Перед тем как начинать работу над росписью монастыря или созданием иконостаса, бригада живописцев не только получала благословение от пастыря, не только слушала церковную службу, но принимала пост, как перед Рождеством или перед Пасхой, – и завершала его лишь после окончания работ. Мирские человеческие страсти переплавлялись в акте творчества, который был обращен к небесам. С поразительной наглядностью открыл загадку русского творчества выдающийся кинорежиссер Андрей Тарковский в своем фильме «Андрей Рублев». В мистерии бытия, в конфликте и сплетении «низа» и «верха» человеческой жизни рождается искусство, требующее самоотречения, святости – и благословляющее человеческое существование.
Такое мессианское отношение к творчеству (и к человеческому бытию!) в России сохранялось всегда – и тогда, когда творил Андрей Рублев, и тогда, когда на авансцену мировой культуры выступил русский авангард, явивший Кандинского, Малевича, Шагала и других великих художников, изменивших само представление о соотношении видимого и невидимого миров. Художник – всегда миссионер, который должен заглянуть сквозь предметный мир в тайну бытия.
В России искусство – существенная часть национальной судьбы, потому так важна потребность вписать национальную историю не только в контекст истории мировой, но и в надмирское измерение. Пожалуй, не в одной стране мира так непримиримо не спорили о смысле национального существования, о сути и значении России в самом замысле творения, о ее месте в мировой цивилизации.
Восточные славяне, в пору раннего и зрелого Средневековья необычайно близкие скандинавам, германцам и франкам, в Киеве, Пскове, Новгороде, Суздале, Владимире, Москве были вписаны в европейский мир и ощущали себя частью Европы. Разделенное в ХI веке христианство, наследие Западной и Восточной Римской империи, Рим и Византия были еще скорее взаимодополняющи, чем взаимоисключающи. Латинская (принятая в Западной Европе) и кирилло-мефодиевская (принятая на Востоке и Юге Европы) орфография воплощали единый опыт Европы античной: кириллица связывала с Древней Грецией, латиница – с дохристианским Римом. При этом Россия – Киевская, а затем Московская Русь – была открыта азиатскому Востоку, степной культуре, степному укладу жизни, который стремился победить «славянский русский лес» и одновременно взаимодействовал с ним даже на уровне родственных связей. Влиятельные русские князья в XII–XIII веках (и позднее!) находили жен сначала в половецких степях, а затем в тюркской Золотой Орде, а многие представители знатных татарских родов в XV–XVII веках шли на службу московскому царю, кладя начало известным аристократическим родам России. Конфликт «леса» и «степи» до XII–XIII веков внешний по отношению к русской славянской жизни, становится внутренним именно в тот период, когда Московская Русь освобождается от татаро-монгольского ига, которое принес Чингисхан и его потомки. В 1380 году объединенные русские войска во главе с Дмитрием Донским на Куликовом поле (неподалеку от нынешнего регионального центра Тулы) всего лишь в 150 километрах от Москвы разгромили войска татаро-монгольской Золотой Орды, а еще через сто лет Русь не только освободилась от своей почти трехсотлетней зависимости, но и начала расширяться на восток, на юг и на север огромного Евразийского континента.
Как некогда в V–IX веках новой эры тюркские, угро-финские, домонгольские племена перемещались через Русь в Западную и Центральную Европу и оседали там, так славяне в середине 2-го тысячелетия уходили на восток, обретая новое чувство пространства, времени, новое мироощущение.
Физическое безграничье, безразмерная протяженность вновь открывшегося мира требовали новых людей: предприимчивых, cклонных к авантюре, энергичных. Но одновременно его безбрежность оказалась способной поглощать, растворять любую энергию, провоцируя созерцательность, почти буддистскую готовность к любым переменам. Безграничье пространства даровало опасную возможность экстенсивного ведения хозяйства: если чего-то не хватало или не устраивало на одном месте, просто переходили на другое, еще не используемое. Невероятная энергия первопроходцев, героев, воинов пронизывала новый мир, – но он оказался слишком огромным, покоряя его, никто не мог забыть о конечности частной жизни перед лицом вечности. Новое чувство пространства обусловило иную бесконечность религиозной живописи, религиозной культуры в целом, которая до второй половины XVII века мощно выражала духовный опыт складывающейся нации. В бесконечности мира зримого разворачивалась бесконечность мира Божьего.
Иконопись, религиозная живопись XIV–XVII столетий выразила русское Возрождение, освобождение от Орды, формирование нового русского Московского государства. Россия достаточно широко общалась с возрожденческой Европой, – чего стоят, к примеру, творения итальянских зодчих в Московском Кремле или история сватовства Ивана IV Грозного к британской королеве Елизавете I (по другой версии – к ее племяннице), которая подарила России одну из лучших коллекций английского возрожденческого серебра, ныне хранящуюся в Музее Московского Кремля. Но художественно-философийский опыт Возрождения был преломлен в высочайшем напряжении и богатстве религиозного искусства – будь то живопись Андрея Рублева в начале XV века или фрески Дионисия в начале XVI. Большинство уверено, что Россия пропустила Возрождение, – но все-таки можно сказать, что она пережила его на свой манер: чуткий к мирскому, но благоговеющий перед духовным.
