{295}. Написанные прекрасно владеющими пером памфлетистами, пользующиеся огромным спросом во всем королевстве, эти памфлеты, под видом обличения покойного короля Людовика XV, умершего в 1774 году, и его фаворитки госпожи Дюбарри, клеймят позором современный двор, где процветают такие же пороки и творятся такие же гнусности, что прекрасно видно из дошедших до нас анекдотов о влиятельных сановниках. Во всех этих текстах явно или подспудно присутствуют мотивы развращенности государя и придворных, вырождения монархии в восточный деспотизм, растраты государственной казны, бедствий народа. Приведем в качестве примера отрывок из «Пышных празднеств Людовика XV»: «Людовик XV нимало не переменился, то есть он по-прежнему повесничал и творил беспутства. Несмотря на нищету народа и неурожаи, любовница короля тратила все больше и больше денег, ни в чем не зная удержу, и за несколько лет разорила бы королевство дотла, если бы смерть Султана не положила этому конец»{296}.
В 1780-е годы финансовые и политические скандалы придают актуальность обличительным произведениям, направленным против покойного короля. В феврале 1781 года публикация «Королевского отчета» Неккера, где приведен поименный список получателей королевских пенсионов и денежных наград, вызывает ярость читателей и дает пищу полемическим выпадам против двора. Этот текст — настоящий бестселлер: напечатанный в Королевской типографии, он выдерживает 17 изданий (в том числе издания Невшательского типографского общества), на него публикуют 29 рецензий и критических отзывов в периодических изданиях того времени. «Газета газет», издаваемая Типографским обществом Буйона, считает, что «Отчет» был напечатан тиражом в 40000 экземпляров, но вероятно, это лишь промежуточная цифра, такой тираж не может удовлетворить огромный спрос{297}. В 1785—1786 годах банкир Клавьер нанимает группу памфлетистов, которая, скрываясь за авторитетной подписью графа де Мирабо (кроме него в эту группу входят Бриссо, Дюпон де Немур и Горса), резко критикует биржевые спекуляции двора с целью свергнуть генерального контролера финансов Калонна. В ту пору установилась тесная связь между защитой частных интересов — в данном случае интересов женевского банкира, который играет на понижение курса акций, — и радикальной критикой правительства и двора во главе с Калонном, которых по всем правилам руссоистской и морализаторской риторики обвиняют в том, что они играют на повышение и тем самым делают акции недоступными для публики. Таким образом, благодаря памфлетам, соперничество на Бирже оказывает непосредственное влияние на политику и дискредитирует Калонна: памфлеты обличают его как биржевого игрока, который, делая вид, будто занимается реформой государственной финансовой системы, на самом деле заботится прежде всего о собственном обогащении (что, впрочем, недалеко от истины){298}. Наконец в те же два года история с ожерельем[23] окончательно компрометирует королеву, а с ней и двор{299}. Во Франции XVIII века, как и в Англии XVII века, «Страна», воодушевленная памфлетистами, решительно восстает против «Двора», ибо и та сторона жизни двора, которая находится на виду, и те стороны его жизни, которые известны по слухам, вызывают ненависть.
Столица и провинции.
Но есть и другие представления о французской разновидности этой оппозиции. Рассмотрим главный тезис Токвиля: «Административная централизация является институтом Старого порядка, а не порождением Революции или Империи, как утверждается»{300}. Эта централизация, приведшая к исчезновению самоуправления, к отмене местных вольностей и к тому, что все оказались в равном положении, по мнению Токвиля, послужила причиной того, что между столицей и провинциями пролегла пропасть. На смену прежней оппозиции между Городом и Двором пришло новое противопоставление. «Каким образом во Франции, как нигде более в Европе, уже при Старом порядке столица обрела преобладающее значение и поглотила все силы государства»{301}? Это произошло потому, что в столице оказалось сосредоточено управление всей страной: столица становится центром, где осуществляется вся государственная власть, она становится всемогущей и забирает в свои руки интеллектуальную деятельность («движение мысли теперь происходило только в центре. Париж окончательно поглотил провинции») и деятельность экономическую («Париж стал не просто центром обмена, сделок, потребления и удовольствий — он превратился в город фабрик и мануфактур»){302}.
