14 мая в Готе, в замке Фриденштайн, который был заложен в 1643 году герцогом Эрнстом Саксен-Готским, давшем ему символическое название «камень мира», откроется выставка шедевров из московского ГМИИ имени А.С. Пушкина. Это своего рода знак благодарности за участие Герцогского музея Готы в экспозиции, посвященной творчеству Лукаса Кранаха Старшего и его потомков, которая стала одним из важнейших событий музейной жизни России в 2016 году. Обмен такого рода шедеврами – знак высокого расположения и доверия друг другу. А 16 мая в Берлине будет представлен новый проект Ильи и Эмилии Кабаковых… И хочется верить, что во всем этом есть важные приметы будущего.
В России и Германии по-разному отмечают дни завершения Второй мировой войны в Европе. Но есть общее понимание того, что в 1945-м был окончательно разгромлен преступный нацистский режим, который принес неисчислимые беды миру, в том числе и самому немецкому народу. Это понимание выстрадали лучшие сыны Германии, среди которых хотел бы вспомнить Генриха Бёлля, по словам Льва Копелева, одного из самых русских немецких писателей. Не случайно во время прощания с ним в июле 1985 года друг Бёлля священник Герберт Фалькен закончил свою проповедь такими словами: «От имени усопшего мы молим о мире и разоружении, о готовности к диалогу, о справедливом распределении благ, о примирении народов и прощении вины, лежащей тяжким бременем особенно на нас, немцах».
Май 2017
«Услышь меня, хорошая…»
В середине прошлого века среди музыкантов гуляла шутливая присказка: «Все, что не написал Дунаевский, написал Соловьев-Седой». Мы вспомнили ее, когда репетировали спектакль-концерт, посвященный 110-летию замечательного композитора, который прошел в день его рождения в Московском театре мюзикла. Когда Василий Владиславович Соловьев-Седой, внук «маршала песни» (так при жизни называли его деда), предложил нам сделать спектакль-концерт, у меня возникли некоторые сомнения.
Притом что Василий Павлович Соловьев-Седой при жизни был классиком советской песни, одним из самых известных авторов популярной музыки в СССР, мне казалось, что многие его сочинения принадлежат истории. Истории великой, но ушедшей навсегда страны и истории ее музыкальной культуры. Понятно, что два сочинения великого ленинградца, написанные им о своем любимом городе, – «Вечерняя песня» («Слушай, Ленинград») на стихи Александра Чуркина и «Подмосковные вечера» на стихи Михаила Матусовского – поют постоянно, но насколько на слуху у широкой публики его другие песни? И чем они могут увлечь современного слушателя?
Прежде чем ответить на эти довольно долго мучившие меня вопросы, напомню читателям историю «Подмосковных вечеров» – просто для того, чтобы отвести от себя подозрения в психическом расстройстве. Как известно, «Ленинградские вечера» В. Соловьев-Седой и М. Матусовский написали незадолго до того, как им предложили сочинить песню для документального фильма «В дни Спартакиады». Поскольку спортивные соревнования проходили в Подмосковье, а документалисты требовали немедленно прислать им хоть что-нибудь, то Матусовский поправил текст, заменил «ленинградские вечера» на «подмосковные», Соловьев-Седой сделал новый вариант музыки – и песня «Подмосковные вечера» наряду с двумя спортивно-строевыми хорами была отправлена в Москву. Там ее нещадно разругали, но все сроки сдачи киноленты давно прошли, и она осталась в картине. История о том, как ее отказался записывать Марк Бернес, давно стала легендой. Когда песня стала знаменитой в исполнении Владимира Трошина, Бернес не мог себе простить издевательств над стихами Матусовского. Ведь он долго объяснял поэту, что речка не может «двигаться и не двигаться», а любимая не может смотреть «искоса», да к тому же еще «низко голову наклоня».
Впрочем, в 1957 году В. Соловьева-Седого больше волновала судьба другой его песни, которую он сочинил на стихи Евгения Долматовского, – «Если бы парни всей земли…». Она была написана специально для Международного фестиваля молодежи и студентов, и авторы возлагали на нее большие надежды. Но, как известно, именно «Подмосковные вечера» стали визитной карточкой Фестиваля 1957 года, получив Первую премию и Золотую медаль на песенном конкурсе…
Чем больше мы погружались в музыкальный мир Соловьева-Седого, который от природы был награжден композиторским гением, тем сильнее хотелось открыть его нашим сегодняшним слушателям. Прежде всего молодым, которые поют другие песни и слушают другие стихи. Его музыка по-прежнему свежа и заразительна. Классика на то и классика, что не растворяется во времени. Он сумел претворить в песне великие открытия русской классической музыки, сохранив при этом связь с народным творчеством. В.П. Соловьев-Седой – выдающийся мелодист, его созвучия накрепко остаются в памяти даже не слишком искушенных людей, которые сразу готовы подпевать только что прозвучавшей мелодии. Этот магический дар сделал его невероятно популярным в XX веке. Он сохранил свою власть и поныне. Александр Чуркин, один из многолетних друзей и соавторов Василия Павловича, записал разговор Л.О. Утесова и И.О. Дунаевского, свидетелем которого он был в конце 30-х годов. Утесов: «Пожалуй, ты единственный, кто может сочинить такую мелодию, что люди запоют ее прямо по дороге с концерта». Дунаевский: «Нет, почему же? На ленинградском музыкальном небосклоне восходит новая звезда – молодой Соловьев-Седой. Не хочу быть пророком, но уверен: ему суждено большое плаванье…» В этом диалоге все правда. Не случайно в 1942 году обруганный за «цыганщину» «Вечер на рейде» сразу запели моряки на всех флотах, да и не только они. Строки А. Чуркина «Прощай, любимый город…» повторяли во всей стране со щемящей надеждой на скорое победное возвращение.