Москва стала наследницей Византии, провозгласила себя «Третьим Римом», – «а четвертому не бывать», – и идея величия нового царства оказалась созвучней величию мира, открывающемуся подданным русского государства. Почти трехсотлетняя зависимость от Золотой Орды не cтолько замедлила развитие Руси, сколько изменила вектор этого развития, предопределила все дискуссии, которые ведут до сих пор и об особенностях российского пути развития, и о загадочной русской душе, и о потребности в сформулированной национальной идее, которая должна вобрать в себя всю непохожесть нашего Отечества на другие края и веси мира. Приверженцы западноевропейского пути развития ведут нескончаемую дискуссию со сторонниками русского избранничества. Она затихает на исторические мгновения, когда кажется, что найден компромисс и возможно примирение двух враждующих сторон, когда такие мыслители, как Николай Бердяев или Лев Гумилев, как бы отменяют первоначальную коллизию, стараясь убедить всех, что Россия – великая европейская и великая азиатская держава одновременно. Но мгновения эти редки и скоротечны.
Не надо думать, что до Петра I не предпринимались попытки привить европейский опыт на русскую почву. Они стали особенно заметны в пору правления Алексея Михайловича, отца будущего российского императора. Именно при Алексее Михайловиче в России утверждается светский портрет (парсуна), светские литературные сочинения, наконец, в 1693 году немецкая труппа с привлечением русских придворных при дворе московского царя разыгрывает знаменитое «Артаксерксово действо», взяв за основу известный библейский сюжет, – спектакль этот положил начало профессиональному театру в России. Не говорю уже о других – инженерных, научных, экономических – интересах Алексея Михайловича и его ближних бояр, но не зря этого мудрого русского прозвали Тишайшим. Нужны были бешеная энергия Петра I, его необузданная политическая воля, чтобы развернуть Россию к преобразованиям европейского образца. И провести их жестоко и эффективно. Можно бесконечно долго говорить о том, что принесли реформы Петра I в Россию, скольких человеческих жизней стоило русскому народу приобщение к европейской цивилизации, европейскому опыту; можно бесконечно спорить о той цене, которую заплатил Петр I за величие российской короны. Но он сделал то, что сделал: и именно Санкт-Петербург стал символом новой России XVIII века – России, обращенной на Запад, открывающей для себя западные ценности от просветителей, как Екатерина II (Великая), до мальтийских, как Павел II, парадоксальным образом впитывая идеи Великой Французской революции через офицеров тех полков, что победили Наполеона и вошли в Париж.
Петр I уводил молодую знать из Москвы, которая символизировала связь с Востоком, азиатскую ритуальную оцепенелость, и тянул на Запад, заставляя собственной кровью ощутить живой нерв европейской истории, лично вписать в нее невероятные и захватывающие страницы.
Реальная предметность новой европейской жизни теснит религиозную символику – и символику языческую, дохристианскую, которая всегда жила в народном искусстве. Русская культура XVIII–XIX веков жадно осваивала пространство мировой истории и национальной жизни, опыт «пропущенных» художественных эпох использовали с невероятной энергией, но непременно примеряли на себя и испытывали потребностью российской действительности.
Начиная со второй половины XVIII века русское искусство развивается параллельно с европейским, проходит те же этапы художественных исканий: от классицизма к романтизму и реализму и от реализма к натурализму и символизму. Но из-за скорости освоения «пропущенных» во времени ренессансных стилей они будут неожиданно проявляться в русском искусстве XVIII–XIX веков более внятно, чем в художественной практике западноевропейских мастеров.
Изначально важная для российской жизни оппозиция «Восток – Запад» в новое время, в XVIII–XIX столетии, приобрела еще одно измерение в социально-политическом сознании русского общества: просвещенные, пользующиеся определенными свободами «верхи», русская аристократия, а во второй половине XIX столетия и буржуазия – и забитый крепостным рабством народ, который жил словно в ином, чуть ли не допетровском историческом времени. Именно сторонники русского избранничества (в XIX столетии их назвали славянофилами) культивировали это противостояние, подчеркивая конфликт между «природной» народной культурой, религиозно-этическими представлениями и чуждой России культурой европейской.
Гений великого поэта Александра Пушкина, создателя новой и новейшей русской литературы, русского языка – и великого европейца, никогда, впрочем, не покидавшего пределы Российской империи, даже не подозревал, что это противоречие существует.