..100…
Ready.
Ввод…
По лицу Лиианны пробежал желтый огонь. Желтый, потом рубиновый, алый… Моргнул, отразился от рук — кровавым, тревожным отблеском. И погас. Упала тьма. Лиианна осторожно выглянула на улицу сквозь щели в стене. Угловатые башни «коммы ахт» чернели в ночи. Мертво — огни сигналов погасли.
Глава 28 Коса смерти
Желтый мигающий огонек электрической лампочки, белые листы, приятный глазам полумрак и — по бумаге — неровные рукописные буквы. В два ряда, от руки разделенных вертикальной чертой. Слева витиеватые туземные руны, справа — торопливые, спешащие вдаль буквы земного алфавита:
«…Войди в неё медленно, осторожно,
лелея ещё нерождённый стон.
Не нужно вопросов,
пустые «можно»
всегда подождут
до иных времён.
Войди — и ты станешь другим и новым,
забудь всё, что было — есть только миг,
забудь даже слово, которым скован,
да и какое тут, к чёрту, слово,
когда мир огромен и многолик,
когда ты томительной жаждой полон,
и в эту минуту почти что бог,
когда твои руки рождают волны,
и волны исполнены силы тёмной,
и силе не нужен уже предлог.
Войди в неё — медленно,
осторожно,
откройся навстречу и донага.
Не медли больше,
справляясь с дрожью,
не прячь свою жажду…
Она — река…»
(здесь и далее — стихи И. Валериной).
Кольнуло сердце. Тихо, на слове «река». Отец Вениамин невольно потёр грудь под рясой, помянул тихой улыбкой балбеса-Станислава, подсунувшего ему такое на перевод. Старый туземный гимн, песня ночной богини — еще из старых, языческих времён планеты. Времён, когда драконы были большими, люди — маленькими, а ночные лики ещё не примеряли христианские песни и имена.
«Ладно, орденский сборник и не такое печатал» — улыбнулся тихо отец, вымарывая на листе криво переведённые обороты. Протер слезящиеся по-стариковски глаза. Прикрыл на мгновенье ладонью. Перед глазами потекла, закачалась — как слово из гимна — река. Только не местная, широкая, желтая и ленивая. Черная, быстрая, звенящая на перекатах. Будто лезвие в ножнах — в оправе блестящего, колкого льда. Баллюстрада, высокий, поросший черными елями склон под ногой. Морозный ветер в лицо, бой часов с ратуши, кресты доминиканского монастыря — и, напротив, на западном низком берегу — высокие трубы заводов. Разбередил ностальгию туземный гимн. Прошелестел желтыми листьями календарь на стене. Одна дата обведена жирной каймой. Опуск…
Календарь был старый, десятилетней давности. Подчеркнутая дата прошла и давно. Отец Вениамин протер глаза еще раз. Хуан запорол план тогда, церковное начальство из далёкого Сан-Торреса метало по радио громы и молнии, стучало по столу сапогом и грозило переименовать поселок из Фиделиты в «сорок лет без урожая». Хуан ругался в ответ, грозил записаться на денёк обратно в язычники — и дать всем жару. Всех разнести и вернуться назад, в истинную веру. Так и не поехал отец Вениамин тогда. И на следующий год — не поехал тоже. Хуану тогда стукнуло в голову перестроить собор… Ладно, ностальгия — пустое, а спать пора… Завтра — как пить дать — поднимут с утра пораньше тихим стуком в окно. Тари зацвел — вот и завалятся с утра, обязательно. Кто-нить из местных юнцов с такой же юной лоботряской — тихо, под руку. Уберут в пол глаза, неумело пряча счастливую улыбку. И скажут, что они случайно, совсем. И рожи у обоих будут в тонкой, еще пузырящейся от зеленого сока вязи. И счастливые… Такие, что придется церковь открывать, делать нечего…
С улицы донесся тихий, неурочный для времени звук — треск забора, стук и тяжелое бряканье. Железо о железо, глухо, сквозь вязкую летнюю тишину. И хриплый голос — ругательство.
— Кто там? — шепнул про себя отец Вениамин, вставая из-за стола. Опять кольнуло, забилось о ребра старое сердце.
— Звездные что ли? вчерашние гости? — подумал он, имея ввиду Эрвина с Ириной, — да нет, их бэха как раз в сторону созревшего куста увезла. А «тари» до утра никого не выпустит.
Он не успел закончить мысль. Дверь в комнату дернулась, слетела с петель — хлипкая деревянная дверь. Человек на пороге — высокий, затянутый в полевое хаки с перечеркнутой молнией на рукавах. Шляпа на голове. А лицо красивое — как у греческой статуи. Аполлон…
«В переводе — убийца».
Сверкнула вспышка. Сердце в груди вспыхнуло, задрожало от боли — и встало. Пуля прошла навылет, разорвав и подкинув в воздух листы на столе.
Белые, как снег над чёрной водою. Река подхватила отца Вениамина на руки и понесла… черная, быстрая, в оправе блестящего льда….
Убийца усмехнулся — коротко, закинул короткоствольный полицейский «скорпион» на плечо и бросил пару слов коммуникатор.
— Путь чист. Кванто кхорне…
Взвыл мотор… Один, потом другой, третий — оглушительно, резко.
