— Ревизионист!
— Сволочь! Долой ревизионистов!
— Товарищи! Здесь же вопрос о международных соглашениях!.. — донесся до меня чей-то успокаивающий голос.
Я обернулся, чтобы взглянуть, у кого же это проснулся здравый смысл, и как нельзя вовремя: вдогонку мне летел кусок кирпича, брошенный энтузиастом «культурной революции». Я уклонился от удара.
Нас разделяло шагов десять, не больше. Ребята смолкли, но продолжали глядеть на меня.
С ними заговорил высокий парнишка:
— Этот вопрос касается всего коллектива университета и нуждается в обсуждении. А решать его надо в масштабе всей страны!..
— Революционное сердце не может терпеть живых ревизионистов! — успел расслышать я чей-то возглас.
Ребята снова заспорили, перекрикивая друг друга и яростно жестикулируя.
Я предпочел идти своей дорогой.
«Революция» начала меня тревожить не на шутку. На стенде, на перекрестке аллей, где раньше висели официозные красные дацзыбао парткома, теперь появился огромный лист белой бумаги с необычно крупными иероглифами. И вот что я прочитал на нем: «Долой черное царство! С 1949 по 1966 год они помыкали нами, пили нашу кровь, предавали великого вождя председателя Мао, не слушая его слов! Они самозванно объявляли себя коммунистами, пошли по капиталистическому пути, против идей Мао Цзэ-дуна!.. Долой черное царство! Да здравствует великая пролетарская культурная революция! Защитим председателя Мао!»
Стена физической лаборатории в боковой аллее была занята, так сказать, тематической дацзыбао: «Преступления черной банды». Вместе с целой толпой студентов я принялся изучать ее. Мое присутствие вызвало у них перешептывания, но, видимо, они пришли к общему мнению: пусть иностранец читает, пусть правильно поймет «культурную революцию». Стена была заполнена жалобами и прошениями обиженных местными властями, говорилось о злоупотреблениях, о пороках.
Тут же висел длинный список мебели и прочего имущества в коттедже парторга Чэна; подумать только, у него кроме супружеской двуспальной кровати была еще кушетка и софа для гостей! Студенты читали и возмущались. Сами они жили в узких комнатушках вчетвером и спали на двухэтажных деревянных нарах.
В центре всех этих жалоб, доносов и обвинений висело заключение «революционной группы расследования», которая поработала в столовой для профессоров и кадровых работников университета.
«Наши профессора и начальство из черной банды, — начиналось заключение, — каждый день имели выбор из ста блюд феодальной кухни, которую они лицемерно называли «национальной»…» Далее перечислялось число свиных и говяжьих туш, съеденных в профессорской столовой за прошлый месяц и за прошлый год, — число немалое, несколько сотен, тысячи кур и уток, сотни литров масла, десятки тысяч яиц.
Истощенные, бледные лица студентов искажались гневом. Переспрашивая друг друга, они лихорадочно записывали эти кричащие цифры. Толпа гудела от возмущения.
На одном из листов была изложена жалоба на «кровавое преступление». Речь шла о самоубийстве юноши, приехавшего из деревни, которого отчислили за неуспеваемость.
У библиотеки соорудили высокий дощатый помост — не то трибуну, не то эстраду, не то эшафот. На фоне красных знамен на нем стоят выстроенные в шеренгу люди, опустив на грудь головы в ушастых бумажных колпаках. На многих бумажные накидки, сплошь покрытые надписями. В руках они держат фанерные щиты с перечнем «преступлений». На груди у некоторых висят плакатики: «Черный бандит».
— Склони голову! — вдруг услыхал я возглас за спиной и резко обернулся: к импровизированному эшафоту вели сравнительно молодого человека. Двое держали его под руки, а третий ударял по затылку — человек этот не желал опускать голову, он стойко и упрямо выпрямлялся.
Тогда конвойные остановились, стали осыпать осужденного бранью и бить куда попало. Избиваемый не сопротивлялся, он шатался из стороны в сторону, пытаясь устоять. Проходившие по аллее студенты сгрудились вокруг жертвы:
— Контра! Сволочь! — неслись выкрики.
Человек упал, и все наперебой стали пинать его ногами, но он не издал ни одного стона или крика.
Вдруг от собравшейся на судилище толпы отделились человек пять и бегом понеслись к нему, крича:
— Его будут судить массы. Ведите его сюда!
Разъяренная толпа, только что с холодным ожесточением избивавшая беззащитного человека, при властном окрике мгновенно дисциплинированно расступилась. Жертва недвижимо лежала на асфальте.
— Вставай! — крикнули подбежавшие студенты еле дышавшему человеку, подняли его и потащили к эстраде. Избитый из последних сил несколько раз пытался поднять голову, но, получив затрещины, беспомощно ронял ее снова. Я смотрел, как его втащили на сцену и прислонили к заднику, обтянутому красной тканью. Он соскользнул на пол. Ему приказали встать на ноги и влепили несколько увесистых пощечин, но тщетно. Тогда подошел здоровенный детина — кто-то из ведущих активистов — и заработал солдатским ремнем. Удары ремня привели избитого в чувство, он встал на ноги. На него натянули бумажный колпак клоуна и накинули бумажную хламиду. Двое юнцов начали быстро что-то писать на ней черной тушью. Еще один парень замазал его лицо белой краской, макая кисть в большую консервную банку — в старом национальном театре злодеев гримировали белым…
Для меня, выключенного из жизни китайского общества иностранца, «культурная революция» стала представляться бесконечным, непрерывающимся ни днем, ни ночью, кошмарным спектаклем, конец которого был неизвестен.
