Реакция его отца была не такой противоречивой. Из-за преступления своего сына он чувствовал себя обязанным оставить пост главы корпорации. Его жена пережила нервный срыв. Публикация романа Кара стала ударом. Но публикация книги собственного сына стала последним унижением. Угрожая засудить издателя, он вынудил остановить ее печать. Тем не менее, он согласился принять авторский гонорар, поскольку, отказавшись, он бы просто увеличил издательскую прибыль. Вообще говоря, само это действие рассматривалось им как своего рода соучастие, принятие плодов дурной славы.
Получалось так, что последствия странного преступления Са-гавы грозились стать более сенсационными, чем само убийство.
В мае 1985-го, через четырнадцать месяцев после заключения в лечебницу, Сагаве позволили вернуться в Японию. О причинах, побудивших французские власти к принятию этого решения, бытуют различные мнения. Истиной определенно является то, что доктор Бернар Дефер, один из психиатров Сагавы, пришел к заключению, что поскольку его парафилии, или извращенные сексуальные фантазии, постоянны, против «психоза» Сагавы нет лекарства, а потому Сагаву придется содержать в Вильжуифе весь остаток его жизни за счет французских налогоплательщиков. Единственной альтернативой было депортировать японского каннибала в родную страну.
Возможно, что свой вклад в стремление властей избавиться от Сагавы внес еще один скандальный эпизод. Как раз перед его освобождением журналист Paris Match был арестован за публикацию снимков расчлененного трупа Рене Хартвельт, лежащего на столе в морге. Власти конфисковали четверть миллиона копий журнала. Очевидно, что во Франции потребность в отвратительных фактах была столь же сильна, как и везде.
Сам Сагава, хотя и был обрадован решением о своем освобождении, все же хотел остаться во Франции; он боялся, что японские власти откажут ему в паспорте, и он больше не сможет выехать за границу.
Вообще-то, выйдя из здания французской больницы, он был технически свободен; его освобождение было безусловным. Но было очевидно, что, если он вернется в Японию свободным человеком, шум поднимет как французская, так и японская пресса. Потому его семья решила, что он должен поступить в Токийский госпиталь Мацудзава в качестве добровольного пациента.
Даже в самолете, летящем 27-го мая 1985-го года в Токио, японский каннибал обнаружил, что окружен бойкими журналистами и фотографами. Французские доктора, сопровождавшие его, запретили любые интервью, но как только он сошел с самолета в Токио, его окружило еще большее количество представителей прессы. Возбуждение было вполне объяснимо. Какая новость может оказаться горячее, чем возвращение на родину популярного автора, который, к тому же, каннибал? Фотографы снимали машину скорой помощи, увозившей его прочь. Французские доктора, радующиеся избавлению от своего подопечного, поспешили обратно в Париж.
Проснувшись на следующее утро в госпитале Мацудзава и прочитав несколько газет, он ужаснулся тем, что общим тоном публикаций была презрительная враждебность. Более мирской человек мог бы этого ожидать; но ведь до убийства Сагава был истинным затворником, а после него четыре года пребывал то тюрьме, то в больнице. Поэтому Сагава был потрясен. Он не имел понятия о том, что шок, который он испытал от поведения прессы, неизбежен для всех, кто имел несчастье приобрести печальную известность, а все казалось бы дружелюбные и сочувствующие интервьюеры оказываются не только язвительными и едкими, но также и ничуть не заботящимися о точности.
После того, как прошедшие сутки показали, что интерес средств массовой информации далеко не исчерпан, Сагаву поместили в отдельное крыло, а окна заклеили, чтобы помешать фотографам, умудрявшимся забираться к ним по лестницам.
Доктора были разъярены этой осадой, и после дружелюбности французской лечебницы Сагава внезапно обнаружил, что к нему относятся с холодным негодованием. Психиатры не хотели с ним разговаривать. Один из них даже сказал ему, что хотел бы, чтобы Сагава ушел, что его было «слишком много».
Причины подобного отношения вскоре прояснились в интервью, которое дал Цугуо Канеко директор госпиталя Мацудзава. Доктор Канеко и четыре его ассистента пришли к неожиданному выводу, что Сагава вообще не был каннибалом, что все это было лишь шарадой, целью которой являлось ввергнуть французские власти в заблуждение о том, что он был не просто ординарным насильником. По мнению доктора Канеко, Сагава страдал скорее от обычного расстройства личности, чем от какого-либо психоза, который мог бы избавить его от ответственности за содеянное. «Я считаю, что он вменяем и виновен. Он должен быть в тюрьме».
Очевидно, японская полиция с ним согласилась. Они пытались заново открыть дело против Сагавы и снова привлечь его к суду за убийство Рене Хартвельт. Однако судья Брюгье отказался передать досье Сагавы. Он объяснил, что у него не было выбора. Сагава был признан невиновным в совершении убийства, и у французских властей не было права передавать его досье, как если бы он все еще был обвиняемым.
