Но тут существовал и определенный риск: отказ в приеме означал бы для него политический крах. Ма пошел на риск и подал заявление. Перед ним поставили вопрос, на который он обязан был ответить публично, на собрании отряда, и предоставили недельный срок на подготовку. Всю эту неделю Ма просидел в комнате, почти не отлучаясь. Он нервничал, исписывал кипы бумаги, рвал написанное. Он сидел скорчившись в углу, повернувшись спиной ко мне, словно боялся, что я буду заглядывать в исчерканные листки. Наконец наступил решающий день. Ма ушел и вернулся поздно вечером взволнованный и торжественный, с красной повязкой хунвэйбина отряда «Маоцзэдунизм».
— Тебя можно поздравить? Как прошло собрание? — спросил я.
— Все прошло гладко, — принялся рассказывать Ма. — Товарищи поставили передо мной один вопрос: «Почему ты, молодой человек эпохи Мао Цзэ-дуна, выбрал своей специальностью изучение старой феодальной литературы и культуры?» И я ответил, что с самого начала для меня не было на свете ничего выше идей Мао Цзэ-дуна. Что я начал изучать старую феодальную культуру для того, чтобы критиковать ее с позиций идей Мао Цзэ-дуна. Я сказал, что хотел стать специалистом для того, чтобы разоблачить всех врагов председателя Мао, которые прикрываются изучением старой литературы!..
— Но ты же любишь и понимаешь литературу! — не удержался я. — Разве ты так думал, когда поступал в университет? А хунвэйбины уничтожают книги и закрывают книжные магазины!
— Я говорил о своих самых высоких целях, которые буду осуществлять теперь, — сказал Ма.
Ма вступал в хунвэйбины в самый трудный период. В дальнейшем, в конце сентября, вступление было значительно облегчено: хунвэйбины обеспокоились, что находятся в «революционном меньшинстве». Начался усиленный численный рост их отрядов.
В царстве хунвэйбинов свои законы. Демонстрация «революционного» энтузиазма стала обязательной для всех. Студенты не стеснялись походя оскорблять не только осужденных с белыми нагрудными знаками, но и просто прохожих. Даже меня часто останавливали на улицах города, бесцеремонно разглядывая надпись на моем университетском значке. Такой значок носили все студенты; а они составляли ударную силу массового движения, и не удивительно, что этот значок давал мне большую свободу в передвижении по городу.
В Педагогическом университете положение было иным: меня здесь знали в лицо. С одной стороны, ко мне относились с нескрываемым любопытством, как к очень редкому зверю, причем любопытство это обуревало всех, вплоть до самых завзятых маоистов, которым тоже хотелось поговорить с советским человеком, чтобы самим знать из первых рук нашу позицию и взгляды.
Но и в проявлениях ненависти недостатка не было. Когда я проходил, головы демонстративно отворачивались, но к этому легко привыкнуть. И вообще, если тебя сторонятся как прокаженного, это еще полбеды; хуже, когда неприязнь выражается активно. «Революционеры», увидев меня, презрительно сплевывали; наконец, однажды они обнаглели и стали подходить один за другим, чтобы вызывающе плевать мне под ноги.
Я не придумал ничего лучшего, как посоветоваться с Ма. Он был горд своей причастностью к хунвэйбинам и поставил в своем отряде вопрос обо мне. Через несколько дней он сообщил, что хунвэйбины решили лично меня не трогать. Решение оказалось эффективным, и плевки в университете прекратились раз и навсегда. В сентябре меня донимали только, когда я пешком шел в советское посольство, да и то в коротком переулке перед воротами. Я стал просить в посольстве машину для поездок туда, и мне пошли навстречу.
В то же время дружеское расположение многих китайцев я продолжал чувствовать и в самые черные дни «культурной революции». Одно из проявлений добрых чувств меня поразило. Мы, советские стажеры, ехали компанией в переполненном автобусе и, естественно, много говорили по-русски между собой, возбужденно и весело, потому что встречались не так уж часто. Вдруг я услыхал за спиной всхлипывания. Обернувшись, вижу старую китаянку, утирающую слезы. Ей, оказывается, в свое время довелось пожить в СССР, да и позднее она не раз работала вместе с нашими специалистами в Китае.
— Вы мне напомнили о прежней жизни, — говорила она мне тихо. — А сейчас здесь такое творится — не хочешь, а заплачешь…
В сентябре я не раз встречал в университетских аллеях Вана, бывшего заместителя заведующего канцелярией по работе с иностранными студентами. Его арест в июне произошел у меня на глазах. Теперь он бродил молча и отчужденно. Высокий и подтянутый человек с типично военной выправкой, Ван за месяцы «культурной революции» ссутулился и поник, его лицо посерело от скудной пищи и унижений, глаза потухли, здоровье ослабло от побоев, он кашлял. Я один здоровался с ним, как будто ничего не случилось, и, по-моему, это его трогало.
