолеть себя.
Тяжелейшему и сложнейшему вопросу ответственности немцев за нацизм в послевоенной ФРГ уделяли очень много внимания. Вскоре после окончания Второй мировой войны последовательный и твердый противник нацизма Карл Ясперс опубликовал книгу «Вопрос о германской ответственности» (М., 1999). В этой книге Ясперс различал четыре категории ответственности — уголовную, политическую, моральную и метафизическую.
Уголовная ответственность состоит в объективно доказанных действиях, нарушающих недвусмысленные законы. Инстанцией является суд, который с соблюдением формальностей точно устанавливает состав преступления и применяет соответствующие законы. Эта категория виновности позволяет избежать возложения ответственности на весь народ: убийства совершали не все немцы, но конкретные люди, которые и должны быть наказаны. Если будут наказаны конкретные люди, бремя ответственности не будет тяготеть над всеми. Кроме того, возложение ответственности на всех ведет к размыванию вины: если ответственны все, значит, не ответствен никто…
Политическая ответственность по Ясперсу состоит в действиях государственных мужей и в принадлежности к гражданам этого государства, в силу чего каждый человек должен расплачиваться за последствия действий государства, под властью которого он находится и благодаря укладу которого существует. Даже в том случае, если кто-то из граждан не одобрял действий государства и, может быть, даже старался не допустить их, он должен отвечать за поступки своих лидеров.
Моральная ответственность заключается в ответственности за действия, которые человек совершил, это касается и политических, и военных действий. Нельзя просто сказать «приказ есть приказ». Любой поступок должен быть морально оценен.
Метафизическая ответственность, в понимании Ясперса, базируется на «солидарности между людьми как таковыми; солидарность делает каждого ответственным за всякое зло, за всякую несправедливость в мире, особенно за преступления, совершаемые в его присутствии или с его ведома. Если я не делаю, что могу, чтобы не допустить их, я тоже виновен. Если я не рисковал жизнью, чтобы предотвратить убийства, но я при этом присутствовал, я чувствую себя виновным, и никакие юридические, политические или моральные объяснения тут не подходят. То, что после такого я продолжаю жить, ложится на меня неизгладимой виной». В трактовке Ясперса, метафизическая ответственность отличается от моральной вины тем, что распространяется не только на совершенное, но и на не совершенное человеком{642}.
От какого-либо вида ответственности не может быть освобожден ни один человек, живший в том обществе и в то время… Этот вывод, на первый взгляд, кажется чрезмерно ригористическим, но компромисс здесь недопустим…
По словам Ханны Арендт, самым печальным в истории немецкого Сопротивления было то, что «группы движения были крайне немощны»{643}. Политическая немощь немецкого Сопротивления имела объективную природу — дело в том, что обыденность тоталитарного государства сделала «невидимым» для немцев его моральную неполноценность. Последняя была явной только для немногих людей, обладавших острым моральным чувством и «зрением». Вместе с тем, в Третьем Рейхе до конца сохранялась возможность для нонконформизма, жизнь содержала множество лазеек для ухода от идеологического партийного контроля и унификации. Тем более что и до войны и во время войны — вплоть до 1944 г. — жизнь в Германии была относительно комфортной: это выражалось в последовательном росте уровня жизни немцев за двенадцать лет нацизма.
Огромное значение для строительства новой Германии имело внутреннее преодоление тоталитаризма, а это очень непростая задача. Для немцев после войны стало чрезвычайно важно найти в близком прошлом какой-либо прецедент высокой моральной позиции (антинацистской). Собственно, в этом и заключается главное значение Сопротивления (именно от него ведет свою политическую традицию современная ФРГ) для современной немецкой действительности: в преодолении тоталитарного менталитета и наследия национал-социализма с его культурой, конформизмом, пассивностью и отсутствием гражданского общества.