Надеюсь, что своими рассуждениями я не оскорбил ничьих религиозных или патриотических чувств. Даже тех неизвестных мне людей, которые полагают, что имеют право говорить от имени всего российского народа, провокационно сталкивая власть и творческую интеллигенцию. Что делать накануне Дня народного единства было совсем негоже. Впрочем, и в другие дни тоже. Цензура толпы – наихудшая из цензур, хотя всякая цензура нехороша сама по себе. Подлинное творчество, сколь бы бесстрашным оно ни было, содержит этические ограничители в самом себе. Они куда могущественнее внешних запретов. Но искусство – всегда «езда в незнаемое». Об этом неведомом «незнаемом» далеко не всегда догадываются обычные люди, которые при этом могут быть вполне добропорядочными.
Господи, как же я не хотел заниматься всеми этими совершенно бессмысленными разборками, которые не стоят ни таланта Алексея Учителя, ни тем более светлой памяти святых страстотерпцев Романовых. Всякий раз повторяю себе, что не надо идти на поводу у малообразованных и агрессивных граждан, которые хотят навязать обществу свою маргинальную повестку дня. Не надо пускать их в публичное пространство с их причудливыми представлениями о мире, которые выглядят так, словно еще не было Коперника и Ньютона.
…Летел в Ереван, перечитывая «Уроки Армении» Андрея Битова, где бытие соседнего христианского народа раскрывается с щемящей и радостной подробностью. С любовью и благодарностью к миру и людям, в нем живущим, которая свойственна настоящим русским писателям. С любовью, которая, конечно же, могущественнее любой маргинальной злобы.
Ноябрь 2016
Приди! И я все упрощу!
Начну со старого школьного анекдота: «Детей так напугала сказка “Аленький цветочек”, что они не досмотрели ее до конца и вышли покурить».
Вспомнил эту незатейливую шутку, когда началась дискуссия о том, что можно и что нельзя читать сегодня в начальной и средней школе, какая художественная литература способна воспитать современного молодого человека, а какая окажется разрушительной для его индивидуальности. Не думаю, что нынешние дети осведомлены о «свинцовых мерзостях жизни» (М. Горький) в меньшей степени, чем о них знали мои сверстники шестьдесят и более лет назад. Какой бы прочной ни была идеологическая броня марксистско-ленинской идеологии в сталинской или брежневской редакции, она не предохраняла от реального барачно-коммунального бытия настолько, чтобы мы всерьез верили в аистов, приносящих детей, предварительно найденных в капусте. А уж чего можно было наслушаться в очередях за мясом или маслом, а временами и за хлебом! Никакой «Моральный кодекс строителей коммунизма» не ограждал от самых низменных подробностей повседневного существования, что бы мы ни читали после нашего уличного знания, все было возвышенно-прекрасным. Потому что настоящее искусство, настоящая литература завораживает глубиной высоких чувств – даже если погружается на дно жизни. Ведь «Яма» А.И. Куприна не только социальный очерк об ужасе продажного секса, но и повесть о потребности всякого человека в любви и сострадании. Кто не понимает этого, тот не способен отличить чувственность от похоти. Мои сверстники более полувека тому назад умели различать «свойства страсти», как их различают и сегодня подростки, несмотря на все причуды гормональных революций.
В школе на выпускном экзамене по русскому языку и литературе я писал сочинение на тему «Роль пейзажа в романе М.Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”». Прямо скажу, в свои семнадцать лет я не был книгочеем – этот шедевр русской словесности станет моей настольной книгой лет через двадцать. Но, покидая стены школы, все мои одноклассники могли более или менее осмысленно и связно рассуждать и о тайнах литературы, и – что не менее важно – о смысле жизни. Мы даже увлекались политикой. Не могу забыть, как мы чуть не подрались 15 октября 1964 года в скверике около школы, когда кто-то из нас вслух читал газету «Правда», где сообщалось о том, что Н.С. Хрущев освобожден от должности Первого секретаря ЦК КПСС и на это место избран Л.И. Брежнев.
Непростительную ошибку совершают те, кто думает, что все это не по силам нынешним подросткам. Понятно, что их круг чтения отличается от той литературы, что читали мы в отроческом возрасте. Но не настолько, чтобы мы перестали понимать друг друга. И не настолько, чтобы они перестали размышлять о «проклятых вопросах бытия». Уверен, что нынешнее юношество способно не только скользить по безбрежному океану интернета, но отличается умением отделять зерна от плевел. Я не готов, как писал поэт, «задрав штаны, бежать за комсомолом», я не могу до конца согласиться с весьма глубоким на самом деле суждением Генрика Ибсена о том, что «молодость всегда права», – права, конечно, но все же не всегда. И тем не менее я завидую не их молодости, что бессмысленно, а новому качеству их жизни. Которое в первую очередь определяется значительно большей социальной свободой и неограниченной доступностью знаний, немалая часть которых в СССР была тайной за семью печатями. В России выросло уже не одно, а два «непоротых» поколения, способных по-новому воспринимать изменчивое время.