Смерть пришла в Фиделиту…
Она пришла ночью, под рев моторов, лязг стали и дробный перестук автоматных очередей. В ледяном, фосфорном свете — над головами первой волны Дювалье пустил безпилотные дроны. Мелкие, жужащие моторами летуны — их прожектора били вниз — ярким, немигающим светом. Будто тысячеглазый зверь, тот, что так часто поминал Дювалье, взглянул на поселок сверху. Воины выскакивали на пороги домов, передергивали затворами, всаживая пулю за пулей вверх, в эти стальные, немигающие глаза. И падали, скошенные огнем штурмовых «скорпионов». Штурмовики шли низко, пригибаясь к земле, выкашивая все вокруг длинными очередями. Четыре «коня апокалипсиса» — лёгких открытых джипа — проскочили поселок насквозь. Нахрапом, под рев сирен, слепящий свет фар и истошное завывание дизеля. И замерли на площади, развернувшись бортами на четыре конца, поливая близлежащие улицы огнем тяжелых лазерных установок. Белые и алые, тонкие лучи плясали, снося опоры, кромсая на части жестяные крыши, цветочные палисады и выбегавших на улицы людей. Один луч чиркнул по собору, сбив крест. Полоснул каменную громаду лучом еще раз — уже просто, забавы ради. Колокольня дрогнула и осела вниз — с грохотом, выбросив в небо серый столб пыли. Штурмовик в кузове засмеялся, сбил шляпу на лоб. Подломилась и рухнула деревянная крыша. Западный ветер взвыл — будто закричал, забился в эоловых трубах. Камень — огромный, угловатый булыжник — сорвался вниз, ударился о землю, перевернулся, подлетел в воздух. Ударил штурмовика в лоб — с маху, как конь копытом. И упал на землю опять, весь красный от крови. Рукоятки лазгана подхватил второй номер — ослепительный луч не замер, лишь злее заплясал по земле, обращая в дым палисады, плетёные дома и крепкие, крытые железом сараи… А с околиц накатывался, плыл в воздухе глухой, скребущий за душу рев.
Кванто кхорне.
Основные силы нападающих шли от холмов к центру. Густыми цепям, почти толпой — суровые, раскрашенные дикари с молнией, перечеркнутой на зеркальных лицах. Шли в полный рост, снося все, на своем пути, буквально заваливая редкие островки сопротивления лавиной свинца из своих потрепанных, длинноствольных винтовок.
У околицы их впервые остановили — старый, раздолбанный грузовик влетел с ходу в толпу, замер, дребезжа пробитыми скатами и взорвался, плеснув по сторонам потоком огня и серого, чадящего дыма. Строй разорвался, атакующие заметались, потеряв порядок — как курицы, кто-куда. От домов грянул залп, потом еще один. С полдюжины фигур упало — черными кучами, тенями, на фоне рыжего огня.
Седобородый, кряжистый деревенский мужик — поселковый кузнец удовлетворенно хмыкнул, передернул затвор ружья и крикнул, прислонив ладонь к рту, сыновьям — не теряться, мол…
— Не робей, таким мы еще надаем…
И упал, булькнув кровью из пробитого горла. Упал и умер, не окончив фразы. Разметалась по песку борода, на ходу меняя цвет — из белого в алый. Сбоку, от рощи, фигуры защитников были ясно видны — черные тени, контуры в слепящем прожекторном свете. Уарра-воин передернул затвор ружья и — быстро, почти не целясь — послал еще пять пуль. Пять теней сложились и рухнули — пятнами мрака во тьму. Пять человек упали. В воздух рванул женский крик — яростный, потом истошный, потерянный плач. Тут же затерявшийся, забитый грозным боевым кличем нападавших.
Уарра перевернул оружие, поцеловал подаренный Абимом оптический прицел и скользнул от обреченного дома прочь, бросив в коммуникатор на ходу.
— Западный сектор чист… Кванто кхорне…
Латинист, Станислав Лаудон так и не лег в ту ночь. Вначале дела, потом праздник на площади, где местные его быстро и непринужденно припахали поработать за пианиста, потом мелкая Маар. Девчонку таки устроили отцу Вениамину в школу. И пошло — объясни мелкой лесной бестии, что такое школа, зачем нужна, и кого там надо слушаться. И посему нельзя представляться законной женой Эрвина Штакельберга, да. Последнее произносилось задрав нос, гордо, со всеми четкими туземными огласовками. То есть с коротким горловым щелком в начале, означающим «Неопределенно — будущее время» и сочащейся оптимизмом руладой «но никуда не денется» в конце, И поди объясни, что сделает со всеми этими нюансами универсальный, флотского образца, переводчик. Полностью автоматический и тупой, как полено. Когда заревели моторы вдали — Станислав даже обрадовался. Подумал сперва, что Эрвин вернулся — его «неопределенно-будущая» жена, пусть сам с ней и разбирается…
Но потом сквозь рев моторов пришло таканье — тупое и резкое. И женский крик — рванул воздух, взвился и оборвался бульканьем на высокой ноте. Заскрипел, закачался дом, с крыши за шиворот посыпались острые белые щепки. Станислав вздрогнул и — как был, с места рванул на улицу — куда глаза глядят, прочь, подальше отсюда. И Маар подхватить не забыл, схватил за плечо, дернул — резко, до боли в плече и жалобного, протестующего вопля. Выволок на улицу. За спиной — грохот и оглушительный треск. Рухнула крыша. Острая щепка скользнула, оцарапала шею. Станислав вытер кровь и замер, поняв, что торчит посреди улицы как последний дурак… А штурмовики идут по околицам — на разных сторонах, по двое, все одинаковые. Высокие шляпы и дикие т