Они не завидовали друг другу. В их общении торжествовала царственная дружественность. Никогда не забуду, как в конце 70-х годов прошлого века на Таллинской сценографической биеннале каждый из них требовал, чтобы я подошел к Софье Марковне Юнович, замечательной художнице и прелестной женщине, и объяснился в любви к ее работам и к ней самой. Они не боялись соперничества. И щедро делили свою любовь с окружающими их коллегами. Именно поэтому Смелянский ведет свой рассказ из музея-мастерской Давида Боровского, ушедшего тринадцать лет назад, вскоре после их последнего разговора, не боясь обидеть двух других своих собеседников. Разные, они все же одного корня в искреннем и благоговейном отношении к театру.
В самом начале своего рассказа о Сергее Бархине Смелянский вспоминает строки, написанные Давидом Боровским: «А вот идет Бархин…», разгадывает в них внутренний ритм белого стиха и с невероятным музыкальным чутьем, умением извлекать поэзию из прозы жизни выдерживает его ритм и энергию во всем своем повествовании. Поддержанный режиссером Алексеем Шеметовским, который тщательнейшим образом сопрягает изобразительное и музыкальное, доказывая, что телевизионная программа в талантливых руках не уступает по выразительности кинематографу, Смелянский словно возвращается в пору своей юности, когда он завораживал горьковское студенчество своими чтецкими талантами. В новой работе он еще раз утверждает свое глубинно театральное происхождение, которое часто не совпадает со справкой из паспортного стола.
Юноша из Горьковского пединститута, занявшийся в студенческие годы Михаилом Булгаковым, сам оказался героем театрального романа, который длится уже многим более полувека. Зачарованный сценой еще в Горьковском театре юного зрителя, коротко проработав в Центральном театре Советской Армии, отдав почти сорок пять лет Московскому художественному театру в пору дерзаний и терзаний двух Олегов – Ефремова и Табакова, спасший Школу-студию МХАТ в период исторических перемен, Смелянский по сей день сохранил наивную веру в то, что подлинное бытие существует лишь в волшебной коробке театрального пространства. И это помогает жить.
Сентябрь 2019
Одесса
Много лет тому назад, во второй половине 70-х годов, эстрадный ансамбль Азербайджанской ССР, которым руководил Полад Бюль-Бюль оглы, приехал в Одессу. На стол легендарного администратора Димы Козака, который всегда был важнее любого директора местной филармонии, легла афиша коллектива, где черным по белому было написано, что вести концерт будут два артиста разговорного жанра – Георгий Какалов и Юрий Кукуй. Со слов Полада цитирую реплику Козака: «Не знаю, какие они конферансье, но фамилии у них – кассовые!»
Перефразирую Диму Козака: как бы ни воспринимали зрители новый фильм Валерия Тодоровского с блестящим ансамблем известных артистов, название у него кассовое – «Одесса». Этот город, нафантазированный и реальный, в который сегодня из Москвы добраться труднее, чем в Париж, по-прежнему притягивает всех без исключения. И его уроженцев, которые, разлетевшись, прославили его по всему миру. И тех, кто знает Одессу лишь по прозе И. Бабеля, К. Паустовского, В. Катаева, Ю. Олеши, И. Ильфа, Е. Петрова, – великой южнорусской школе писателей, вживе представленной сегодня М. Жванецким. И даже тех, кто, никогда не побывав в этом многоголосом городе у Черного моря и не увлекаясь чтением русской литературы, пускаются в пляс, едва услышав первые такты знаменитой песни Модеста Табачникова «Ах, Одесса, жемчужина у моря…».
Не собираюсь рецензировать киноработу моих друзей, есть критики, которые лучше меня разбираются в экранном искусстве. Просто обрадовался, как и Виктор Лошак, что авторы фильма сумели избежать пошло-юмористического представления этого великого города и его обитателей, смысл жизни которых не умещается в выдуманных третьеразрядными юмористами анекдотах. Не обижая создателей фильма, признаюсь, что, сидя в зрительном зале, не мог удержаться от воспоминаний, – параллельно экранному сюжету прокручивая собственную киноленту. И был благодарен В. Тодоровскому за эту счастливую возможность вернуться в прошлое.
Когда герой Л. Ярмольника, глава большой семьи, упоминает улицу Бебеля, куда он ходил в Одесское областное управление КГБ, то в сознании вспыхнула выдуманная мною, но одновременно достоверная, судя по рассказам свидетелей, картина, которую сочиняю всю свою жизнь. Мой прадед Иосиф, одесский портной, который жил на этой самой улице Бебеля, вместе с прабабушкой Хаей лежат на мостовой, застреленные фашистскими солдатами по дороге в гетто, где они прожили бы тоже считаные дни. Говорят, он пытался вырваться из колонны, чтобы забрать из дома забытые прабабушкой лекарства, его застрелили, прабабушка кинулась к нему, и ее жизнь тоже оборвала автоматная очередь охранника. Трое их сыновей были в Красной Армии, как и мужья их дочерей. А старики, которые были моложе меня нынешнего, не смогли уехать из Одессы. Эту историю мне рассказал бабушкин брат дядя Сема, прошедший всю войну, от первого до последнего дня.