Современное научное знание – даже в рамках школьного курса – требует умения осмыслить многообразие мира, его бесконечную сложность. И курсы художественной культуры, литературы и искусства в школе должны развивать творческие способности подростка. А это невозможно без серьезной – классической и современной – литературы. Признаюсь, я впервые прочитал Ветхий и Новый Заветы в 1967 году, когда Симон Маркиш блистательно читал нам, студентам-театроведам, курс античной и средневековой литературы. Не могу сказать, что для нас это было легкое чтение, мы соотносили ее с общей историей человечества и историей культуры в частности. Безусловно, для глубинного постижения ее нам не хватало веры. Но не думаю, что она и сегодня легче для понимания современного подростка, чем «Война и мир» или «Преступление и наказание».
Когда-то Альбер Камю написал, что школа готовит к жизни, которой на самом деле не существует. Это о своей алжирской школе 30-х годов прошлого века. Не хотелось бы, чтобы практика современного российского образования подтверждала эту грустную мысль на нашей отечественной почве. Понятно, что реальное бытие сложнее, противоречивее, трагичнее любого школьного знания. Но у «юноши, начинающего житье», должны быть хоть какие-то интеллектуальные силы и навыки, чтобы не испугаться реальных проблем, с которыми он на самом деле сталкивается не только после выпускного экзамена, но и на протяжении школьной жизни. Ведь школа – это не уединенный остров, отделенный от скверны материкового бытия. Она концентрирует в себе все противоречивые тенденции современного общества, в котором живут дети и взрослые. Можете упрекать меня в вульгарном марксизме, но я уверен, что социально-экономическое бытие имеет над нами не меньшую власть, чем любые образовательно-воспитательные учреждения.
Разумеется, можно упростить учебную программу – по любому предмету, включая литературу. Только жизнь упростить нельзя. И об этом не стоит забывать.
Октябрь 2016
Искусство, обращенное в будущее
25 сентября в брюссельском Пале-Бозаре завершилась масштабная выставка «Европа 1945–1968. Травма и возрождение». Точнее, ее первая редакция. Созданный по инициативе бельгийских, российских и немецких кураторов под эгидой московского ГМИИ имени А.С. Пушкина, Центра современного искусства Карлсруэ и Пале-Бозара, этот уникальный проект весной 2017 года будет представлен в России, а осенью – в Германии. Более 180 работ из Франции, Италии, ФРГ и ГДР, Польши, Чехословакии, Венгрии, Советского Союза и других государств разделенного Старого Света, отобранные из ведущих музеев и частных коллекций, объединенные единым временем и пространством создания, обнаруживают удивительную общность, парадоксальное родство, которое, как оказалось, не в состоянии разрушить ни железные, ни каменные стены, воздвигнутые в послевоенной Европе.
Пикассо и Врублевский, Александр Дейнека и Фернан Леже, Генри Мур и Вадим Сидур, Лучо Фонтана и Франциско Инфантэ-Арана, Макс Бекман и Элий Билютин, Ричард Гамильтон и Михаил Рогинский… Некоторые из них наверняка могли не знать друг друга, они объединились в выставочном пространстве Пале-Бозар после физической смерти. Но их искания оказались во многом схожими, каким бы разным ни было окружающее их социальное бытие. Их соединили осмысление трагедии войны и потребность пробиться к свету надежды. К возрождению гуманизма, который казался погребенным под руинами разгромленных городов. Погребенным вместе с десятками миллионов людей, которые были героями и жертвами мировой войны. Он казался навечно преданным анафеме палачами, считавшими совесть химерой.
Всегда поражался тому, что единство искусства в XX столетии существовало поверх любых барьеров, демонстрируя фундаментальную общность развития человечества. Каким бы жестким ни был цензурный пресс, по-разному сконструированный на Востоке и Западе. Испытание на прочность проходили все художники послевоенной эпохи, и в истории остались лишь те, кто это испытание выдержал с честью.
Итальянский неореализм, художественная культура «молодых рассерженных» британцев, советское искусство оттепельной поры, рожденные усилиями разнонациональных гениев в два первых послевоенных десятилетия, имеют так много схожих эстетических характеристик, так много общих смыслов, что перед ними отступают громоздкие идеологические конструкции, казавшиеся незыблемыми для политтехнологов эпохи холодной войны. Разумеется, после Второй мировой войны европейцы оказались в разных социальных реальностях. Но и на Востоке, и на Западе надо было осмыслить не только природу героизма, но и природу палачества. Не только высоты самоотверженного мужества, но и бездны падения человека. Очная ставка со смертью всегда открывает предельные состояния и отдельных людей, и народов, да и человечества в целом. Здесь не скрыться от очной ставки с самим собой. И на Востоке, и на Западе надо было искать ответ на ключевой вопрос о природе человека. Проще простого назвать фашистов нелюдью, но проблема состоит в том, что они тоже принадлежали к роду человеческому. Они рождались от любящих матерей, ели, пили, любили, слушали музыку и читали книги. Послевоенное искусство ощутило настоятельную необходимость разобраться в мистической тайне превращения тихих обывателей в убийц и садистов. Проще всего было поставить социальный диагноз: это «взбесившиеся мелкие буржуа». Куда страшнее было признаться в том, что бацилла ненависти к себе подобным готова поработить каждого из нас, каждого, кто не сумеет выработать иммунитет к этой заразе. Именно поэтому проблема соотношения добра и зла выражается не только в социальном искусстве, но в произведениях, которые погружаются в недра подсознательного. Именно в эти послевоенные десятилетия новый смысл приобретает старая истина, что граница между раем и адом находится внутри каждого из нас.