Можно ли писать стихи после Освенцима? Теодор Адорно, выдающийся немецкий философ, один из лидеров знаменитой Франкфуртской школы, ответил на этот вопрос категорически жестко: «Писать стихи после Освенцима – это варварство». Впрочем, как известно, и гении могут ошибаться: стихи слагали не только после Освенцима, но и в самом Освенциме. Видимо, так уж устроен человек, который пытается уловить ритм космоса, не только прославляя, но и проклиная его.
С ранних лет меня не оставляла эта проблема. Достаточно было в пору репортерской юности поездить по провинциальным театрам, чтобы заразиться творческой, и прежде всего актерской, болезнью рефлексий по поводу бессмысленности своих занятий. Что мы можем? Кому мы нужны? И зачем всем этим занимаемся, если мы не в состоянии исправить несправедливости мира? Обычные тирады во время послеспектакльных застолий. И люди театра вовсе не одиноки в этих приступах отчаяния.
Но потом, откричавшись и почти опомнившись, актеры выходят на сцену, поэты и прозаики утыкаются в экраны своих компьютеров или берут в руки перо, музыканты расчехляют свои инструменты… И в момент творчества им кажется, что своим искусством они могут спасти мир. Пусть не все человечество, но хотя бы тех людей, которые окажутся во власти их искусства. И они правы. Искусство не в состоянии напрямую бороться со злом. Но оно способно пробудить добро в душах и умах людей. Собственно, в этом очеловечивании человека и состоит один из важнейших смыслов его земного бытия. Оно не бессмысленно хотя бы потому, что может навести некоторый порядок во внутреннем мире своих слушателей, читателей, зрителей. В том числе и тех, кто принимает судьбоносные решения. Ведь не зря же один неглупый писатель сказал: «Если министр обороны немного играет на скрипке и отличает ее от виолончели, то мне спокойнее спится по ночам». Надо помнить, что войны начинаются в головах. Как и разруха. И только после сложившихся в головах планов на улицах начинает литься кровь.
Июнь 2014
Человеческая трагедия
Конечно, можно было бы назвать эти заметки более возвышенно и парадно – «Ради жизни на земле» или «Звездный час», например. Сегодня о Великой Отечественной, Второй мировой войне все чаще пишут невоевавшие люди, и пишут так, будто это было время сплошных праздничных салютов и мудрых тостов товарища Сталина. Но я больше верю тем, кто начал писать о войне, пережив ее на собственном опыте, на собственной выдубленной коже, до конца дней своих благословляя не только радость Победы, но и счастье собственной жизни, длящейся после войны. Константин Симонов, для которого процесс познания войны, по существу, стал его писательской судьбой, сказал в 1965 году: «…Как бы ни были высоки наши побуждения, война все равно осталась для нас человеческой трагедией от своего первого и до своего последнего дня, и в дни поражений, и в дни побед. Она все равно оставалась противоестественным состоянием для каждого человека, не потерявшего людской облик. И если забыть об этом, то правды о войне не напишешь». Не случайно Булат Окуджава, чье 90-летие мы отмечаем в эти дни, в 1958 году обронит строку, за которую его многократно ругали: «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…»
Самая великая война, утверждающая историческую правоту народа; конечно, это «упоение в бою», но это боль, это кровь, это слезы, это гибель миллионов людей. Великая война Советской страны, спасшая мир от фашизма, – безусловно. Но одновременно исполненная человеческих трагедий, неисчислимых жертв, и в этом смысле «подлая», – ну как с этим поспоришь?
Л.И. Лазарев, глубокий исследователь советской военной литературы, фронтовик, командир разведроты, с 1961 года до конца своих дней (он умер в 2010-м) работавший в журнале «Вопросы литературы», удивил однажды в высшей степени примечательной мыслью: Лев Толстой «Войной и миром», по существу, закрыл тему Отечественной войны в русской литературе, после него никто не создал ничего подобного за минувшие полтора столетия; а литература о Великой Отечественной войне стала важнейшей частью советской, а потом и русской культуры, которая пядь за пядью отвоевывала право рассказать правду о войне. Она была важна даже признанным и обласканным советской властью писателям – М. Шолохову, К. Симонову, Э. Казакевичу, В. Катаеву. За нее бились А. Платонов и В. Гроссман – их жажда свободной мысли обернулась трагедией. Но все-таки – рукописи не горят!
Остатки вольности военных лет позволили журналу «Знамя» опубликовать в 1946 году повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», книгу, из которой, можно сказать, выросла вся последующая советская военная проза. Сошелся запрос народа и власти, – автор повести получил Сталинскую премию второй степени за 1947 год. И при этом В. Некрасов создал некий нравственный камертон, задал тон на долгие десятилетия, который звучит и поныне, отделяя зерна от плевел.
