Вскоре в университете перед библиотекой всех Школьников собрали на митинг. Они стояли организованно, по классам и возрастам, а на трибуне, украшенной гигантским портретом Мао Цзэ-дуна, витийствовали хунвэйбины. Они не смогли выработать общую платформу и стояли двумя враждебными группами: «цзинганшаньцы» — с одной стороны, «маоцзэдунисты» — с другой. Митинг длился чуть ли не целый день и увенчался взаимной потасовкой…
Но никто не сказал школьникам, что они, убив человека, совершили преступление.
После митинга школьники, «революционизировавшись», вышли на улицы. На перекрестке около университета они стали ловить велосипедистов. В Китае большинство рабочих и служащих ездят на работу на велосипеде: дешевле и удобнее, потому что городской транспорт перегружен. Был вечер, и люди, возвращаясь домой, потоком катили по улице, когда ребята, взявшись за руки, образовали цепочку и стали их останавливать. Против самых непокорных они пускали в ход палки, угрожая вставить их в колеса и испортить велосипед. Люди останавливались неохотно, ворча и бранясь. От них требовали объяснений, почему на велосипеде нет портрета или цитаты из Мао Цзэ-дуна. В этот день никого еще не били. А через три дня пикеты школьников были усилены взрослыми хунвэйбинами, которые побоями переубеждали строптивых. Потом было обнаружено, что некоторые «злоумышленники» надевают портрет председателя Мао с правой стороны руля, в то время как все революционное, по мнению хунвэйбинов, должно быть только слева. Таких карали жестокими побоями, не затрудняясь расспросами…
Рабочие, когда их снимали с велосипедов, не скрывали возмущения и ругались.
— Будьте сознательными, — выкрикивали школьники. — Соблюдайте приказы культурной революции! Демонстрируйте верность председателю Мао!
Угрозы перемежались с уговорами:
— Политика — самое важное! Политика — на первом месте!
Как-то раз я возвращался после обеда мимо жилых корпусов. Двор был пуст, взрослые ушли на стадион, откуда неслись крики толпы — кого-то «судили», во дворе играли дети. Они окружили худющего котенка и поймали его у самых моих ног. Мальчик схватил животное за хвост и с криком:
— Долой черных бандитов! Смерть! Смерть! — трахнул его головой об угол дома. Все дети были еще маленькие — дошкольники. Потом на хилом, недавно посаженном топольке они подвесили за хвост мертвую кошку с размозженной головой и встали вокруг нее, а крохотная девочка принялась хлестать кошку прутиком.
— Да здравствует председатель Мао! — время от времени дружно провозглашали дети.
— Во что вы играете? — спросил я их, присев на корточки.
— Мы судим кошку, — отвечала девочка.
— Зачем вы ее убили?
— Кошка — буржуазный элемент! Ее хозяев давно разоблачили и выволокли.
Наш разговор шел под неумолкающий рев на стадионе и натужные вопли ораторов по трансляции.
— А кто же будет ловить мышей?
— У нас нет мышей, — сказала девочка. — Мы хотим играть в суд.
Дети с криком бросали в труп кошки камнями, точь-в-точь Как бросали в живых осужденных студенты университета. Играя, малыши повторяли то, чем были заняты их старшее братья. Зверство стало достоинством в их глазах, жестокость — повседневностью…
Тлетворное влияние «культурной революции» не обходило никого, даже самых маленьких.
Деятельность хунвэйбинов вдохновлялась высшими руководителями.
В дни хунвэйбиновских парадов на площади Тяньаньмэнь их принимал сам Мао Цзэ-дун. Однажды ко мне зашел сотрудник канцелярии и пригласил посмотреть на эту встречу по телевидению.
Вокруг телевизора на нашем этаже столпились все дежурные, кому не выпало «счастья» побывать на самой площади. На экране все время — более двух часов — показывали правительственную трибуну. Изредка оператор демонстрировал площадь, но телеобъектив отрывался от правительственной трибуны только ради показа экстаза хунвэйбинов, и тогда на экране возникали перекошенные от крика рты, растрепанные волосы, лес протянутых рук. Особенно неистовствовали девушки: они брались за руки и прыгали на месте, в страшной толкотне и давке, чтобы увидеть председателя Мао. На площади толпилось около миллиона молодежи, и рев — нечленораздельный, исступленный — даже по телевизору был оглушающим.
В резком контрасте с беснованием толпы была спокойная, деловая суета на трибуне. Мао Цзэ-дун с неподвижным, ничего не выражающим маскообразным лицом стоял посередине, за ним — молодая женщина в белом халате — либо врач, либо санитарка. К нему никто не подходил и никакими вопросами не беспокоил. Справа стоял Линь Бяо, приветствовавший хунвэйбинов поднятой рукой и улыбками в пространство, вокруг него — военные. Слева располагался Чжоу Энь-лай. Он был серьезен. К нему непрерывным потоком подходили люди в армейской форме и хунвэйбины с красными повязками. Он пожимал руки, отдавал распоряжения, выслушивал доклады и был настолько занят, что стоял на трибуне вполоборота к площади. Раз или два за время передачи он подходил и разговаривал о чем-то с Линь Бяо. На трибуне присутствовало немало людей, тоже руководителей, но операторы телевидения избегали их показывать, останавливая внимание только на троих.
