В подобном подходе к тем явлениям, которые считают мировым злом, есть свой резон. Достаточно вспомнить замечательную пьесу Григория Горина «Забыть Герострата!», написанную почти полвека тому назад. Трагикомедию о Герострате из Эфеса, который летом 356 года до нашей эры сжег храм Артемиды и под пытками признался, что сделал это, мечтая обессмертить свое имя. Жители Эфеса присудили его к смерти и приняли решение сделать все, чтобы его имя было забыто навсегда. Преступник принял смерть, но случай этот был зафиксирован свидетелем событий Феопомпом. Его записи сохранились лишь фрагментарно – на них ссылается римский писатель-моралист I века н. э. Валерий Максим, оставивший подробный рассказ о Герострате. Ни добро, ни зло не исчезают бесследно. Если кто-то не хочет вспоминать о тиранах, то всегда есть другие, кто тиранов не только не забывает, но и боготворит. Сталин – не Герострат. После 1927 года ему уже ничего не надо было доказывать ни современникам, ни потомкам. Победа над Троцким, а потом и Кировым прибавила золотых лучей в его почти божественном нимбе. В глазах всего мира он стал символом страны, победившей фашизм. И хотя у Черчилля так и не нашли слов о том, что Сталин «принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой», эта апокрифическая фраза добавила блеска великому мифу о Сталине.
Ни XX съезд КПСС, который состоялся в феврале 1956 года, с партийной осторожностью вскрывший беззакония, творившиеся в СССР в период правления Сталина, ни различные периоды десталинизации, пик которых приходился на вторую половину 50-х – первую половину 60-х годов, а затем на вторую половину 80-х – 90-е годы прошлого столетия, так и не смогли отправить эту политическую фигуру в небытие. Миф о Сталине оказался могущественнее многих других мифов российской и советской истории, с годами приобретая все новые черты. И уже в XXI столетии появились, как писал В. В. Маяковский, «молодые превоспитанные люди», делающие вид, будто они твердо уверены в том, что именно Сталин создал на земле государство социальной справедливости. Впрочем, и немолодые тоже. Им нет дела до реального Сталина и реальной истории СССР – у них совершенно иные, вполне прагматические цели и задачи. Политический бизнес нуждается в подобном инструментарии. Здесь легко нарушают христианские заповеди и творят кумиров. И тогда черное легко назвать белым. Можно говорить о Сталине как о магнетической, бесконечно разнообразной, не поддающейся художественному воплощению фигуре. Можно разыгрывать вокруг его биографии мистерии, точнее, превращать в мистерию историю его жизни. Можно проклинать его. Но невозможно забыть. И нужно ли? Мы никогда не поймем природу добра, если не познаем природу зла.
Наши отношения со Сталиным – некогда реальным человеком, превратившимся в мифологического персонажа, усложняются тем, что любая его демифологизация частью общества рассматривается как покушение на историю нашей страны, как антипатриотизм и даже русофобство. Логика подобных рассуждений крайне проста: если вы не любите Сталина, то вы оплевываете победу в Великой Отечественной войне, достижения индустриализации, атомный проект и даже космическую программу! Таким образом, отказываясь от Сталина, вы отказываетесь от всего лучшего, что было создано в Советском Союзе в XX столетии, ибо он – это мы, это наше прошлое, в которое, как известно, нельзя стрелять из пистолета, ибо оно может ответить пушечным выстрелом. А несколько сотен тысяч погибших во время репрессий – это законная плата за достижение всеобщего благоденствия.
Тут не грех вспомнить знаменитую пьесу Сартра «Мухи», в которой Эгисф, убивший царя Аргоса Агамемнона, сумел убедить все население города, что они вместе с ним виновны в злодейском убийстве, – они ведь слышали, как кричал Агамемнон, однако не пришли его защитить. Но виновность тирана никогда не тождественна судьбе народа. И не надо путать государство с Отечеством, политическую систему с Родиной. Это не просто пошлая, это подлая подмена.
Большая русская, многонациональная советская литература XX века – от М. Шолохова и А. Платонова до А. Солженицына и Ч. Айтматова – посвятила тысячи страниц, чтобы рассказать о судьбе простого человека и судьбе великого народа, состоящего из этих простых людей, которая предопределила нашу историческую жизнь, подняв ее над скверной бытия. Она определила нравственные ориентиры осмысления прошлого. И не надо думать, что это сделано напрасно. Критическое осмысление прошлого необходимо – только в этом случае мы окажемся достойны настоящего будущего.
Можно долго рассуждать о том, что возрождение мифа о Сталине предопределено сегодняшними проблемами нашей жизни. Прежде всего острым ощущением социальной несправедливости современного российского общества. Это так и не так. Не стоит забывать, что «утраченный рай» советского прошлого культивируется из года в год. Было бы странно, если бы это не приносило своих плодов. Миф – это вполне комфортная среда обитания для многих пользователей жизни.
Именно поэтому, похоже, мы не собираемся переубеждать тех, кто верит, что Солнце вертится вокруг Земли. При том, что их немало – почти треть населения развитых стран. Слава богу, что они не занимаются созданием авиационной и космической техники.
