На просмотр в Театр на Таганке пришел и Олег Николаевич Ефремов, с 1970 года возглавлявший МХАТ. Услышав голоса великих актеров, некоторые из которых были его учителями, он ушел в себя. Они согревали его куда как сильнее, чем все уведенное в спектакле Театра на Таганке. Весь первый акт Ефремов не смог скрыть своего неизбывного страдания, и желваки словно цементировали его лицо. В антракте в своем кабинете Любимов сказал Ефремову: «Олег, я все понимаю, если уйдешь – не обижусь». И Олег Николаевич благодарно покинул театр. Но при этом всегда поддерживал Любимова, хотя его эстетическая вера была совсем иной.
Помню, правда, и другие примеры. 14 мая 1968 года Е.А. Фурцева, в ту пору министр культуры СССР, собрала комиссию, в которую входили и выдающиеся артисты Художественного театра, для решения судьбы спектакля А.В. Эфроса «Три сестры». После просмотра и обсуждения его разрешили сыграть еще три раза, составив протокол из пяти пунктов, в которых сформулировали претензии. Последняя из них звучала так: «Спектакль должен быть лиричнее», что выглядело как прямое издевательство, Эфрос по природе своей был режиссером субъективно-поэтическим. Фурцева понимала, что мхатовцам этот спектакль эстетически чужд, и надеялась на их поддержку, и мхатовцы не подвели своего министра. Мне посчастливилось быть на последнем представлении этой постановки. В конце никто не скрывал слез, ни зрители, ни артисты на сцене. Одно из глубочайших художественных потрясений моей жизни.
И еще один литературный апокриф. Партийному начальству не понравился роман И.Г. Эренбурга «Девятый вал», опубликованный в 1950 году (вместе с романом «Буря» он составлял своеобразную дилогию), – показалось, что американский империализм и его наймиты разоблачены недостаточно хлестко. Как водится, устроили обсуждение-проработку, где многие коллеги-писатели клеймили Эренбурга самыми страшными словами. Обычно после таких собраний можно было ждать самого худшего. Но герой всей этой вакханалии хранил невозмутимое молчание. Когда разоблачительный пыл угас, ему предложили выступить с покаянным словом. Эренбург встал, из внутреннего кармана пиджака достал телеграмму и зачитал ее. Это была телеграмма Сталина, в которой он поздравлял писателя с новой литературной победой. Все выступавшие снова потребовали слова и стали хвалить ранее раскритикованное произведение.
Художники вовсе не безгрешны. Они могут ошибаться, терпеть творческие и человеческие поражения.
Но, бывает, ошибаются и самые титулованные эксперты. Ведь новое в искусстве пробивается как в науке. Сначала – «кощунство», потом – «в этом кое-что есть», и наконец – «да это общее место». А в истории остается все – и хорошее, и дурное. Об этом всем нам стоит помнить.
Март 2015
Любовь пространства
Когда в очередном застолье, где мне приходится исполнять обязанности тамады, наступает момент тоста за Полада Бюль-Бюль оглы, он всегда пытается перехватить инициативу. «Послушай, мы столько лет говорим друг о друге, что добавить уже нечего…» Колонка в газете, которая в данном случае неизбежно будет походить на тост, позволяет высказать то, что я не успел произнести за те десятилетия, которые мы знаем друг друга. В данном случае даже великий Полад не сумеет меня перебить.
Вся жизнь Полада Бюль-Бюль оглы – доказательство того, что человек может и должен меняться во времени, не изменяя себе. Ему чужда гуттаперчевая гибкость, равно как и закостенелая невосприимчивость к вызовам истории. До семидесяти лет он сохранил поразительно чистый, молодо звучащий высокий лирический тенор, приближающийся к тенору-альтино. Как в юности, он всегда готов быть заводилой самых серьезных межгосударственных и общественных акций, веселых посиделок и обычных мужских отрывов в неведомое (о которых, впрочем, всегда известно его жене Гульнаре, равно как и моей жене Марине). Он по-прежнему ненавидит рано вставать, но готов под утро ехать в аэропорт, чтобы встретить друга, будь то в Баку или в Москве. Однако он все-таки более расположен к людям, которые прилетают в город, где он живет, либо до пяти часов утра, либо после полудня.
Его талант праздничен от рождения, несмотря на то что он пережил за последние четверть века и сам по себе, и вместе со своим народом немало горьких, трагических страниц истории. У него в жизни было много разного, но семейная дружба его старшего сына Теймура, в недавнем прошлом замечательного фаготиста БСО имени П.И. Чайковского под руководством В.И. Федосеева, со своими единокровными сестрой Лейлой и братом Муртазой – это тоже отражение легкого дыхания Полада, его представлений о жизни и родстве.
