В самом отношении к передовой «Жэньминь жибао» проявилось ожесточенное соперничество участников движения. В университете передовую распространяли как официальный документ. Ее переписывали крупным шрифтом от руки на громадные официальные щиты, ее развешивали в виде типографских листовок на деревьях и столбах. Этим с энтузиазмом занимался комитет «культурной революции» университета и его сторонники в отряде «Цзинганшань». Зато отряд «Маоцзэдунизм» саботировал это дело, по ночам маоцзэдунисты перечеркивали тушью крест-накрест свежерасклеенные листовки с передовой и рядом с заголовком писали свои лозунги: «Мы не откажемся от революционных действий!», а рядом со словами «Бороться не силой, а словом» начертали: «Мао Цзэ-дун учит нас: «Революция не преступление, бунт — дело правое!»»
Наконец отряд «Маоцзэдунизм» выступил открыто со своими плакатами и листовками. В них говорилось: «Предупреждаем негодяев и сволочей всей страны! Мы не откажемся от борьбы силой против силы! Сейчас говорят о борьбе словом, и многие поняли ее как амнистию. Такому не бывать! Словом мы будем бороться с поверженными. Всем же уродам и чудовищам, всем негодяям и сволочам мы шлем последнее предостережение! «Революция не преступление, бунт — дело правое!» Да здравствуют революционные операции! Да здравствует великая пролетарская культурная революция!»
Многие хунвэйбины отказывались ехать за город на уборку урожая, объявляя, что «сволочи в столице еще не добиты». Теперь свои набеги они стали устраивать по ночам.
Хунвэйбины, не ограничиваясь набегами на квартиры «уродов и чудовищ», вывесили ультиматум всем проживающим на территории университета в трехдневный срок ликвидировать вредные книги. Преподаватели и студенты стали сносить их на телегу, которая регулярно курсировала между университетом и складом макулатуры. На телегу сдавали, как правило, безобидные книжки. Иностранную, особенно советскую, литературу владельцы просто боялись выносить на люди. Ее тайком сжигали прямо в комнатах.
Вечером накануне истечения срока хунвэйбиновского ультиматума окна жилых домов в университетском городке светились красивыми отблесками пламени, как от праздничной иллюминации. Ведь в университете у каждого преподавателя были книги, а у профессоров — личные библиотеки. Университетская библиотека не пострадала, но пользоваться ею китайским студентам было запрещено.
В библиотечном здании теперь жили хунвэйбины, а все книги, кроме сочинений Мао, были объявлены «закрытым фондом».
Во время поездки по стране я познакомился со многими иностранными студентами, обучавшимися в Китае. Все жили скучно и остро чувствовали одиночество, свою искусственную изоляцию от китайских студентов в первую очередь и вообще от народа.
Поэтому друг к другу иностранцы относились хорошо, охотно встречались, обменивались впечатлениями о происходящем на наших глазах.
В домах у иностранцев я иногда встречал их китайских друзей. Если контакты с советскими людьми были для китайцев крайне опасны, то с другими иностранцами они еще решались поддерживать знакомство, хотя и с оглядкой. Мне эти встречи были особенно интересны, потому что мало представлялось до этого случаев поговорить с китайцами в домашней обстановке. Однажды, придя в гости, я застал там незнакомую мне девушку-китаянку, сидящую буквально на чемодане. Она отнеслась к моему появлению с тем равнодушием, которое бывает у людей после большой и нежданной беды. Оказалось, что девушка эта была из разгромленной квартиры и укрывалась здесь от хунвэйбинов. Меня она приняла за американца. В это время повсюду усердно обсуждалась сентябрьская статья «Жэньминь жибао», призывавшая бороться не насилием, а словом. Я сказал, что, видимо, насилия действительно прекратятся и положение в городе стабилизируется.
— Нет, — сказала девушка. — Они ходят по ночам и никому не докладывают о своих «революционных операциях». Теперь еще хуже. Видите, я вынуждена прятаться у соседей-иностранцев.
— А вы пожалуйтесь местным властям, — посоветовал я.
— Что вы! Хунвэйбины грозятся убить, если о налете станет известно… Я хочу незаметно скрыться от них и уехать на родину, в Цзинань. Но будет ли мне там легче — не знаю.
— А за что вас преследуют? Кто вы? — спросил я.
— У меня буржуазное происхождение, — объяснила она. — После Освобождения и до самого последнего времени отец служил по хозяйственно-снабженческой части и получал зарплату около пятидесяти юаней. Еще семьдесят юаней в месяц он выручал от сдачи комнат в своем доме. Я и мои три сестры учились в вузах. И вот, когда началась «культурная революция», хунвэйбины объявили отца «кровопийцей-эксплуататором» за то, что он сдавал внаем жилплощадь, засадили старика в тюрьму, конфисковали все имущество, с членами семьи повели борьбу…
«Странно, — думал я, — крупных капиталистов китайское правительство берет под защиту, почему же людей попроще оно отдает на суд и расправу?!»
В это время движение хунвэйбинов перекинулось уже на заводы и фабрики.
Там же я услышал как-то от соседки-китаянки рассказ о положении на первой текстильной фабрике. Она рассказывала откровенно, так как считала себя принадлежащей к победителям.