В тот же день я возвращался из клуба советского посольства.
У ворот университета я хотел было предъявить пропуск.
— Не нужно, — сказал паренек с красной повязкой на рукаве. — Теперь вас знают все дежурные. Проходите, пожалуйста! — Это мне понравилось: может «культурная революция» действительно ко мне не имеет никакого касательства.
Собрание перед библиотекой продолжалось. Осужденные по-прежнему стояли шеренгой, у самого края рампы, держа на вытянутых руках над головой фанерные щитки с перечнем своих «преступлений». Время шло, и вдруг люди начали один за другим мешковато валиться на помост. Все глазели на них, но никто к ним не подходил, не трогал их — это, видимо, никого не удивляло. Я был настолько потрясен этим зрелищем, что не удержался и спросил стоявшего рядом паренька с красной повязкой, что с ними.
— Они стоят так целый день. Человек же не может простоять долго, держа руки над головой — вот они и падают, — охотно объяснил он мне, нарушая строгий запрет вступать в разговор с иностранцами. — Только их нечего жалеть. Ведь это черные бандиты и предатели. Они захватили власть в парткоме и насаждали здесь черное царство. Зато теперь пришло время, и революционные массы спросят с них.
А в это время на эстраду, освещенную ярким светом ламп, вышли молодые ребята с ремнями в руках и принялись самозабвенно хлестать упавших. Те поднимались, снова падали, фигуры «революционеров» прыгали вокруг них, пряжки ремней поблескивали в лучах света, а возбужденная толпа, требуя смерти, скандировала:
— Ша! Ша! Ша!
Как завороженные смотрели китайские студенты на эстраду, не могли оторвать от нее взгляда. Я пытался понять их, окаменевших, сосредоточенных и потрясенных: ведь каждый из них подсознательно страшился того, что может попасть туда, может стать таким, одним из тех, ибо в Китае, как говорили им, «революция вечна» и «не надо бояться хаоса». Ведь никто из них не знал, что готовит им будущее.
IV. Будни нового порядка
Обычными стали барабанный бой и толчея в аллеях. Странно было думать, проходя мимо залепленных дацзыбао аудиторий и лабораторий, что здесь кто-то когда-то занимался, что-то изучал, исследовал. Собрания — вот их назначение. Собрания шли безостановочно, с трансляцией и без, но всегда с хриплыми, возбужденными ораторами, бурной общей реакцией и резкими репликами.
Площадь перед библиотекой стала местом дискуссионных митингов. Они начинались с наступлением темноты и шли при свете «юпитеров» до поздней ночи. Словесные бои нередко переходили в обычную драку, и тогда толпа грозно рычала, а проворные активисты с воспаленными от бессонницы глазами. растаскивали спорщиков. Такие места назывались «боевыми площадками».
Суды с рукоприкладством и «уничтожением авторитета» происходили на стадионе.
«Мы должны уничтожить авторитет буржуазного образования и буржуазных знаний», — формулировали задачу судов многочисленные лозунги. Вот почему маоцзэдуновцы подвергали людей публичным издевательствам и бесчеловечному обращению! Ставя к столбу в дурацких бумажных колпаках седовласых профессоров и деканов, «революционеры» смотрели на них как на подопытных животных, которые собственной гибелью должны убеждать «массы» в ничтожестве образования, лишенного «идей» Мао Цзэ-дуна.
А погода стояла отличная, и в аллеях расцвели мимозы. Университет наполнился пряным ароматом и самыми причудливыми переливами мягких красок.
Как-то после завтрака я прогуливался по окаймленным цветущими мимозами аллеям. Со стадиона, где всегда кого-то мучили, вдруг раздался такой исступленный рев, что я невольно шарахнулся в сторону и стал за дерево. На аллею вырвалась вопящая, возбужденная толпа и с поднятыми кулаками, подстегиваемая собственным криком, бегом понеслась, не разбирая дороги, через цветочные бордюры и живые изгороди. Люди бежали плотной массой. Они выкрикивали чьи-то имена, но я уже и не старался вникнуть в смысл, а плотно прижался к стволу дерева, чтобы остаться незамеченным. Так поступил не я один — все находившиеся в аллее китайцы тоже быстро расступились. Бегущие пронеслись мимо, тяжело дыша, и ворвались в подъезд четырехэтажного жилого корпуса для преподавателей и их семей. Из открытых окон донеслись крики.
— Он член партбюро факультета и все дни не выходил из дому. Скрывается от масс. Его почему-то забыли сразу выволочь! — возбужденно рассказывал собравшимся возле дома любопытным щуплый подросток, прибежавший со стадиона.