Когда Полад в 12 лет на концерте в честь шестидесятилетия своего гениального отца Муртузы Мамедова, прозванного соловьем – Бюль-Бюлем – за удивительный голос, спел на сцене Бакинского театра оперы и балета азербайджанскую народную песню, все предположили, что на сцену вышел очередной «папенькин сынок», вундеркинд с короткой творческой судьбой. И мало кто мог думать о его самостоятельной художественной жизни даже тогда, когда Полад в 1959 году начал аккомпанировать Бюль-Бюлю в концертах. В 17 лет он написал свои первые известные песни о Сумгаите, о Москве, но после поступления в Бакинскую консерваторию его наставник, выдающийся композитор Кара Караев, запретил ему писать музыку для эстрадных певцов – слишком легкий успех. У своего мастера Полад научился слышать симфонический оркестр. Он овладел секретами европейской композиции. Но при этом оказался продолжателем дела своего наставника, соединившим традицию азербайджанского мелоса с музыкальными новациями XX века. Кара Караев развивал традиции своих предшественников, и прежде всего основателя азербайджанской оперы Узеира Гаджибекова, сумевшего сохранить божественное голосоведение мугама в опере. Полад оказался выдающимся учеником великих учителей.
В 1965 году он написал четыре вокальные композиции, использовав для них народные азербайджанские четверостишия – баяты. Он показал их замечательному певцу и поэту, который работал в ту пору редактором на Всесоюзном радио, Анатолию Горохову. Когда Полад напел одну из них, под названием «Айрылыг» («Разлука»), аккомпанируя себе на рояле, Анатолий Сергеевич предложил тут же ее записать в авторском исполнении. Как честно вспоминает Полад, он немедленно позвонил маме и попросил ее совета. Ответ не оставлял надежды: «Не позорь память отца…» Но именно эта песня стала поворотной в судьбе сына легендарного БюльБюля. После того как она прозвучала в исполнении Полада по радио, Кара Караев снял свой запрет на сочинение песен.
В азербайджанской песне 60–70-х годов XX века Полад Бюль-Бюль оглы совершил переворот, схожий с тем, что выдающийся музыкант Вагиф Мустафа-заде произвел в азербайджанской джазовой музыке. Традиция мугама обрела новую жизнь в его эстрадном сочинительстве, и он сам выглядел на сцене как легендарный герой фольклора, ворвавшийся в современную жизнь.
И опять мало кто мог представить, что из этого заводного бакинского красавца вырастет мудрый и мужественный министр культуры своей страны. Полад был назначен на этот пост в 1988 году и проработал восемнадцать лет. Он сохранил верность своей стране и ее искусству в труднейшие годы распада СССР, разрушения привычного уклада жизни, войны с соседями. В годы, когда на смену демократическому романтизму приходил разрушительный национализм, когда Азербайджан находился на грани хаоса и катастрофы, нужны были высокий профессионализм и отвага, чтобы сохранить тот национальный генофонд культуры, который дал новые плоды после избрания Гейдара Алиева президентом Азербайджана в 1993-м.
Талант Полада Бюль-Бюль оглы притягивает к нему разноязыких людей и соединяет пространство уже исчезнувшей страны. Наверное, поэтому он столь успешен на дипломатическом поприще. И как Чрезвычайный и Полномочный Посол Азербайджана в России, и как председатель правления Межгосударственного фонда гуманитарного сотрудничества СНГ. Но прежде всего он музыкант, который умеет говорить с людьми на земле и воспарять в небеса. В 1981 году в фильме Юлия Гусмана «Не бойся, я с тобой!» Полад сумел убедить все население СССР и окрестностей, что он готов стоять на краю жизни, бороться и не бояться смерти. И я тоже поверил ему. Похоже, за прошедшие с той поры годы он научился бояться смерти. Но самое главное, он продолжает жить так, будто она ему не страшна.
Февраль 2015
О прописных истинах
В России официально стартует Год литературы. «Российская газета» представила его официальный сайт. А уже после вечерней торжественной церемонии в МХТ имени А.П. Чехова, на которой – кроме высоких гостей – будут и участники литературного процесса, от писателей до читателей, начнется обширная программа разнообразных событий, призванных умножить интерес нации к книге во всех ее проявлениях.
Проект «Читай Россию», успешно опробованный за пределами нашей страны, окажется обращен в самую толщу народной жизни. И – уверен – принесет пользу всем, кто бы что ни нес с книжного базара. Белинского, Гоголя, Донцову, Гранина, Прилепина, Варламова или Глуховского… Сетования о том, что в современной России нет литературы, куда как менее справедливы, чем стоны об отсутствии футбола. Современная русская литература, как и литература на других языках народов нашей страны, отражает уровень национальной рефлексии. Так было всегда в России. И при жизни Пушкина критические заметки могли начинаться словами: «Надо признать – у нас нет литературы…»
Надеюсь, что именно в этом году о литературе, да и в целом о художественном творчестве удастся поговорить всерьез, избегая любительских оценок и наивных рассуждений о соотношении искусства и реальности. Можно сколько угодно цитировать знаменитые строки о том, что литература в России больше, чем литература, а поэт – больше, чем поэт, – но они не проясняют реального положения вещей. Для выявления твоей гражданской позиции сегодня достаточно социальных сетей. Не более того. Ни к прозе, ни к поэзии это не имеет никакого отношения.