Здесь важна не столько справедливость утверждения Токвиля, сколько противопоставление, из которого следует, что столица обладала неодолимой притягательной — и огромной разрушительной силой. Начиная с середины XVIII века появляется множество эссе, романов, комедий, которые облекают культурную оппозицию «Париж — провинция» в литературную форму и стараются выявить различия между столичными и провинциальными нравами, чтобы осудить обычаи и моды большого города{303}. Возьмем два текста, написанные с промежутком в двадцать пять лет. Первый — «Столица галлов, или Новый Вавилон» Фужере де Монброна — появляется в 1759 году. Фужере де Монброн, заметная фигура «низкой литературы», высказывает свое мнение о роскоши — спор о ней завязался еще в 1730-х годах. Выступая против ее апологетов, в первую очередь против Вольтера, и утверждая, что «роскошь — язва, разъедающая всякое политическое тело», Фужере де Монброн, провинциал, приехавший в Париж, чтобы познакомиться с литературной богемой, обличает тлетворную роль столицы, погрязшей в карточной игре, недостойных зрелищах и разврате: «Все согласятся, что своим великолепием и блеском Париж на самом деле обязан единственно голоду и истощению провинций, которые обрекают их уроженцев на бескормицу и нищету. Мы всякий день видим, как провинциалы, влекомые жаждой удовольствий и беспутства, приезжают в Париж ради того, чтобы за два-три вечера промотать то, что позволило бы им достойно жить на родине долгие годы! Сколько жестокосердых отцов пускают там по миру своих детей! Сколько попавших в сети разврата детей транжирят там наследство своих отцов! Сколько молодых людей, которым было назначено судьбой трудиться на благо родного края и от которых их близкие ждали самых высоких свершений, устремляются в этот опасный Вавилон, чтобы лишиться чистоты, запятнать свою репутацию, растратить все свое состояние!»{304} Литературное мастерство и риторические приемы не всегда свидетельствуют об искренности высказывания, — даже если газеты того времени приняли «Столицу галлов» вполне всерьез и отозвались о ней соответственно, — но они доказывают, что противопоставление «столица — провинция» прочно утвердилось в умах и присутствует также и у любящих арифметические подсчеты политиков, которые враждебно относятся к перенаселенным столицам. Это противопоставление можно толковать как своеобразное выражение «идеологии “Страны”».
В том же духе высказывается в 1782 году и Мерсье в своих «Картинах Парижа»: «В прежние времена дороги, соединяющие столицу с провинциями, не были ни такими свободными, ни такими избитыми. Каждый город оберегал своих детей, которые жили в его стенах с самого дня рождения и становились впоследствии опорой престарелых родителей. В наши дни юноша продает свою часть наследственного имения, чтобы истратить ее вдали от семьи; он выкачивает из нее все, что может, чтобы блеснуть на миг в этом вертепе разврата». Столица занимает воображение и юной провинциалки, фантазия рисует ей соблазнительные образы: «Она жадна до столичных новостей. Она первая с восторгом восклицает: “Он прямо из Парижа! Он был при Дворе!” И молодая девушка уже не видит в окружающих ни прелести, ни ума, ни богатства. Слушая эти рассказы, подростки представляют себе в преувеличенном виде то, в чем опыт в один прекрасный день их жестоко разочарует; они легко поддаются этому поветрию, ввергающему провинциальную молодежь в бездну порока»{305}.
Мерсье все время прибегает к оппозиции «Париж — провинция», рассматривая ее как topos; он использует избитый образ парижанина в провинции, чтобы высмеять его мнимое превосходство («Покинув Париж и приехав в провинцию, парижанин не переставая рассказывает о столице. Все, что он видит, он сравнивает с привычками и обычаями, существующими в Париже, и находит нелепым все, что отличается от последних. Он желает, чтобы в угоду ему все переменили взгляды. [...] Он воображает, что возвысит себя в глазах всех, говоря с похвалой только о Париже и о дворе»{306}), или, наоборот, описывает противоположную ситуацию — приезд провинциального литератора в столицу, — чтобы подчеркнуть разницу в уровне культуры между Парижем и другими городами страны («Париж дал литературе почти столько же великих людей, сколько их дало все остальное королевство [...]. Если прибавить к тому же, что не было ни одного знаменитого человека, родившегося в провинции, который не приехал бы в Париж для усовершенствования своего таланта и не остался бы здесь на всю жизнь, который не умер бы здесь, не будучи в силах покинуть этот великий город, несмотря на всю свою любовь к родным местам, то вереница просвещенных людей, сосредоточенных в одном месте, между тем как другие города королевства представляют собой бесплодные пустыни, — вызовет глубокие размышления о действительных причинах, которые гонят литераторов в столицу и удерживают их здесь точно силою волшебства»