Поездка была для меня очень интересной, но я не стану отвлекаться от темы своего рассказа описанием всего увиденного. Скажу только о том, что связано с «культурной революцией». Я заметил, что волна движения докатывалась до периферии пока медленно.
В небольшом горняцком городе Тунчуани, где мы неожиданно, из-за оползня, заночевали в гостинице рудоуправления, к нам с Ма подошел местный инженер. Он возбужденно расспрашивал Ма о «культурной революции» в Пекине и, всему удивляясь, твердил:
— У нас такого не было… Еще не было…
В Яньань нас повезли на автобусе по узкому, скверно вымощенному шоссе. Оно пролегало через поля и деревни, в которых иногда делались остановки. Для остановок были выбраны специальные места. Мы не могли общаться и говорить с крестьянами. Однажды во время длительной послеобеденной стоянки я решил погулять. Китайские сопровождающие очень встревожились и только после долгого обсуждения разрешили мне выйти за высокий забор — конечно, не в одиночестве — и пройтись в сторону полей, но никак не в деревню.
Из окна автобуса и на остановках я видел то, чего нельзя было скрыть: полное отсутствие сельскохозяйственной техники на полях, ручной труд, крохотные, но прекрасно ухоженные индивидуальные участки.
Молотьба, которую я наблюдал, проводилась цепами, вручную. Ишаки с шорами на глазах брели по кругу, вращая жернова, — это помол. Самым страшным бичом было отсутствие тягла. Смотреть на людей, перетаскивавших на себе тяжести, на людей в роли вьючного скота в XX веке просто больно. Лошадей же под перевозки явно не хватало, хотя на большой дороге, по которой мы ехали, попадались подводы, загруженные до предела выносливости животных. Грузовики даже здесь, на одной из немногих в стране пригодных для автотранспорта дорог, были редкими гостями, да и то зеленая армейская краска и подтянутые фигуры солдат выдавали их военное предназначение.
В сельских магазинах, вернее, лавках не было в продаже ни мяса, ни рыбы, ни молочных продуктов, но последнее, впрочем, вполне естественно, ибо коров в Китае не держат. Торговали галантереей и тканью по карточкам. На прилавке меня поразила соль. Она лежала грязной глыбой, которую можно было бы, по моим понятиям, предложить разве лишь какой-нибудь звероферме. На мой вопрос, кому соль предназначена и почему нет в продаже чистой, продавец объяснил, что крестьяне предпочитают грязную соль, потому что она дешевле.
— Вы не думайте, люди в таком виде ее не едят, — говорил он, заметив мое смущение, — крестьяне сами обрабатывают ее, они ее дома выпаривают, очищают и едят чистую белую соль. Они не хотят платить денег за то, что могут сделать своими руками.
Я видел каменные ступки, в которых крестьянки толкут зерно для каши. Это был застывший, законсервированный мир, лишенный следов технического прогресса. Источником энергии служили по-прежнему человеческие мускулы.
Конечно, об извечной отсталости китайской деревин я знал, по поразило меня именно отсутствие изменений. Ведь должно же было появиться что-то повое» Но его не наблюдалось.
Новое пришло в деревню в старом обличье. Как и многие века тому назад, предпринимались грандиозные ирригационные работы. Прежде их начинали обычно основатели китайских династий, сгоняя крестьян на бесплатный труд — отбытие повинности казне. И в наши дни был применен этот способ. Но строительство ирригационных систем, основанных на самотеке, без насосных станций, стремление к максимальной протяженности каналов, скверное инженерное обеспечение приводили к затратам труда впустую. Окруженные каналами поля иссыхали, потому что в них не было воды. Реки провинции Шэньси текли жалкими струйками, не будучи в состоянии напоить подготовленные к орошению площади. Воды не хватало, и гобийский северный ветер засыпал лёссовой пылью террасные поля на склонах сухих желтых гор, сооруженные каторжным ручным трудом. Некоторые из высокорасположенных полей, на которых первый же урожай погиб, так и оставались с тех пор не засеянными: китайский крестьянин, как и всякий человек, не любит сизифов труд.
Сама Яньань — небольшой городок с очень красивой пагодой — стоит на слиянии двух горных речек. Пейзаж в этом районе куда веселее: воды больше, горы покрыты зеленью низкорослых деревьев и кустарников, внизу — сады, великолепная кукуруза и китайское просо.
В течение десяти лет город являлся центром, откуда Мао Цзэ-дун осуществлял свое руководство. Кроме всяких выставок, памятных мест и музеев нам показали и стариков, помнивших встречи с ним.
Экскурсовод много и долго говорил о мудрости председателя Мао, о его близости к народу, о том, что при обсуждении вопросов о сельском хозяйстве он совершил историческую прогулку в ближайшую деревню. Затем выступил старик-крестьянин и опять говорил восторженными словами о встрече с председателем — это случилось давно, еще в начале сороковых годов, — но ничего конкретного тоже не сказал.
Пришлось спрашивать самому:
— Где вы встретили Мао Цзэ-дуна?
— Я пошел в горы собирать траву, — сказал старик, — а навстречу мне по горной тропинке идет необыкновенный человек! Я не знал тогда, что это сам великий председатель Мао, я думал, это кто-нибудь из важных ганьбу[4], поскольку мы знали, что ЦК партии расположился в пещерах недалеко от нашей деревни.