Телевидение постоянно возвращалось к Мао Цзэ-дуну, показывая его с разных сторон под захлебывающееся славословие диктора. Вокруг меня сотрудники канцелярии с волнением рассуждали:
— Председатель Мао сегодня в армейской зеленой форме! Он разве надевал ее раньше?
— Председатель Мао никогда прежде не носил военной формы, это неспроста!
— Партия изменила председателю Мао, и он снял партийную одежду, — сказал один из дежурных хунвэйбинов. — Он надел армейскую форму потому, что армия верна идеям председателя!
— Правильно! Верно сказано! — заговорили все разом.
Вскоре весь Пекин пришел к единому мнению, что Мао Цзэ-дун переоделся со смыслом: он дал понять всем и каждому, что партия ему враждебна и против нее, против затаившихся в ней своих врагов он и направляет удар «культурной революции». Зеленая армейская форма напоминала, что за всем шумом, гамом и столпотворением стояла сила штыка, верная лично Мао Цзэ-дуну армия, которую маршал Линь был готов бросить в дело по мановению его руки, если понадобится…
«Распространять опыт культурной революции — дело хорошее!» — таков с первых же дней был лозунг «молодых революционеров». Уже в июле в Пекин хлынула потоком молодежь из провинций. Студенчество и учащаяся молодежь съезжались в столицу со всей страны «перенимать опыт» и «устанавливать связи».
Столица задыхалась под наплывом миллионных масс, население Пекина, по меньшей мере, удвоилось.
Иногородние хунвэйбины, приезжавшие в столицу за «революционным опытом», толпами бродили из вуза в вуз, всенепременнейше посещали площадь Тяньаньмэнь и Гугун — бывший императорский дворец. Они добивались права лицезреть самого председателя Мао, и он принимал их по миллиону сразу, показываясь на правительственной трибуне центральной площади. Был даже такой случай, когда он спустился с трибуны и прошелся по площади среди расступающейся в истерическом экстазе толпы.
В сентябре масса направлявшихся в столицу хунвэйбинов запрудила железные дороги страны. Ехали они и на автобусах. Даже грузовики были реквизированы для перевозок хунвэйбиновских отрядов. Дело дошло до того, что хунвэйбины пытались отобрать транспорт у воинских частей и армейских учреждений.
«Товарищи с периферии», благо погода стояла еще сносная, располагались на ночлег где придется, но потом стало худо — осень в Пекине в 1966 году была необычно пасмурной, с частыми дождями. Приехавшие хунвэйбины запрудили все университеты. У нас они заняли шестиэтажный административный корпус, аудитории филологического факультета, библиотеку. Под конец, чтобы как-то устроить их, начали уплотнять семьи преподавателей. Уплотняли по простой схеме: из трех жилых корпусов один высвободить для приезжих. В освобожденном здании полы во всех комнатах застелили камышовыми матами, чтобы можно было спать вповалку.
Надо сказать, что пекинские хунвэйбины недолюбливали приезжих, и неприязнь порой доходила до стычек. Они требовали ограничить их пребывание в столице жестким сроком в десять дней, ввести ограничения в питании — люди, мол, приехали в Пекин изучать «идеи» председателя Мао, а не обжираться, и поэтому запрещали продавать приезжим фрукты, мясо, яйца.
Иногда столкновения возникали на политической почве. Особенно ожесточенным было столкновение у медицинского института. Там у ворот повесили транспарант: «Нереволюционные приезжие с периферии — катитесь вон!»
В Педагогическом университете для приезжих, когда они прибывали крупными, организованными партиями, устраивали «выставки» осужденных, которых пригоняли десятками с фанерными щитками в руках. Провинциалы могли воочию убедиться, что прежде почитаемые профессора, преподаватели и партийные работники беспомощны перед ними, «молодыми революционерами».
Обычно освоение «революционного опыта» шло гладко и приносило зримые плоды. Так, студенты Цзилиньского педагогического института, переняв опыт пекинцев, по возвращении устроили у себя такую же «культурную революцию».
Но случалось, что «периферийные товарищи» резко осуждали издевательства и бесчеловечное обращение, отказывались понимать «преступления» жертв «культурной революции». Тогда их со скандалом выпроваживали с университетской территории и объявляли «контрреволюционерами».
За летние месяцы через наш университет прошли представители молодежи чуть ли не из всех провинций Китая, часто из совсем глухих уголков, уездных училищ и техникумов. Они охотно знакомились с иностранцами, проявляли большое любопытство, разговаривали весело и свободно, держались куда проще и приветливее пекинцев. Неприязнь и мнительность, лицемерие и подозрительность были явно чужды юным провинциалам. Для них, выросших в условиях герметической изоляции, а потому полных любознательности и интереса к самым обычным вещам, «культурная революция» представлялась небывалым празднеством. Ведь многим из них и не снилось побывать в Пекине…