Водевиль, классический театральный жанр, завезенный к нам из Франции, но ставший абсолютно своим на русской почве, вступил в свои права. Естественно, Норина, жена Ланглюме, флиртовала (и даже более того) с племянником своего мужа, Потаром (Андрей Зенин). Естественно, Ланглюме вместе со своим школьным другом Мистенгю (Валерий Гурьев), напившись накануне до чертиков, воображал, что они убили молодую угольщицу. Естественно, Потар пытался шантажировать своего дядю. И, наконец, все это, естественно, заканчивалось веселым танцем ко всеобщей радости. Граммофон, который после тяжелого скрипа выдавал требуемую мелодию (композитор Андрей Семенов), помогал петь куплеты про французский театр «Одеон», где идут одни водевили, что, естественно, неправда, но кого это волнует из зрителей Театра сатиры, и меня в том числе? Нам было не до этого: мы следили за тем, как пятерка актеров во главе с первоклассным, как сказали бы в Италии, капо-комиком повторяла один и тот же танец, все убыстряя и убыстряя его темпоритм. И когда казалось, что быстрее отплясывать уже нельзя, они повторяли его еще раз в каком-то сумасшедшем азарте. Придираясь, я мог бы сказать, что было видно, каким образом они обманывают публику, – но придираться не хочется. То, что они делали на сцене, вызывало искренний и бескорыстный смех. Не оттого, что у кого-то отняли кучу денег, которых у тебя никогда не было, и не оттого, что кто-то сломал ногу, которая у тебя осталась целой. А от чистой радости полноты и даже переизбытка жизни, которую хочется разделить со всеми.
Нам предъявили честную и талантливую актерскую игру, игру как таковую, в которой смысла не меньше, чем в любых идейных трактатах. Всегда повторяю своим студентам одно и то же: «Театр – это мессия и миссия. Об этом нельзя забывать. Но театр – это игра. Игра, которая не просто возвращает нас в доверчивое детство, но делает нас людьми. Она дарит надежду на ценность человеческого бытия как такового. И если вы забыли об этом, – не надо работать в театре. Да и ходить в него тоже».
Это моя театральная вера. А мысли я позаимствовал у разных умных людей. Они были гражданами и философами. Даже гениями. Но прекрасно понимали, что игра – это лучшая часть жизни.
Декабрь 2010
Тэфи и еще кроме Тэфи
«Акела промахнулся». (На всякий случай напомню, что это из «Маугли».)
Я рад, что предоставил ряду моих коллег, которых искренне считал своими добрыми знакомыми и даже друзьями, еще одну возможность отточить свое перо в борьбе за справедливость и еще раз продемонстрировать безупречность своих гражданских позиций в обсуждении петербургской части церемонии ТЭФИ и обличении беспринципности руководителя Академии (как известно, у нас только один президент). Я рад, что церемония ТЭФИ в рейтингах популярности соревновалась с отставкой мэра Москвы Юрия Михайловича Лужкова и проиграла ей лишь самую малость, что, безусловно, свидетельствует о важной роли Академии в общественной и профессиональной жизни страны. Я рад, что Академия российского телевидения продемонстрировала приверженность принципам демократии и на заседании своего правления сумела исправить ошибку руководителя и хотя бы частично отмыться от упреков в кремлебоязни. Я рад, что тем самым Академия подвела черту под событиями 2007 года, когда она не только не решилась проголосовать за вручение премии ТЭФИ Манане Асламазян, но и не поддержала ее в трудную минуту. Я рад за Манану, которую помню еще администратором Театра на Малой Бронной во времена его звездной эфросовской поры (сознательно не называю даты, чтобы никто не мог догадаться, сколько лет мы знакомы и в очередном приступе борьбы за справедливость не стал бы обвинять меня в том, что эту премию она получила по знакомству со мной). Рад, хотя бы потому, что про нее и говорили целую неделю, и выставили руководство Академии на торжественный обед в ее честь.
Я, безусловно, рад за всех, кто получил премию ТЭФИ, они ее заслужили своим трудом и талантом. Равно как рад за всех номинантов, которые эту премию не получили: само вхождение в призовую тройку – уже знак высшего признания, дальнейшее – всегда случайность. В этом смысле я рад за Валерию Гай Германику, талантливого режиссера, которая сняла талантливый и важный фильм не только для Первого канала. Я готов продолжать радоваться за вещателей, руководство Михайловского театра во главе с неутомимым Владимиром Кехманом и вообще за всякое руководство и публику. Но пора переходить к благодарностям.
Я не буду по традиции начинать с благодарности своим родителям и родителям всех участников церемонии, хотя они все – и те, кто живы, и те, кого уже нет, – этой благодарности заслужили в высшей степени. Не буду благодарить всех других, даже Эрнста с Добродеевым и Кулистикова с Муруговым, не говоря о Шумакове и Роднянском, коих во время самой церемонии уже благодарили, если кто хочет вспомнить об этом, может попросить запись.
Но мне абсолютно серьезно хочется поблагодарить всех членов Академии, присутствующих на двух церемониях – в Москве и Петербурге, и всех ведущих этих церемоний. Все вместе они (мы) создали ту дружескую, доброжелательную атмосферу, которая, на мой взгляд, оказалась важнее, чем справедливость или несправедливость распределения наград. Собственно говоря, сама возможность этой встречи оказалась профессиональным праздником, который, похоже, важен для большинства людей, делающих телевидение. Даже для тех, кто на этих церемониях по тем или иным причинам присутствовать не смог.