— На текстильной фабрике, где работает мой жених, на прошлой неделе возник свой отряд хунвэйбинов. Мой жених у них в штабе. Они несколько раз пытались прогнать старого директора и старый, черный партком, но среди пожилых рабочих много несознательных — они не понимают идей Мао Цзэ-дуна. Им мешает возраст, — пояснила она, чтобы мне было понятнее. — Несознательные защищают партком и дирекцию, так что территорию фабрики поделили почти поровну. Одни цеха заняты хунвэйбинами, а другие — прежним парткомом. Фабричная дирекция тоже пока еще у него в руках. Ну ничего, долго им не продержаться. Хунвэйбины победят. Мой жених теперь стал начальником! Он сидит в отдельной комнате.
Ее вполне устраивала действительность «культурной революции», она быстро усвоила хунвэйбиновский жаргон. Неожиданная карьера жениха казалась ей счастьем. И она искренне досадовала, что есть еще какие-то «несознательные», которые сопротивляются «идеям председателя Мао»!..
— И одни и другие посылали депутации в новый пекинский горком, — продолжала девушка. — Но там сказали, что партия проводит линию масс. Как массы решат, так и будет! А как могут решить массы, если среди них много несознательных, защищающих партком? Вот и дошло до кровопролития! Дрались на самой фабрике, в цехах. Потом прислали солдат. Военные заняли фабрику и теперь запрещают борьбу с применением силы. Нужно бороться, мол, словом. Но как переубедить закосневших?! Все же мой жених, да и я тоже, уверены, что хунвэйбины возьмут верх в конце концов.
Мне не приходилось бывать самому на пекинских предприятиях в дни «культурной революции», но о междоусобице, охватившей рабочих, которых маоисты науськивали друг на друга, чтобы расправляться с партийными органами, приходилось неоднократно слышать от самих хунвэйбинов. «Культурная революция» приводила к взаимным побоищам с жертвами и, разумеется, к свертыванию производства, ибо часто случалось, что часть цехов оставалась в руках защитников парткома и дирекции, а часть попадала в руки «революционеров», позднее получивших специальное название «цзаофани». Университетские хунвэйбины активно вмешивались в борьбу на стороне «бунтарей» и помогали им расправляться со старыми рабочими, партийцами и специалистами.
Если еще в июле «рабочая комиссия» осмеливалась хватать «левых» и публично осуждать их на трибунах, выволакивая на позор, то в сентябре экстремистов-хунвэйбинов никто уже не смел тронуть. Они придерживались наступательной тактики. В течение месяца отряд «Маоцзэдунизм» дважды пытался разогнать университетский комитет «культурной революции», и только оппозиция отряда «Цзинганшань» помогала новой администрации удерживаться на поверхности.
Наиболее бурные события происходили на собраниях отряда «Цзинганшань». В самом отряде имелось меньшинство крайних элементов, которые называли себя «революционным меньшинством». Обсуждение любого вопроса в отряде меньшинство превращало в повод для атак на свое руководство — штаб отряда, требуя его переизбрания. Для участия в этих крикливых и драчливых сборищах непременно приходили «делегации» отряда «Маоцзэдунизм», активно поддерживающего «революционное меньшинство». Поддержка эта не ограничивалась речами и обструкцией против противников. Нередко делегаты принимали участие в завязывающихся взаимных потасовках. Отряд «Маоцзэдунизм» прямо обвинял штаб отряда «Цзинганшань» в контрреволюционности, но выражал надежду, что рядовые хунвэйбины-цзинганшаньцы «скоро прозреют». Революционными же они считали только самих себя.
Машина взаимного растаптывания в китайском государстве, созданная маоистами, работала в дни «культурной революции», так сказать, со скоростью одного оборота в месяц. И каждый месяц проходила смена лиц на политической арене университета. Наверху, в высшем руководстве, разумеется, дело обстояло сложнее.
Всех побежденных, кто бы они ни были на самом деле, неизменно называли контрреволюционерами. После победы сами победители немедленно распадались на фракции. Большинство примыкало к новому руководству, а меньшинство выступало против него, объявляло его контрреволюционным и в конце концов свергало. Процесс казался бесконечным.
Так, в Педагогическом университете «революционеры» поднялись по благословению сверху и 3 июня свергли партийный комитет во главе с парторгом Чэном, стоявшим у руководства с 1962 года. Потом большинство из них объединилось с присланной сверху «рабочей группой» и управляло университетом. Меньшинство же, получившее название «левых», выступило против «группы» и прежних сотоварищей и свергло «группу» после речи Цзян Цин в июле.
В августе университетом уже управляла новая, третья по счету, администрация, возглавлявшаяся комитетом «культурной революции», выбранным из июльских «левых». Но одновременно возникли отряды хунвэйбинов, и один из них занял крайние позиции. Крайние начали борьбу против администрации бывших «левых». Выступление «Жэньминь жибао» против насилия 3 сентября, какими бы лицемерными мотивами оно ни было вызвано, и общенациональная кампания за уборку урожая поддержали комитет «культурной революции» в его деятельности и позволили продержаться лишний месяц. Крах наступил только в октябре.