ли на родном языке. Да к тому же Максуд был обитателем города, который сам по себе составлял некий многоязыкий космос, где слово «бакинец» обозначало принадлежность к особому этносу. Разве что только одесситы на равных могли в этом мире соперничать с бакинцами. Как и Одесса, Баку был реальным и одновременно нафантазированным городом. Где сама жизнь была праздничной авантюрой с неизменно хорошим концом. Где жили лучшие в мире девушки, где дружба не знала пределов, где мудрость стариков могла соперничать разве что с прекраснодушием молодых его обитателей. Максуд был истинно азербайджанским писателем, патриотом азербайджанской культуры и азербайджанской жизни как таковой. Он прекрасно и образно говорил на азербайджанском языке. Но писал на русском. Феномен Максуда в том, что при этом он не изменял своей национальной идентичности, оставался азербайджанским писателем. Так же как Чингиз Айтматов, написавший все свои главные книги на русском языке, был писателем киргизским. Соотношение языка и этнической принадлежности литератора – тема особая. Но в жизни и в творчестве Максуда Ибрагимбекова все было предельно органично: он был азербайджанским писателем, который писал по-русски, но ни для него, ни для его читателей в этом не было никакой проблемы.
Максуд был певцом своего города, своего народа, своей страны. Он чувствовал великое разнообразие азербайджанской провинциальной жизни, умел удивить глубоким знанием местных нравов Шеки или Нахичевани. Он прекрасно знал историю Азербайджана, великолепно чувствовал его природу. Но при всем том он был писателем, укорененным в современности. Городским писателем, черпающим силы и уверенность в особой энергии мегаполиса. Он необычайно остро чувствовал драму течения времени. Он знал, что любые перемены требовали если не героизма, то хотя бы мужества.
Разумеется, творчество Максуда вырывалось за границы современного городского ландшафта. Он писал о войне, питая надежду, что столкновение со смертью не всегда разрушительно для человека. И хотя он назвал одну из лучших своих пьес весьма определенно «За все хорошее – смерть», он знал, что отношения жизни и смерти куда сложнее, чем кажется многим людям. Он писал социальные драмы, производственные пьесы, как их называли в 70 – 80-е годы. «Мезозойская история», посвященная знаменитому нефтянику Фарману Салманову, первооткрывателю сибирской нефти, поставленная в Малом театре Борисом Равенских и пожаром прошедшая по театральным подмосткам всей огромной советской страны, была частью культурной программы, обязательной для делегатов XXV съезда КПСС. Но Максуд умел, если использовать термины фигурного катания, любую обязательную программу сделать произвольной. Он всегда писал о людях, которых знал и любил, которым сострадал и которыми гордился. Он знал, что под грузом любых идеологических систем существует то великое чудо, которое Ф.М. Достоевский называл «живой жизнью». Для Максуда это чудо было всегда связано с его родной землей.
Его последнюю повесть я читал в рукописи, сидя в Баку в гостиничном номере. В ней реальность переплеталась с вымыслом. И неожиданно в каких-то героях я распознавал, к примеру, сходство с родителями Юлика и Миши Гусманов: папа – известный врач, которого постоянно вытаскивают к именитым больным, мама – преподаватель, благодаря которой большая часть бакинской молодежи знает английский язык. Потом, уже совсем перед уходом из жизни, Максуд напишет об этой семье несколько страниц в сборник воспоминаний, которые младшие Гусманы издали в память о своих родителях, но и это документальное эссе будет полно того романтизма, который был неотъемлемой стихией художественной прозы Максуда.
Как всякий мудрец, он обладал особым зрением и чувством самоиронии. При внешней невозмутимости он был страстным, даже яростным собеседником, к каждому слову которого было важно прислушаться. В любой компании он был первым среди равных – это звание доставалось ему, что называется, по умолчанию.
Максуд Ибрагимбеков был великим азербайджанским писателем, который писал на русском языке. А потому в равной степени был открыт и городу, и миру. Боюсь, что его уход разорвал важную связующую нить между азербайджанской и русской литературой. Будем учиться жить без Максуда.
Март 2016
Смерть гуманизма?
Мои школьные представления о том, что Западная Римская империя рухнула под натиском разноплеменных полчищ варваров, были сильно поколеблены в середине 60-х годов. Перед поступлением в театральный институт я прочитал пьесу Фридриха Дюрренматта, первая редакция которой была написана еще в 1948 году. Она подтолкнула меня к пониманию того, что все было совсем иначе, чем в моих детских фантазиях.