Так или иначе – при всех издержках, которые, безусловно, присущи сегодняшнему фонду «Академия российского телевидения», при невнятности взаимоотношений учредителей и самих академиков, их общего собрания и правления Академии, очевидно, что этот институт нужен не только его членам, но прежде всего самому телевидению. Не исключая возможности его более тесного сотрудничества с Национальной ассоциацией телевещателей и другими внутрикорпоративными объединениями, очевидно, что фонд «АРТ» – самодостаточная и развивающаяся организация. Она нуждается в дальнейшем развитии, возможно, в увеличении числа ее членов, но и сегодня это живой и дееспособный институт, который делает множество полезных дел помимо обеспечения национальной премии ТЭФИ.
Противоречия существования телеакадемии заложены в самой истории ее создания и последующих юридических трансформациях. В амбициях руководителей каналов, что вполне естественно. И в той роли, которую играет телевидение в разные периоды жизни новейшей России. В характере отношений телевидения с обществом и государством, где у общества и государства весьма часто несхожие задачи.
Понятно, что присуждение премии ТЭФИ (как и других профессиональных премий – хоть «Оскара», хоть «Большой книги») в силу публичности самой церемонии трудно считать решением, принятым строго по «гамбургскому счету». Когда Виктор Шкловский вводил это понятие в российско-советский культурный контекст, он напомнил, что появилось оно в Гамбурге, где раз в году в одном и том же трактире за закрытыми дверями и зашторенными окнами собирались цирковые борцы и в абсолютно честных боях определяли победителей. Ключевыми словами являются здесь даже не «абсолютно честные бои», а «закрытые двери и зашторенные окна». Результаты того, что происходило за ними, не объявляли публике и оберегали как один из важнейших профессиональных секретов. У нас все иначе. Все для публики. А потому любое голосование, как и любая церемония, содержит элемент профессиональной игры.
Но при этом другого института, где профессионалы могут поговорить с профессионалами и обсудить работы друг друга, у нас нет. И потому так болезненно воспринимают результаты голосования. Потому что, кроме узкопрофессиональных критериев, безусловно, применяют и критерии общеполитические. И тогда неудовлетворенность рамками возможного, которые задают вовсе не руководители государственных каналов, тем не менее оборачивается против них. Любой профессионализм предполагает живое и свободное слово, которому нередко радуются больше, чем искусному технологизму. Как обрадовались, к примеру, вышедшей в минувшую пятницу программе «НТВшники», где обсуждали отставку Ю.М. Лужкова, – откровенность высказывания была важнее телевизионной безупречности. Я уверен, что нынешнее телевидение достаточно ответственно и профессионально, что оно может и должно открыто обсуждать все, без изъятия, проблемы современной политической жизни. Важно понимать, что нынешний этап социально-экономического развития страны, необходимость ее модернизации, потребность в инновационных подходах к решению самых сложных научных и практических проблем потребуют и обновленной медийной поддержки этих процессов.
Очевидно, что сегодняшнее телевидение пытается сохранить наиболее активную часть аудитории, удержать или заново привлечь молодежь и при этом не растерять ту часть телезрителей, которая не хочет или не может быть активистами интернетовского Живого Журнала. При этом аудитория еще более определенно, чем прежде, начинает делиться даже не между каналами, а между отдельными программами (потому что внутри каждого канала существуют видимые конфликты в редакционной политике), и социально активные группы пока остаются в меньшинстве. Но очевидно и то, что их доля, пусть медленно, продолжает расти.
Как всегда, очень трудно найти золотую середину между новаторством и консерватизмом. И в этом телевидение ничем не отличается от реальной жизни.
Октябрь 2010
Конец гламура
К сожалению, я не видел того, как в одной из рязанских школ прошел театрализованный митинг, посвященный памяти погибших детей Беслана. Но его не видели и те, кто выступил с обвинениями в адрес учителей, его придумавших, и в адрес директора школы, его разрешившей. Этот школьный реквием по безвинно ушедшим пять лет назад детям и их учителям вызвал гнев псевдоморалистов самим фактом своего существования. Его критики назвали рязанское мемориальное действо чуть ли не кощунством над трагедией, к которой вообще нельзя прикасаться средствами искусства. И именно это вызывает мое недоумение. Еще раз повторю, не могу судить о творческих талантах людей, создавших это общественное и художественное событие (как говорят, оно было сострадательно-трогательным), – но могу твердо говорить о том, что не существует таких тем, к которым не имеет права прикасаться искусство. Не существует таких тем, которые не подлежат художественному осмыслению. Если следовать логике критиков рязанского реквиема, то нельзя ставить спектакли и снимать фильмы и о Великой Отечественной войне и о других трагических событиях нашей многострадальной истории. Только потому, что они были трагическими. Или снимать их так, как снимали в 40-е годы прошлого века, когда война была только чередой звонких побед под руководством ВКП(б), впоследствии переименованной в КПСС. Я сам с послевоенного детства люблю смотреть эти фильмы, от которых веет сказочным романтизмом, крайне далеким от суровой реальности истории. Собственно говоря, именно за это я их и люблю, а вовсе не за то, что именно они должны открыть мне глаза на великое прошлое.