. Такому представлению о культуре в полной мере соответствует лишь последовательное, механизированное упорядочение. Только оно, в равной степени подчиняя все формы духовной деятельности одной цели: наложить на частную жизнь человека – с момента ухода со смены вечером до очередной отметки у табельных часов на следующее утро – печать того же самого производственного процесса, которым он занят днем, – способно гротескным образом воплотить в себе представление о культурном единообразии, которое философия личности стремилась противопоставить массовому тиражированию.
Оказывается, что культурная индустрия как самый долговечный из всех стилей представляет собой кульминацию всего того, к чему стремится либерализм, который упрекают как раз в отсутствии должного стиля. Понятия, которыми оперирует культурная индустрия, по сути являются не просто производными либеральных настроений и одомашненного натурализма, равно как и оперетты и ревю: сегодня концерны, производящие культурный продукт, являют собой то самое пространство, где с экономической точки зрения на соответствующих предприятиях до поры до времени еще частично сохраняется вырождающаяся сфера капиталистической циркуляции. Здесь еще может добиться успеха тот, кто не слишком серьезно относится к своему делу и готов идти на компромисс. Все, что находится в противоречии с самой системой, может продолжать существование, только став ее частью. Лишь только станет очевидно, что некое явление конфликтует с культурной индустрией, как оно тут же превратится в ее неотъемлемую составляющую, подобно тому, как земельная реформа – неотъемлемая часть капитализма. Обоснованное возмущение становится товарным знаком тех, кто хочет вдохнуть в производство новую жизнь. Нынешняя общественность дает дорогу лишь такому недовольству, по которому было бы ясно, что за знаменитость стоит за тем, кто ведет борьбу за мир. Чем шире пропасть, разделяющая массы и лидеров, тем увереннее может претендовать на лидерство тот, кто способен подтвердить свое превосходство целенаправленным привлечением к себе внимания. Таким образом, и в культурной индустрии сохраняется либеральная установка на то, что успеха добиваются наиболее старательные. Тем, что семафор для них открыт, они обязаны рынку, во всех остальных отношениях уже давно подчиненному различным регуляторным механизмам – рыночная свобода еще во времена своего расцвета что в художественной, что в какой-либо иной среде для недостаточно одаренных подразумевала лишь свободу умереть с голоду. Неслучайно система индустрии культуры сложилась именно в индустриально развитых либеральных странах – ведь именно там процветают столь характерные для нее направления, как кинематограф, радио, джаз и журнальная пресса. Процветание этой индустрии, разумеется, было достигнуто сообразно законам капитализма. Что Гомон и Пате, что Ульштейн или Гугенберг не прогадали, примкнув к международному тренду; финансовая зависимость континентальной Европы от США в межвоенные годы и во время последовавшей за Первой мировой войной инфляции сделала при этом свое дело. Предположение, будто варварство, царящее в культурной индустрии, – всего лишь следствие «культурного запаздывания», отставания духовного уровня американцев от уровня технического прогресса, не более чем иллюзия. Отставала от тенденции к монополизации культуры как раз дофашистская Европа. Но именно этому отставанию духовная жизнь европейцев была обязана последними остатками независимости, а последние провозвестники этой независимости – своим жалким существованием. На Германии парадоксальным образом сказалось то, что не вся жизнь в ней оказалась подвластна демократическому контролю. Многое оставалось за пределами того рыночного механизма, что в западных странах уже вращался с неукротимой мощью. Немецкая образовательная система, включая высшую школу, немецкий театр, задающий тон в художественной сфере, выдающиеся оркестры, музеи – все они имели своих покровителей. Политическая власть – государство и муниципалитеты, которым данные учреждения достались в наследство как пережиток абсолютизма, – частично сохранила за ними независимость от господствующих на рынке отношений власти, как вплоть до XIX века делали дворяне и помещики. Это надолго вперед создало прочный тыл для искусства, выступавшего против диктата спроса и предложения, и укрепило его способность противостоять внешним воздействиям много больше, чем это в силах сделать протекторат. На рынке же в это время дань уважения, которую принято было отдавать не имеющему цены художественному качеству, постепенно перешла в покупательную способность: поэтому уважаемые литературные и музыкальные издательства могли позволить себе содержать авторов, чей труд был рассчитан лишь на внимание ценителей. Лишь когда у художника возникла вынужденная необходимость включиться в деловую жизнь в качестве профессионала эстетической сферы, его удалось взять в ежовые рукавицы. Когда-то, по примеру Канта или Юма, он подписывал письма как «верноподданный слуга Вашего Величества», однако был способен подорвать устои что трона, что алтаря. Сегодня же художник может звать главу государства по имени, но при этом любой его творческий порыв подчинен мнению безграмотного руководства. Прогноз, сделанный де Токвилем еще в XIX столетии, сегодня можно считать полностью сбывшимся. При переходе культуры в руки частных монополистов «тирания… действует совершенно иначе. Ее не интересует тело, она обращается прямо к душе. Повелитель не говорит больше: “Ты будешь думать, как я, или умрешь”. Он говорит: “Ты можешь не разделять