Это, знаете, перебор. Самые разные люди, никак не иностранцы на своей родине, не любят С.Михалкова. Да и он людей особенно не жаловал. Даже в сентиментальных рассказах Никиты Сергеевича об отце виден образ выдающегося эгоцентрика. Как ни странно, это свойство почти всех знаменитых детских писателей (кроме необыкновенного чуда – Евгения Шварца). Впрочем, что ж тут странного: чтобы писать для детей, надо удержать в себе детство, а дети – сами все сплошь эгоцентрики. Надо стать по-настоящему взрослым, чтобы уметь вести отсчет не от «я» в центре мира.
Одни вспоминают Михалкова как черствого и равнодушного циника и лизоблюда, умело обустраивающего роскошную жизнь внутри советской идеологии. Другие – как обаятельного человека, который многим помогал, был обворожительно талантлив и остроумен. Он подписывал все официальные бумаги союза писателей, где тупо и бездарно громились диссиденты. И его же мы находим у гроба Анны Ахматовой. А это ему было зачем? Он – автор трех редакций гимна Советского Союза и России. И по его пьесе «Дикари» поставлена вольная комедия «Три плюс два», где, кроме счастья жить и любить на берегу моря, нет вообще никаких признаков идеологии…
Он написал в 1949 году жуткую драму «Илья Головин», где композитора, оторвавшегося от народа, перевоспитывали военные, строители и передовицы газеты «Правда». И он же сочинил сотни блистательных стихотворений, которые никаким образом не изъять из золотого фонда отечественной литературы.
Любить столь загадочное творение советской истории и русской жизни, как Сергей Михалков, если ты ему не родственник, по-моему, маловозможно. А вот любить стихи Сергея Михалкова – это проще простого. Они сокрушительно талантливы и запоминаются с первого раза.
По крутой тропинке горной
Шел домой барашек черный
И на мостике горбатом
Повстречался с белым братом…
Исключительное владение поэтической техникой. Живые интонации. Хорошее настроение, которое вмиг передается читателю. Блистательный юмор. Никакой идеологии – если не считать таковой высмеивание лени, невежества, трусости, хамства и зазнайства. Вещи образцовые, и пригодились они уже пяти-шести поколениям русских детей.
Наследие Сергея Михалкова чрезвычайно неравноценно. Основные достижения маркированы тридцатыми – сороковыми годами, некоторый всплеск произошел в шестидесятых, начиная с середины семидесятых о настоящих творческих достижениях уже трудно говорить. Функционирование в качестве генерала от литературы, председателя СП не прошло даром – так оно ни для кого не проходит даром. На таких местах люди превращаются, как в рассказе Кафки. Любые люди!
С пьесами Михалкова тоже засада. Если сочинения для самых маленьких – «Зайка-зазнайка», «Три поросенка», «Трусохвостик» – забавны и хороши, то подавляющее большинство пьес безнадежно мертво. Он, кажется, и сам это знал и, пристраивая в театр какую-нибудь конъюнктуру «на злобу дня» (а также постоянно заботясь о рецензиях), премило шутил: «Чем хуже пьеса – тем лучше пресса!». (Этот пророческий афоризм полностью сбылся в наши дни.) Не все басни прошли проверку временем – многие нынче читать просто неловко. Но переводы детских стихов Юлиана Тувима, к примеру, – превосходны. Таково же и переложение для театра «Современной идиллии» Щедрина – под названием «Балалайкин и Компания». В постановке Товстоногова то был изумительный спектакль «Современника». Блистали в пьесах Михалкова многие выдающиеся актеры – скажем, Анатолий Папанов («Памятник себе»). Нет, вклад его в поэзию и театр неоспорим – но сколько при этом сделано, говоря словами Щедрина, «применительно к подлости»…
Он жадно любил жизнь – не вообще какую-то там жизнь, а свою собственную жизнь, в этом вот высоком худом теле, с которым он никак не спешил расставаться. Недаром в его стихах так сильна медицинская тема – лекарства, лечение и врачей Сергей Владимирович обожал страстно. В полной мере Михалкова отличала главная черта долгожителей, открытая учеными, – «герметичность психики».
Да, жизнь и судьба Сергея Михалкова – это еще не написанная по-настоящему басня. Или скорее – роман. Вот, вообразите себе молодого пышущего талантом человека, которого поставила себе на службу фантасмагорическая, небывалая империя. Она плохо умела разговаривать на своих верхах, эта империя, – и охотно брала на службу легких, умных, образованных, с юмором и мастерским владением литературной техникой. Эренбург, Симонов, Михалков… Они брали в ловкие руки чугунные ядра советской идеологии и крыли их умелой словесной позолотой. Они находились в непосредственной близости от ледяных вершин власти, и абсолютный ее холод постепенно превращал их в «памятники себе»…
Так что монумент в каком-нибудь московском сквере Сергею Михалкову поставить очень даже можно.
Пусть возле него играют дети. Перед ними он ни в чем не провинился. А взрослые? Пусть думают, «делать жизнь с кого», – на то нам голова прицеплена, и совесть в нас всунута.
Смертельный номер Андрея Панина
Ужас смерти Андрея Панина трагически высветил его человеческую и творческую биографию.