Вана трое суток продержали перед толпой на стадионе, избивая и заставляя склонять голову. На помосте он вел себя с покорной отрешенностью и потому спасся от худшего. Единственным человеком, кто с ним решался дружески общаться, была его прежняя начальница, заведующая канцелярией Чжао. Ее тоже сместили, и она появлялась в коридорах канцелярии очень редко. С ней обошлись мягче, может быть, потому, что при первом же выводе на помост она упала в обморок и с сердечным приступом попала в больницу. «Рабочая комиссия» в июле успела снять с них обоих позорные нагрудные знаки, но полностью реабилитированы они не были. Судьба таких людей висела на волоске: экстремисты из отряда «Маоцзэдунизм» требовали их крови, но пока оставались в меньшинстве, и комитет «культурной революции» занимался только бесспорно осужденными лицами. Впрочем, и жить в условиях постоянной опасности психологически и морально нелегко, не говоря уже об ограничениях в питании.
«Революционеры» почитали за долг непрерывно показывать, что за людей осужденных не считают. Оскорбления при выдаче пищи, с чем я столкнулся однажды, были ежедневным правилом. Для осужденных существовала единая, кем-то хорошо продуманная система мероприятий, участие в которых поглощало все их время. Если же почему-либо их день был свободен, из них составлялись трудкоманды.
При осуждении все схваченные проходили через митинги позора на стадионе со всеми последствиями, то есть побоями, издевательствами и судилищами. Затем их деятельность становилась регулярной: они участвовали в «выставках», «операх» и «вождении».
О «вождении» осужденных по университету я уже рассказывал. В августе хунвэйбины гоняли осужденных по улицам города, а самых видных из них, «черных бандитов», возили на конфискованных грузовиках, чтобы побольше народу могло посмотреть на них. Украшенные лозунгами и транспарантами машины наполнялись орущими хунвэйбинами. Осужденного ставили впереди у кабины шофера, ему выкручивали руки за спину, заставляя сгибаться и били по шее, чтобы он «склонял голову перед массами». Иногда заставляли поднимать над головой надпись с перечислением «преступлений перед культурной революцией». Так поступали чаще с видными партийными работниками.
Наиболее распространенной процедурой являлись «выставки». Людей выстраивали в аллее или на стадионе, и все желающие могли глазеть на них. Хунвэйбины, приходившие для обмена опытом «культурной революции», дефилировали мимо живых людей, а местные активисты, специально выделенные университетским комитетом «культурной революции», с указками в руках играли роль экскурсоводов. Тыкая палочкой в осужденных, они рассказывали их биографию и «преступления». За спинами «выставленных» прохаживались на всякий случай конвоиры, которые бдительно следили, чтобы никто не стоял с поднятой головой. Иногда для вящего эффекта осужденных заставляли декламировать нараспев рассказ о собственных «преступлениях».
По вечерам на специальном помосте около студенческой столовой хунвэйбины организовывали «оперы». В этом случае осужденных выводили перед своими же хунвэйбинами. Ведущий активист обращался к ним с вопросом, что нового они усвоили и осознали за последние дни благодаря милосердию хунвэйбинов, «охраняющих их собачью жизнь от гнева масс». Осужденные были обязаны отвечать по одному, громким голосом выкрикивая выученные ими цитаты Мао Цзэ-дуна и покаяния в своих прежних поступках, противоречащих «идеям» Мао. Если ответ не удовлетворял собравшихся хунвэйбинов, осужденному грозило избиение до потери сознания, причем отправка в больницу была наилучшим исходом. Прямая угроза убийства разнузданной толпой, привыкшей к безнаказанному насилию, заставляла людей на эстраде голосить что было силы; но даже в лучших случаях «опера» сопровождалась публичным оплевыванием, бранью, пинками и ударами. Из задних рядов в беззащитных бросали камнями.
Первые дни осужденных держали в дырявом бараке, оставшемся со времени строительства университета, где единственной мебелью были столы для пинг-понга. Потом их стали отпускать по домам, в уже уплотненные квартиры. В аллеях вывесили объявление, что такое послабление не должно наносить ущерба «культурной революции» и всякий «революционный товарищ» в любое время дня и ночи может приходить к осужденным на дом «бороться» с ними. Любителей издевательств находилось порядочно, и ночные визиты двух-трех десятков хунвэйбинов с допросами и побоями на дому стали обычным явлением.
Насилие в дни «культурной революции» развращало людей, оно особенно опасно воздействовало на подростков.
Напротив нашего университета размещалась средняя школа, в которой студенты проходили практику. Школьники обвинили своего директора в причастности к «черной банде» и на первом же собрании, куда его выволокли, затоптали насмерть.
За воротами я видел два стенда: на них местные хунвэйбины высказывали свое мнение о происшедшем. Стенд отряда «Маоцзэдунизм» был расцвечен красной краской: «Приветствуем мужество и отвагу юных богатырей культурной революции! Смерть черным бандитам! Никакой пощады врагам председателя Мао!» Дальше читать я не стал: было ясно, что они в восторге.
Позиция отряда «Цзинганшань» была иной. «Юные застрельщики культурной революции! — говорилось в его обращении. — Вы одним ударом покончили с врагом, с кем же вы будете теперь бороться? Черный бандит мертв, он слишком легко отделался! Нужно было сохранить ему жизнь, ежедневно выволакивать на позор, воспитывать массы и воспитываться самим на его отрицательном примере. Вы поторопились, а великая культурная революция — дело серьезное, дело мирового значения…»