В 1942 году Василий Павлович Соловьев-Седой встретился с Алексеем Ивановичем Фатьяновым, большим русским поэтом. Ученик Алексея Дикого и Алексея Попова, он мог бы стать замечательным драматическим актером, но судьба распорядилась иначе. Для Соловьева-Седого, который сочинил с А. Фатьяновым такие шедевры, как «На солнечной поляночке», «Соловьи», «Первым делом, первым делом самолеты», это было счастливое сотрудничество. Все знали, что он никогда не сочинял музыку просто на стихотворную «рыбу», он всегда ждал рождения высокой поэзии – это пробуждало его композиторское творчество. С А. Фатьяновым они работали именно так.
Было бы глупо не понимать, что В. Соловьев-Седой, как и другие композиторы его эпохи, часто выполнял социальный заказ. Но уровень этого исполнения был виртуозным. Даже работая на заказ, он пытался раскрыть не мнимые, а истинные потребности времени. Расслышать созвучия повседневности. В. Соловьев-Седой всегда щадил своих слушателей, оберегая их от бессмысленной патетики, не играл в поддавки с публикой…
…Когда звучит песня «Услышь меня, хорошая…», у меня всегда глаза на мокром месте. Эту песню Соловьев-Седой написал для своей глухонемой дочери.
Апрель 2017
«Все мы русские»
Февральскими ночами мучил один и тот же страшный сон – мне поручено поставить в Государственном Кремлевском дворце праздничный концерт, посвященный столетию революционных событий 1917 года. Это пресное словосочетание – «революционные события 1917 года» – надо воплотить в яркое зрелище, созвучное мощи и трагизму того исторического поворота в истории России, который вызвал поистине планетарные тектонические сдвиги.
В ночном кошмаре пытаюсь склеить «Боже, царя храни» с «Марсельезой» и «Интернационалом», «Несвоевременные мысли» Максима Горького со строками из «Окаянных дней» Ивана Бунина и строфами из «150 000 000» Владимира Маяковского. К утру «Всенощную» Рахманинова перекрывают бесконечные частушки на мотив бессмертного «Яблочка», которые сочиняли в годы Гражданской войны и белые, и красные. «Справа лагерь, / Слева лагерь /, Все мы русские, / Стерегут молодцы / Нас французские». Просыпаюсь с горьким пониманием того, что по сей день трудно примирить непримиримое. Это в абстракции палачи и жертвы, победители и побежденные, волки и агнцы готовы к всепрощению и примирению. В реальности все трагичнее и болезненнее.
Конечно, можно попробовать занять философски-остраненную позицию по отношению к собственной истории, так, наверное, и делают мудрые люди. Тогда все едино – октябристы, кадеты, Союз русского народа, эсеры или большевики с меньшевиками. Все наше, родное, а значит, мы всему и наследуем, без изъятий и ненависти. Но мудрецы, далекие от сиюминутных страстей и от страстей как таковых, – редкостны. Большинство, пусть и поверхностно, пусть ложно, но зато самодостаточно погружено в эмоциональные миражи, которые вытесняют подлинную историю. Но, впрочем, оставим игры с большинством.
Важно понять, кто ты сам. Во что сегодня верил бы мой прадед, дед моей мамы, одесский портной, расстрелянный вместе с прабабушкой фашистами, которые вели их в гетто. Во что бы верил мой дед, которому в четырнадцать лет во время предпогромной стычки с казаками прострелили коленку, и он считался героем революции 1905 года, что не помешало ему оказаться в ГУЛАГе и выйти оттуда живьем. Правда, уже без особой веры в победу коммунизма во всем мире. Но и без особого неверия в этот странный результат мировой революции. Не сомневаюсь, что мой отец, проживший жизнь советского человека во всей ее полноте, отмечал бы сегодня ноябрьские праздники, как делал это при жизни. Советская власть, которой он служил верой и правдой – в шахтах Донбасса и на земле Украины в Винницкой области, в окопах Сталинграда и в подмосковных военных городках – сделала его, сироту, настоящим человеком, которым я горжусь по сей день. Распад СССР был для него подлинной трагедией, после которой он продолжал состоять в КПСС, как многие ветераны, не задумываясь над тем, что эта партия юридически прекратила свое существование. Они, победители, не растеряли веру в революционные идеалы, которые объединяли, как и Победа в Великой Отечественной войне, многонациональный советский народ. С ними можно было не соглашаться, спорить, но трудно было их не уважать. Хотя бы потому, что они отстаивали свое право на осмысленно, а не впустую прожитую жизнь. Революционный год – февраль и октябрь – освободил не только моих сородичей из местечек на юго-западе Российской империи. Кого-то с наганом, кого-то без оного. Национальные окраины огромной империи пришли в движение вслед за историческими потрясениями в сердце метрополии. А где-то и раньше них.