Андрей Краско, Александр Абдулов, Владислав Галкин… теперь и Андрей Панин. Замечательные артисты крепкого среднего возраста, которым бы еще жить и жить, с особенной, неповторимой «русской жилкой». В которой горячо бьется пульс неодолимого хаоса, бешеной энергии, страстного и страшного запредельного бега, полета, скачки! И несли наших героев, бесспорно, те самые «кони привередливые», о которых спел (и на которых всласть наездился) Высоцкий.
Я впервые увидела Панина на сцене МХТ, в спектакле «Смертельный номер» (пьеса Олега Антонова, постановка Владимира Машкова, 1994 год), он выступал в роли Рыжего клоуна, блистательно сочетая шутовство и душевную «радость-страданье». Панин потом предпочел кинематограф, не развивая планомерно свою театральную дорожку. Но именно эта резко эксцентрическая манера сложного соединения «внешнего» и «внутреннего» человека, найденная в «Смертельном номере», стала для актера главной.
(Кстати, одна из серий фильма «Журов», где действие происходит в цирке, тоже будет называться «Смертельный номер».)
Панин убедительно проявился на экране только в самом конце девяностых годов, стало быть, активной творческой жизни досталось ему лет пятнадцать, не больше. Но уже в середине нулевых он был в памяти, был «на устах», снимался без перерыва и, кажется, без особого разбора. Зовет Шахназаров («Яды, или Всемирная история отравлений», «Всадник по имени “Смерть”») – хорошо, а не зовут маститые – перетопчемся и в сериалах. Он насчет нашего кино иллюзий не питал, да и в принципе был четко отформатирован своим временем. Есть работа – работаем, есть жизнь – живем, здесь и сейчас, без галлюцинаций о рае на небе и на земле. Уральские ребята (а детство и юность Панина прошли в Челябинске и Кемерово), хоть им на голову и падают порой метеориты, в основном расчетливы и практичны – а может, именно поэтому…
Сообщения о смерти Панина в СМИ поминали его участие в сериалах «Бригада» и «Каменская» – это самые заурядные работы актера, но медийные креаторы ведь ничего, кроме криминальных сериалов, и не знают. Великолепного Порфирия Петровича из «Преступления и наказания» (режиссер Дмитрий Светозаров, 2007), кажется, не вспомнил никто. А ведь Панину в этой роли удалось вывернуться из-под гениального Порфирия, которого создал в свое время Иннокентий Смоктуновский в картине Кулиджанова. Панинский следователь был куда умнее, злее и острее, он сам был из бывших «Раскольниковых» и потому ненавидел героя, как самого себя. Текст Достоевского Панин произносил так, будто сам в эту минуту его и придумал – эта искусная «естественность» тоже свидетельствует о калибре актера. (Он, видимо, органически не выносил выспреннего кривлянья, пустой декламации, пафосного разукрашивания себя.)
По меркам кино, внешность Андрея Панина была довольно заурядной – глаза небольшие, рот узкий, ранние залысины. Вроде человек из толпы, без особых примет, в розыск если объявлять – намаешься. Но эта мнимая заурядность избавляла его от однозначного амплуа, а когда включался внутренний панинский огонь – все черты лица преображались. Любая эпоха, любая профессия, любой образ жизни, любое направление воли – хоть чистый злодей, хоть невинный пьяница, хоть доблестный борец за справедливость, пожалуйста. Не в том суть. А в чем?
Пожалуй, в том, что Панин почти что в любой роли свидетельствовал о безумной сложности человеческого «я». Причем делал это в период тотального упрощения личности на экране. Это был парень, с которым все было «не просто так», с потаенным нутром, с «задними мыслями», человек-шкатулка с секретом, с замочком без ключика, с хитрым умным глазком…
Видно: кипит ум, быстрый, проворный, острый. Сердце чутко реагирует на малейшие изменения душевной атмосферы. Реакции обострены, включенность человека в жизнь огромна. Но все это не находит, не может найти никакого адекватного гармоничного воплощения. Почти все герои Андрея Панина существуют в непрерывной муке, судороге, в них остро и больно звенят перетянутые и готовые оборваться струны. А внешне – какая-то затейливая клоунада из хмыканья, вздохов, улыбочек, гримас, мелкой непрерывной жестикуляции. Фирменное панинское шутовство, мимический маскарад, где маска не застыла, а лихорадочно движется, то скрывая душевную жизнь человека, то хитрым образом намекая на нее.
Так или иначе актер рассказывал нам о русских людях, попавших на слом времени, накопивших изрядную историческую усталость, но решивших во что бы то ни стало – быть. И быть по-настоящему, чтоб кровь журчала в жилах, чтоб ноздри ласкал запах живого мяса. Будет ли это в рамках закона, на грани преступления или за этой гранью – все равно. Эти люди мужественны, но чаще всего в недобром, волчьем варианте. А волк собакой никогда не станет! Поэтому приходится хитрить и таиться. Поэтому даже в самом милом и домашнем варианте своей сущности – в русской вариации лейтенанта Коломбо, сыщике Журове, – проглядывает все тот же лютоглазый одинокий панинский волк…