моих мыслей, ты сохранишь свою жизнь и имущество, но отныне ты – чужак среди нас”»[2]. То, что не подчиняется общему правилу, устраняется при помощи экономических инструментов, а для того, кто кажется окружающим себе на уме, из экономического бессилия вытекает и бессилие духовное. Исключенный из производственной цепи выглядит ущербным. В то время как в материальном производстве механизм спроса и предложения уже сбавляет обороты, уровнем выше он по-прежнему служит инструментом контроля в руках властей предержащих. Потребители – это и рабочие, и служащие, и фермеры, и мелкие буржуа. Капиталистическое производство уже до такой степени завладело их душой и телом, что они безо всякого сопротивления ведутся на то, что им предлагают. Подобно тому, как угнетенные всегда относились к правилам, навязанным им угнетателями, серьезнее, чем сами последние, так и сегодня введенные в заблуждение массы еще легче, чем отдельные успешные личности, верят в миф об успехе. У этих масс есть свои желания. Они упорно привержены идеологии, которая их же порабощает. Искреннее принятие народом того, что делает с ним власть ему же во вред, намного опережает хитроумие бюрократии. Оно превосходит даже бескомпромиссность кодекса Хейса – точно так же как в славном прошлом оно распаляло и более мощные преследующие его органы власти, вызывая на себя огонь трибунала. Ему нужен Микки Руни, а не трагичная Грета Гарбо, Дональд Дак, а не Бетти Буп. Индустрия подчиняется вердикту, вынесению которого сама же и способствовала. То, что для фирмы, которая порой не в состоянии извлечь достойную прибыль из контракта, заключенного со звездой, стремительно скатывающейся с небосклона, оборачивается финансовой накладкой, с точки зрения системы считается вполне оправданными расходами. Всеобщая гармония достигается за счет изощренного поощрения тяги к низкопробности. Знаточество и разборчивость клеймятся как проявления заносчивости со стороны тех, кто мнит себя лучше других, в то время как демократическая культура обеспечивает равный доступ для всех к своим благам. В свете заключенного идеологического соглашения о взаимном ненападении как отличающиеся конформизмом потребители, так и отличающиеся особым бесстыдством производители могут жить за счет этого со спокойной совестью. Можно вполне довольствоваться воспроизводством одного и того же.
Именно это вечное «одно и то же» и определяет отношение к прошлому. На стадии массовой культуры, в отличие от стадии позднего либерализма, новым является исключение нового как такового. Машина работает вхолостую. Определяя механизмы потребления, она исключает все неопробованное как неоправданный риск. В кино с недоверием относятся к любому сценарию, не основанному на книге, уже успевшей стать бестселлером. Именно поэтому все время твердят об идее, о новизне и об удивлении, которое ждет зрителя, – то есть о том, что вроде бы знакомо каждому, но чего в то же время никто никогда доселе не видел. Им подчинены динамика и темп. Непозволительно стоять на месте: все должно пребывать в беспрерывном движении, постоянно куда-то стремиться. Ибо только повсеместное торжество ритма механического производства и воспроизводства может обеспечить стабильность, гарантировать, что не появится ничего выходящего за рамки ожидаемого. Добавлять что-либо к существующему запасу опробованных культурных приемов было бы слишком неоправданно. Такие устоявшиеся формы выражения, как скетч, рассказ, шлягер, проблемное кино представляют собой подборку, основанную на позднелиберальных потребительских вкусах, выдаваемых за норму и носящих угрожающе навязчивый характер. Наиболее влиятельные деятели культурной индустрии, умеющие находить общий язык друг с другом настолько ловко, насколько это умеют делать только менеджеры – неважно, обученные специально или являющиеся продуктом серийного производства, – давным-давно подогнали свободный дух под свои ожидания и сообщили ему установку на рациональность. Кажется, будто некая высшая инстанция отсмотрела весь имеющийся культурный материал и составила каталог образцов, в котором четко и ясно прописаны существующие в производстве модели. Идеи заранее помещены в Гиперуранию культуры, где были иерархизированы еще Платоном, превращены просто в число, неизменное и неумножимое.
Развлечение, равно как и прочие составляющие культурной индустрии, возникло задолго до появления самой индустрии. Теперь за них взялись и привели в соответствие с современными требованиями. Культурная индустрия может похвастаться тем, что ей удалось без проволочек осуществить никогда прежде толком не издававшийся перевод искусства в сферу потребления, более того, возвести это потребление в ранг закономерности, освободить развлечение от сопровождавшего его навязчивого флера наивности и улучшить рецептуру производимой продукции. Чем более всеохватывающей становилась эта индустрия, чем жестче она принуждала любого отдельно стоящего или вступить в экономическую игру, или признать свою окончательную несостоятельность, тем более утонченными и возвышенными становились ее приемы, пока у нее не вышло скрестить между собой Бетховена с Казино де Пари. Культурная индустрия убивает двух зайцев одним ударом: то истинное искусство, что она уничтожает вокруг себя, она с легкостью воспроизводит в рамках собственной системы как искусство ложное. Само по себе искусство легкого жанра, развлечение, еще не является деградацией. Попрекающий его в том, что оно якобы предает идеалы стремления к чистой художественной выразительности, явно страдает иллюзиями в отношении общества. Залогом чисто