Уже в начале 2000-х мы с Виктором Лошаком пришли на улицу Бебеля, которой вернули ее прежнее название – Еврейская, во двор с ветхим двухэтажным домом, где родились моя бабушка и моя мама. Молодые ребята, которые мыли машины из шлангов, прекратили свое веселое занятие и, узнав, зачем мы пришли, стали рассказывать о том, как они оберегают наше семейное гнездо, будто это был памятник исторического значения. Не потому, что я был в ту пору министром культуры России, о чем они знали, а потому, что в Одессе любили петь песни по субботам, когда по телевизору шла программа «Жизнь прекрасна», которую мы вели с Леной Перовой.
Ребята говорили так живописно, что на мгновение мне показалось, будто они мои сверстники. Я словно вернулся в свое детство, когда пешком с Седьмой станции Большого Фонтана ходил в школу на Пятую станцию и, экономя на трамвайном билете, пил незабываемую крем-соду с ледяной газировкой, а потом подкармливался шелковицей, которой в Одессе было полным-полно.
И хотя это учение длилось всего полгода, я испытал детское потрясение, узнав, что Марко Вовчок не мужчина, а женщина. И именно здесь, в Одессе, городе по преимуществу русскоговорящем, где русский был неизменно разбавлен несколькими словами на идиш, украинском, греческом или молдавском, а то и просто на матерном, я в малолетстве навсегда полюбил украинский язык и украинскую литературу.
Перевод пушкинского «Евгения Онегина» на украинский, сделанный Максимом Рыльским с изысканным совершенством, поражал мое детское сознание не меньше, чем «Энеида» Григория Сковороды. Собственно, я и учил украинский язык, положив рядом пушкинский оригинал и перевод Максима Рыльского. А потом, много лет спустя, мое сердце замирало, когда «Энеиду» и «Евгения Онегина» по-украински читал Богдан Ступка, с которым мы были дружны еще со времени его службы во львовском Театре имени Марии Заньковецкой. Его голос взлетал в небеса, полный страсти, веры и бесконечной самоиронии, которые не отрицают жизнь, но превращают ее в рыцарский жест. И ты понимал, что по-украински можно любить русскую культуру так же могущественно и благородно, как и на моем родном языке. Богдан был настоящим украинским патриотом и потому понимал, что значит Россия для Украины.
Недавно, в день российско-украинского обмена пленными, обнаружил интервью одного некогда популярного журналиста, который заявил, что надо наконец отучить российских либералов любить Украину и что настоящий украинец – это русский. А что тогда делать с белорусами? Они ведь, как и украинцы, точно не русские. Но от этого могут не меньше любить русский народ и русскую культуру. Причем как на родном, так и на русском языке. Надо наконец понять, что «Украина – не Россия» (напомню, что так называлась книга Л.Д. Кучмы, написанная, замечу, на русском языке). Но и невозможно забывать, что исторически, человечески, душевно связывает наши народы. И насколько глубока эта связь. Не верите – отправляйтесь в Одессу моего отрочества.
Сентябрь 2019
Случай Доминго
После триумфального выступления Пласидо Доминго в конце августа нынешнего года на Зальцбургском фестивале, где выдающийся певец вместе с Нино Мачаидзе выступил в концертной версии оперы Дж. Верди «Луиза Миллер», ему предстоит в высшей степени неприятное разбирательство в Лос-Анджелесе. Более тридцати лет П. Доминго играет важную роль в культурной жизни этого города, по сей день являясь генеральным директором Оперы. Он участвовал в первой постановке этого одного из крупнейших в США музыкальных театров, который открылся в 1986 году оперой Дж. Верди «Отелло». В премьерном спектакле П. Доминго исполнил заглавную партию, а в 2000 году возглавил труппу. После того как восемь певиц и одна танцовщица обвинили его в сексуальных домогательствах, которые имели место в 80-х годах прошлого века, тридцать творческих сотрудников Оперы Лос-Анджелеса уже в 2019 году, отвечая на вопрос корреспондента «Ассошиэйтед Пресс», заявили, что певец, дирижер и к тому же генеральный директор всегда испытывал интерес к молодым певицам и они замечали его «непристойное поведение».
Пресс-служба театра сделала заявление о том, что в отношении Пласидо Доминго будет начато служебное расследование, для которого привлекут специальных экспертов со стороны, – они должны определить, станет ли административное разбирательство поводом для начала уголовного расследования. Впрочем, девять заявительниц могут подать в суд напрямую. Тем более что единственная из них, которая открыла свое имя для широкой общественности, певица Патрисия Вульф, выдвинула обвинение П. Доминго в сексуальных домогательствах не в Лос-Анджелесе, а в Вашингтоне, где они вместе работали в 80-е годы XX века. Расследование еще не началось, а американские импресарио, как и часть их европейских коллег, заморозили свои отношения с великим певцом. Первыми начали в Филадельфии – там отменили концерт П. Доминго, назначенный на середину сентября. Впрочем, некоторые европейцы демонстративно не обращают внимания на случившееся. Но овации в Зальцбурге, которыми провожали певца после «Луизы Миллер», не станут аргументом в суде.