Именно этот камертон был расслышан тем поколением советских писателей, произведения которых назовут «лейтенантской прозой», – от Д. Гранина до Г. Бакланова. И именно Л. Лазарев при поддержке К. Симонова будет отстаивать их право писать о войне с позиций не командующих фронтов и армий, а простых взводных и ротных, для которых командир полка был самым большим начальником. Их хочется поименовать всех до единого, от Бориса Васильева и Василя Быкова до Виктора Астафьева и Алеся Адамовича, – потому что они запечатлели в своих произведениях драгоценную правду человеческого бытия перед лицом смерти, грубую, горькую и возвышенную одновременно. Они не знали, что происходит с нами после смерти, но то, что перед ней, – видели своими глазами. Именно поэтому литература о войне – самый свободный раздел советской и русской литературы. После того, что пережили, – кто судия? Хотя, увы, жить перед лицом жизни довольно часто оказывалось куда как мутнее, чем перед лицом смерти.
Важно вспомнить всех. Но газетная колонка – скромный жанр, в ней отмеренное число знаков. Ну а кроме того, по сей день не могу забыть давнего, почти двадцатипятилетней давности, разговора с Григорием Яковлевичем Баклановым. Это было в 1990 году. Он позвонил мне, прочитав мои соображения о военной прозе, посвященные 45-летию Победы, сказал с солдатской определенностью: «Миша, никогда не ставьте мое имя рядом с именем Бондарева», – и повесил трубку, не дожидаясь моего ответа. Мне не надо было объяснять, что он имел в виду, хотя они принадлежали к одному поколению – и человеческому, и писательскому. Но судьбы оказались разными. Г. Бакланов никогда не стал бы писать сказки о Сталине.
Жизнь перед лицом жизни – дело в высшей степени многотрудное: люди устают от правды войны, равно как и от правды мира. Мир символов, как кажется, комфортнее и безопаснее. Но это иллюзорный комфорт и мнимая безопасность. Которые неизбежно приводят к новой беде. Помните, как у А. Твардовского: «А всего иного пуще / Не прожить наверняка – / Без чего? Без правды сущей, / Правды, прямо в душу бьющей, / Да была б она погуще, / Как бы ни была горька»?
Но хотел ли я узнать всю правду о смерти моего брата и моей сестры, о смерти их матери, первой жены моего отца, которых сожгли в январе 1942 года в синагоге в местечке под названием Хмельник Винницкой области? Все жуткие подробности их жизни под фашистами, которые были страшнее смерти? Они не успели эвакуироваться, отец уже был на фронте, – семья еврея и комиссара была обречена. И эта смерть тех, кого сожгли, как говорили мне местные жители, была еще легкой по сравнению с тем, что фашисты вытворяли с другими. Я приехал узнать правду об их жизни и смерти, но не мог ничего слушать, мне казалось, что такого не может быть между людьми. Только ходил от одного захоронения к другому, надеясь, что их предсмертный крик отзовется в моем сердце.
Май 2014
Политика и судьба
6 июня нынешнего года в Национальной библиотеке Берлина пройдет церемония открытия очередного перекрестного Года между Россией и Германией. На этот раз он будет посвящен языкам и литературам наших стран. Среди важных сближений между русскими и немцами – эта дата, 6 июня, одна из наиболее счастливых. В этот день в Москве в 1799 году родился А.С. Пушкин, а в Любеке в 1875 году появился на свет Томас Манн. Именно поэтому открытие и закрытие Года приурочено к этому июньскому числу, – тем более что в 2015-м исполнится 140 лет со дня рождения одного из самых важных для мировой культуры литераторов и мыслителей XX века. Немецкая программа Года начнется в Москве 13–14 сентября в московском саду «Эрмитаж».
В министерстве иностранных дел ФРГ было подписано соответствующее заявление о предстоящем событии, которое включает в себя более ста двадцати проектов с обеих сторон. При всех сложностях современной внешнеполитической практики сотрудничество в сфере культуры, образования, молодежи, спорта и, возможно, СМИ должно сохраниться в прежнем объеме. Фактор человеческого, гуманитарного общения не должен зависеть от политической конъюнктуры – такова позиция российского руководства. И, похоже, ее разделяют не только в Москве, но и в других европейских столицах. Прежде всего в Берлине, хотя бы потому, что немцы не без оснований считают свою страну своеобразным мостом между Россией и западным миром. На то есть свои, весьма серьезные, основания.
Несмотря на две кровопролитнейшие войны в истории XX века, взаимодействие русской и немецкой культур, коллективного сознания весьма глубоко. Как русские постоянно ведут внутренний диалог с немцами, так и немцы в непрерывном диалоге с русскими. Достаточно вспомнить легенду о гусином пере Иоганна Вольфганга фон Гёте, которое он подарил Александру Сергеевичу Пушкину, послав его в Россию с Василием Андреевичем Жуковским, тем самым выделив творца Онегина и Татьяны среди современных немецких и русских поэтов. Или непрекращающийся поныне диалог Обломова и Штольца из бессмертного романа Ивана Александровича Гончарова – при том понимании, что русский Обломов воспитан на немецкой философии, а немец Штольц укоренен в русской жизни. Не будь этого тысячелетнего – с Новгородских времен – навыка общения, мы бы так скоро не преодолели разлома после двух великих войн, не пришли к национальному примирению, которое дает знать о себе в самых разных сферах жизни.