Одна из важнейших проблем современной России – это потребность в создании архитектуры нашего общего будущего. Для ее решения придется оставить миф о Сталине в прошлом.
Май 2019
Жизнь как судьба
Недавно в рамках церемонии закрытия Международного кинофестиваля «Восток – Запад. Золотая арка» мне выпала честь вручать премию «За вклад в кинематограф». Высокое жюри предполагало, что ее получит сам Марлен Мартынович Хуциев, так как приняло решение еще при его жизни. Но смерть не прислушивается к земным голосам, даже к мнению уважаемых кинематографистов во главе с Рустамом Ибрагимбековым. После ухода Марлена Хуциева все согласились с тем, что эту премию примет Резо Гигинеишвили, один из самых ярких его учеников.
Как известно, Василий Гроссман разделял понятия жизни и судьбы. А Андре Моруа записал однажды, что именно смерть превращает жизнь в судьбу. Но в случае Марлена Хуциева, как и ушедшего вслед за ним Георгия Данелии, на мой взгляд, все иначе. Уже при жизни это были художники, обладающие не только анкетными данными, но биографией, их жизненный путь выкристаллизовался в судьбу задолго до их смерти. Еще в пору земного бытия они были не просто свидетелями стремительно меняющихся исторических эпох, они сумели выразить самую суть этих перемен, в которых хрупкая надежда на запоздалую весну остужалась ледяными ветрами зимних холодов. Они понимали, что в России свои представления о временах года, и после оттепели далеко не всегда наступало лето. Не случайно, наверное, что лейттемой самого просветленного фильма М. Хуциева и Ф. Миронера были пронзительные строки Алексея Фатьянова: «Когда весна придет, не знаю…»
Они были художниками, укорененными в русской культуре, которая всегда отличалась всемирной отзывчивостью. Они были первооткрывателями новых направлений, порой опережая своих итальянских, французских, британских сотоварищей по искусству. И уж точно – не отставали от них. М. Хуциева нередко называют советским Антониони, но точно так же можно назвать М. Антониони итальянским Хуциевым. Они остро чувствовали угрозу гуманистическому идеалу человека и человечности, который был заново отвоеван во время Второй мировой войны и который чуть было не утратили уже в мирное время.
На похоронах М. Хуциева было совсем немного народа. Г. Данелию пришло провожать несколько большее количество людей, хотя, как справедливо писал автор репортажа в одной из популярных газет, могло прийти и должно было бы прийти в двадцать раз больше. Не случилось. При том что из жизни ушли последние по-настоящему великие мастера отечественного кинематографа, которые рассказали нам о нас самих, о нашей жизни и о мире вокруг нас много больше, чем кто бы то ни было другой. И я, вслед за многими моими сверстниками и друзьями, тоже посетовал на то, что на прощании с М. Хуциевым и Г. Данелией не было, что называется, широких народных масс. И прежде всего молодежи, в том числе и молодежи кинематографической. А потом понял, что сетования мои сродни брюзжанию. Пришли те, кто не мог не прийти. И это было важнее толпы любопытствующих. Пришли те, для кого М. Хуциев и Г. Данелия останутся не просто холодными классиками, а необходимыми предшественниками, на чьих плечах можно увидеть нечто такое, что невозможно было бы открыть и прозреть без них. И не надо злиться на тех, кто не пришел, не увидел, не простился. Надо постараться понять, что у каждого, кто живет, вступая в третье десятилетие XXI века, свой XX век, который они могут воспринимать уже отстраненно, как мы воспринимали век XIX, без чувственных эмоциональных связей, выбирая лишь то, что необходимо.
Я начал читать историю мирового театра и литературы в начале 1971 года в улан-удэнском Институте культуры, старательно рассказывая о веках минувших. Но настоящий азарт лектора охватывал меня, когда я приступал к современности, к тому, что еще не отлилось в классические формы, что не устоялось, бурлило всеми цветами радуги на наших глазах. И все действующие лица казались необходимыми, равно как и их произведения, будоражащие умы и сердца зрителей. Прошло почти полвека, я по-прежнему вхожу в класс к своим студентам, чтобы рассказывать о театре XX века, но лет десять назад поймал себя на мысли, что мой курс трудно назвать повествованием о современном театре, – он о сценическом искусстве и драматургии минувшего столетия. Прекрасного, великого, яростного, – но прошлого. И мне не надо рассказывать о нем так, будто оно длится по сей день и по-прежнему важны все мельчайшие детали и многие имена, о которых позабыли даже специалисты. Этот XX век живет во мне, он никуда не денется, он умрет вместе со мной. Но нужен ли он моим студентам во всех подробностях, которые остались для меня бесконечно дорогими? И чувствую ли я так же остро, как они, перипетии нынешнего времени? Перечитываю старые пьесы, которые казались такими важными еще три десятилетия назад, – немецкие, французские, английские – и не без грусти понимаю, что мои молодые собеседники вполне могут без них обойтись. Время безжалостно, оно, как ластиком, стирает из перешедшего в прошлое настоящего имена и фамилии, еще недавно казавшиеся бессмертными. Од