В 476 году Ромул Великий не проигрывал никаких грандиозных сражений. Низложения императора добилась его охрана во главе с Одоакром, варваром, который прожил довольно длинную по тем временам жизнь: он родился в 433-м и умер в 493 году. Он был вполне гуманен: сместив своего бывшего патрона с престола в марте 476 года (замечу, 1540 лет тому назад) и провозгласив себя через несколько месяцев, в сентябре, королем Италии, Одоакр назначил Ромулу Великому приличное содержание. И неважно, к какому племени он принадлежал, был ли он готом, скиром, ругом или гунном. Для римлян он был варваром, живущим по законам империи. Дюрренматт опирался на вполне серьезные научные источники, хотя, понятно, швейцарский парадоксалист, ученик Бертольта Брехта наполнил эту историю столь грустной иронией, которую не могли запечатлеть никакие летописи. На свой манер он развивал шпенглеровские идеи о закате Европы. Не случайно дюрренматтовский Ромул охлаждал воинственный пыл своего префекта Спурия Тита Мамма словами: «Рим давно умер. Ты жертвуешь собой ради мертвеца, ты сражаешься за мираж…» В 476 году разлагающаяся Западная Римская империя растворилась в истории, утратив ценности, сколько-нибудь привлекательные для новых обитателей ее территорий.
Только в период расцвета империи способны притягивать иноверцев, обращать их в свою веру. Достаточно вспомнить знаменитый апокриф о встрече маркиза де Кюстина с Николаем I, который объяснил ему, что такое русский народ. Когда на придворном балу император спросил маркиза, много ли русских в зале, де Кюстин ответил: «Все, кроме меня и иностранных послов, Ваше величество!» – «Вы ошибаетесь, – возразил Николай I, – вот этот мой приближенный – поляк, вот немец. Вон стоят два генерала – они грузины. Этот придворный – татарин, вот финн, а там крещеный еврей». – «Тогда где же русские?» – спросил де Кюстин. «А вот все вместе они и есть русские».
Октябрьский переворот 1917 года, а затем самороспуск СССР изменили все кардинально. Российская империя, как и империя Советская, утратившие идеалы и ценности, разрушенные внутренними противоречиями, развалились на самостоятельные национальные квартиры, в которых поляки захотели быть поляками, казахи казахами, грузины грузинами, а украинцы украинцами. Голос крови оказался важнее любых универсальных идей. А тем более тех, что обнаружили свою историческую бесперспективность. Правда, это несколько иная тема.
Вернемся к пьесе Дюрренматта. Она была написана за шестьдесят с лишним лет до того, как Тило Саррацин, известный немецкий политик, в прошлом член Социал-демократической партии Германии, выпустил в свет в 2010 году книгу под названием «Германия. Самоликвидация». В ней он весьма радикально высказался об угрозе исчезновения немецкой нации под натиском «новых кочевников» из стран третьего мира, которые не собираются интегрироваться в социальную жизнь Германии, но, напротив, готовы подмять ее под себя, подчинив своим правилам и обычаям. Еще шесть лет назад книга Саррацина вызвала острейшую негативную реакцию у значительной части немецкой общественности, отстаивающей принципы политкорректности. Выйди она сегодня – не уверен, что ее автор был бы вынужден оставить работу в совете директоров Немецкого федерального банка. Миграционные волны последних лет, террористические акции в Европе и США, кровавое утверждение ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ. – М.Ш.) изменили обывательское отношение к людским потокам, тянущимся с Ближнего Востока и из Северной Африки в Европу.
Миграция в глазах многих европейцев стала не только проблемой, но и угрозой для их привычного существования. Угрозой, способной трансформировать всю европейскую цивилизацию. Обыватель запуган не только настоящим, но и будущим. По прогнозам демографов, при нынешнем режиме рождаемости в 2050 году в Европе без учета мигрантов будет начитываться 600 миллионов собственно европейцев, что на 128 миллионов меньше, чем было в 2000 году. Как справедливо заметила Ольга Четверикова, «в последний раз столь значительное сокращение европейского населения наблюдалось только во время эпидемии чумы в 1347–1352 годах». Европа оказывается неспособной выжить без притока мигрантов.
Но они в состоянии изменить генотип европейской культуры. Именно поэтому многим кажется, что угрозой становится политкорректность. Так, в романах «Мечеть Парижской богоматери» Елены Чудиновой 2005 года или в бестселлере Мишеля Уэльбека «Покорность» (другой перевод – «Подчинение») 2015 года Франция становится мусульманской страной с помощью обычных демократических процедур. А коль так, то сами демократические институты должны быть поставлены под сомнение. Если мы хотим спокойствия и комфорта, то надо отменять многие завоевания всей европейской истории, прежде всего базовые принципы гуманизма и демократии. Подобные рассуждения весьма характерны для все более «правеющего» общественного мнения Европы. Конечно, все равны, но кто-то равнее других – сегодня это стало расхожим рассуждением. Думаю поэтому, что новый Джордж Оруэлл не заставит себя ждать.
Только нужно помнить, что расчеловечивание человека происходит довольно быстро – на эту тему много писали люди поумнее меня. Оно начинается с того самого момента, когда высокомерие исключительности становится мотивом борьбы с другими, которым в этой исключительности отказано. И мы стоим перед опасным выбором. Но в ту минуту, когда мы откажемся от выстраданных гуманистических ценностей, мы сделаем первый шаг в небытие.