— Он был один?
— Он шел один, а сзади было несколько бойцов, но далеко позади.
— И вы с ним говорили?
— Да. Я не знал, несчастный человек, что это сам председатель Мао.
— А что именно он вам сказал? Вы не забыли его слова?
— Как я мог забыть?! Все помню.
— Повторите, пожалуйста.
— Председатель спрашивал, а я отвечал. Он спросил, сколько у меня в семье ртов и сколько нужно зерна на каждый рот, чтобы дожить до весны, спросил, что я сею и какой получаю урожай. Потом он попрощался со мной и пошел обратно…
Мао Цзэ-дун жил замкнуто, не общаясь с простыми людьми. Интересовали же его в этом случае, вероятно, размеры налогообложения. Он хотел брать с крестьян такой налог, чтобы получить максимальное количество зерна. Поэтому и стремился выяснить размеры минимума, необходимого для поддержания жизни человека. Минимум этот был невысок, потому что весной и летом пищу крестьян составляли зелень, овощи и плоды. Зерно, которое выдерживает хранение и транспортировку, было незаменимо для крестьянского питания только в зимний период.
Если в яньаньские годы тяжелое положение как-то оправдывало политику максимальных изъятий продукции, то сохранение подобной системы сейчас выглядело какой-то экономической дикостью. А между тем дело обстояло именно так.
«Идеи» Мао Цзэ-дуна сложились в Яньани, не без гордости говорили местные экскурсоводы. Скоро и воочию я убедился, что с тех лет маоистская политика в деревне осталась неизменной. Узнал я об этом уже не в Яньани, а в соседней провинции, куда наша группа попала после посещения Лояна и Чжэнчжоу.
В Лояне наша группа осматривала крупный тракторный завод, построенный с помощью. Советского Союза. И в парткоме, и в цехах, и директору, и рабочим я задавал вопрос: «С какого года вы здесь работаете?» Ответы варьировались незначительно: либо с 1961 года либо с 1962 года. Никто из двенадцатитысячного заводского коллектива советских людей в глаза не видал. А ведь завод начал работать еще в 1958 году. На нем трудился большой коллектив бок о бок с советскими специалистами. Специалисты уехали, а куда делись те, кто работал вместе с ними? Те, кого они выучили? Неизвестно. В огромном Китае эти люди исчезли бесследно.
В Лояне, а затем в Чжэнчжоу до нас начали доходить вести о важных событиях, происходящих в Пекине. На пленуме ЦК КПК была одобрена «культурная революция». Все местные дацзыбао сообщали, что пленум проходил в присутствии «революционных масс».
Официальные красные дацзыбао с новостями из столицы захлестывали провинцию. Пленум ЦК, шестнадцать пунктов о «культурной революции», потом — встреча Мао Цзэ-дуна с «революционными массами». Каждую официальную новость отмечали парадами и демонстрациями. Но никаких насильственных действий, на манер пекинских, я нигде не замечал.
Во время поездки в уезд рядом со мной в автобусе сидел работник сельхозотдела Хэнаньского провинциального комитета КПК. Он разговаривал со мной очень дружественно, расспрашивал об ирригации в СССР, и я искренне пожалел, что мало мог ему рассказать об этом. Он заметил, что бывал в Советском Союзе — в Чите и Хабаровске. Этот короткий разговор остался в моей памяти, и, когда через год до нас дошли вести о сопротивлении, которое встретила «культурная революция» в Хэнани, я не слишком удивился этому. Вспомнил я и о демонстративно выставленной брошюре Лю Шао-ци в мемориальном музее одного недавно умершего деятеля. Все значение этого я понял гораздо позднее, когда обвинения против «председателя Лю» стали достоянием гласности. Тогда же я не представлял себе, насколько была примечательна эта книжечка для позиции хэнаньских коммунистов!
Поездка в уезд Линьсянь провинции Хэнань была для нашей группы несколько неожиданной, окончательное решение китайская сторона приняла только в Чжэнчжоу. В Китае вообще неохотно пускают иностранцев в деревню; такое расположение к нашей группе было явно вызвано особыми обстоятельствами: нарастанием событий в Пекине, откуда пришло распоряжение задержать нас вне столицы подольше. Таково было общее мнение. При этом поездка затянулась на три дня, и расходы хозяев возросли, но, очевидно, они были готовы пойти на это.
Линьсянь расположен в центре Китая, в колыбели китайской цивилизации. От провинциального центра Чжэнчжоу мы поездом доехали до Аньяна. Неподалеку от этого города находится древнее городище — остатки первой исторической столицы Китая, когда им управляла династия Шан в XIV–XII веках до пашей эры. Я сожалел, что программа не предусматривала посещение этого места, которое промелькнуло за окном нашего автобуса.
От Аньяна, расположенного на равнине, шоссе углублялось в горы; Линьсянь оказался зажатым между отрогами хребта Тайхан-шань. Раньше засуха являлась бичом этих мест, воды не хватало даже для питья, урожай сохранялся редко, население страдало от голодовок. Теперь же нас везли в передовой, показательный уезд.