Многие японцы были согласны с доктором Канеко и полицией. Они считали, что Сагаве позволили сбежать через лазейку в законе. Это было возмутительно, но видеть, как пресса относится к нему, словно к знаменитости, было просто нестерпимо. Инухико Ёмото, ответственный за публикацию книги «В тумане», разделял, очевидно, ту же точку зрения. Когда Сагава связался с ним, он отказался с ним встретиться.
Сагава обнаружил, что японские больничные палаты много более чужды ему, в отличие от французских. Там он со многими подружился; здесь же пациенты поразили его своей пугающей ненормальностью. Один из них, бывший пилот самолета, сознательно направил его в море во время приступа шизофрении, убив 24 пассажира; теперь он целый день лежал на своей койке и смотрел сумо по телевизору.
Другой пациент был одержим мошонками и не упускал ни единой возможности ухватить за мошонку другого пациента, зачастую заставляя их орать от боли. Сагава с интересом выслушал его замечание о том, что однажды он съел яичко, и на вкус оно напоминало зефир.
Единственным человеком, с которым Сагаве нравилось беседовать, был мужчина средних лет, проведший предыдущие двадцать лет в заключении за то, что убил на улице мальчика; его рассказы об истории больницы и некоторых из ее самых странных пациентах занимали изучающего литературу студента часами.
Больше всего Сагава был рад лету, когда он мог бродить по саду. Поскольку он был добровольным пациентом, ничто не могло помешать ему прогуляться в Токио и успокоить свои сексуальные переживания с проституткой. Но это нужно было проделывать осмотрительно. Одного надоедливого журналиста хватило бы, чтобы сделать жизнь невозможной заголовками о «каннибале в поисках новых жертв».
Спустя тринадцать месяцев директор больницы решил, что его печально известный пациент получает не много пользы от пребывания в стенах его учреждения, и 12 августа 1986 года Сагаву неожиданно выписали.
После пяти лет заключения было приятно снова оказаться в лоне семьи. Ее члены отнеслись к нему тепло и с поддержкой, даже несмотря на то, что его отец потратил свою пенсию на адвокатов и больницы. Его брат, не обративший внимания на его каннибальские фантазии более двадцати лет назад, никогда не вспоминал об ужасной судьбе Рене Хартвельт.
После его освобождения в прессе последовала краткая вспышка возбуждения. Одна газета вышла под заголовком: «Внимание! По улицам бродит Сагава!». Один из выпусков литературного журнала Hanashi no Tokushu был почти полностью посвящен длинному интервью с Сагавой, щедро проиллюстрированному фотографиями, в котором редактор процитировал слова Сагавы о том, что каннибализм — это совершенно естественное человеческое желание. «Через основное табу можно переступить, — провозглашал Томохиде Ясаки, основываясь скорее на убеждениях, чем на логике. — И Сагава — единственный человек, который на это способен».
Но чего больше всего хотел Сагава, так это вернуться к какому-то подобию нормальности. Он сменил имя и перебрался в крохотную квартирку, хотя и возвращался домой на ужин. Чтобы зарабатывать деньги, он начал писать колонки для маленьких журналов, посвященных садомазохизму и прочим сексуальным фетишам. Он взялся за рисование и начал писать вторую книгу о своем пребывании в тюрьме Сантэ.
Но его попытки найти нормальную работу потерпели неудачу. Поскольку лицо его было слишком известным, и для нанимателям не составляло особого труда выяснить его подлинную личность. Однажды директор школы принял его на должность учителя, но затем вынужден был изменить свое решение под давлением сотрудников. Сагава испытал окончательное унижение, когда ему отказали в работе посудомойщика. Жизнь свободным человеком казалась ему разочаровывающей.
Перемены наступили в 1989 году, когда Цутому Миядзаки арестовали за похищение, убийство и расчленение четырех детей. Когда выяснилось, что Миядзаки также съедал части тел своих жертв, журналисты немедленно сели на телефоны и стали вызванивать Сагаву. Несмотря на смену имени, его несложно было найти.
По словам Сагавы, он мог понять тягу Миядзаки к каннибализму. Чего он не мог понять, так это то, почему, проделав это однажды, он захотел повторить снова. Его замешательство говорит о том, что в определенном смысле Сагаве повезло. Большинство убийц с извращенными сексуальными позывами продолжают убивать до тех пор, пока их не ловят, а их аппетит возрастает по ходу дела. Сагаву же взяли так скоро, что он не успел пройти обычный цикл отвращения, за которым следует медленное возобновление тяги.
В 1990 году Сагава снова оказался в центре внимания после выхода на экраны Токио итальянского фильма «Любовный ритуал». Являя собой явную попытку подзаработать на истории японского каннибала, он рассказывает историю прекрасной голубоглазой блондинки, повстречавшей привлекательного и таинственного азиата, который затем приглашает ее на обед в свою квартиру. Он рассказывает ей о древней японской культуре, а она все больше попадает под его чары. Затем он заводит речь об индусских любовных ритуалах, позволяющих достичь крайнего единения мужчины и женщины