А публика не разучилась ли воспринимать «тонкие вещи»?
– Нет, чувствовать публика не разучилась. Мы с Алисой Фрейндлих играем – не говорю, ах как мы играем – «Лето одного года». Я чувствую, вижу реакцию зрителя. А потом полчаса аплодируют – за что? Не за блеск игры, а за то, что мы тепло какое-то создали. В результате собачьих отношений появляется тепло. Люди этого ждут. Они этого хотят. Ради этого они живут и ходят в театр. Большинство из них.
– Вот вы сказали иронически по отношению к себе, что роль Гаева у вас не получилась. А вы точно всегда знаете, когда получается, а когда нет? Актер может это знать?
– У меня был учитель в студии МХАТ – Борис Ильич Вершилов, замечательный педагог. Он сказал на выпуске: «Олег, вы можете сыграть гениально, а можете сыграть очень плохо. Но вы должны сыграть верно. А для того чтобы понять, верно вы играете или нет, есть только один способ. Это все обман, что мы вас учим актерскому мастерству. Но в мою задачу входило, чтобы вы сумели почувствовать себя хозяином на сцене, ощутили – «я есмь». И я убежден, что каждый из вас хотя бы один раз это чувство испытал. Это чувство и должно вами всегда руководить. Вас хвалят – а у вас этого чувства нет. Плохо. Вас ругают – а вы это почувствовали; пусть ругают, неважно». И это правильно. Когда у меня этого чувства нет, я понимаю, что да, говорил слова, вроде все правильно, усы приклеил, характерность есть, – а за этим ничего нет.
– В «Лете одного года» есть еще страшно важная тема. Умный блистательный человек борется со слабостью, со старостью, и он в этой битве пока что выигрывает. Никто не научит стареть, не научит, что делать. Только глядя на какие-то образцы, можно чем-то вдохновиться. И у вас в книге есть фраза о том, как мало красивых пожилых людей. Их сейчас именно мало? В вашей юности было их больше?
– Да, было гораздо больше! Причем необязательно красивых. Человек мог быть даже и некрасив, но в нем был внутренний свет. Я таких людей встречал. Что далеко ходить – у нас была костюмерша Вера Григорьевна Грюнберг, член семьи врага народа. Ее посадили, она вышла, но ее не реабилитировали. Никто не брал ее из-за этого на работу, а Товстоногов взял. Она напоминала Ольгу Берггольц. Щеточкой чистила всех… Посмотрите на блокадников, так мало их уже осталось. У людей, переживших блокаду и не согрешивших ни в чем – не убивших, не укравших, не нажившихся, – светящиеся лица. Это победа над человеческой слабостью, над собой, это их преодоление.
– Что может удержать человека от распада? Культура, развитие интеллекта, неуспокоенность?
– Не знаю. Но, конечно, культура играет громадную роль.
Почему люди ходят в театр? Или раньше ходили в кино – не по одному, а вдвоем или компанией. Почему смотреть фильм дома на диске – интересно, но нет общности. А в кинотеатре я понимаю, что плачу не только я – но все. Мы вместе, мы один народ. Вот что дает культура. Культура – это не только игра Мацуева, хотя он замечательно играет. Это то, что объединяет. Когда птичка в Художественном театре свистела, и выходил Петя Трофимов, весь зрительный зал на какие-то секунды чувствовал – мы и там, и здесь, мы одним дышим. Культура превращает отдельные личности в единое целое – на какое-то мгновение. И, наверное, гены под этим влиянием как-то изменяются.
– Вы – коренной москвич с грузинскими корнями – прожили так много в Петербурге. Вы почетный гражданин Петербурга. Растворились ли вы в городе, полное ли у вас приятие? Или до сих пор есть какая-то дистанция, есть диалог, и есть даже какие-то мучения?
– Когда стал работать здесь, у меня было чувство, что я в сказке. Взять, допустим, парк Ленина (Александровский), вид от театра, золотой шпиль над Артиллерийским музеем – это же с ума можно сойти. Красота неописуемая. Или улицы типа Гражданской, история с Раскольниковым. Считаю, что Раскольников не в том доме жил, который показывают, а в доме напротив, могу доказать… Я ходил по этим улицам, как по литературному музею.
Петербург произвел на меня грандиозное впечатление. Он был во многом не похож на Москву. Не было центрального отопления, все топили печи. Я каждое утро ездил на Римского-Корсакова за торфом. Печка была железная, голландка, покрашенная краской. Это всё было совершенно не московское. А если взять слова, обозначения – сколько отличий. Почтовый ящик называли кружкой, ручку – вставочкой…
– И огромное количество бывших людей, как их называли…
– Да. Сейчас их мало. Было видно сразу, кто приезжий. Питерцы, ленинградцы настоящие очень отличались. Мой двоюродный дядя носил капитанскую фуражку, хотя он не был моряком, занимался греблей, возил меня грести в двойке распашной на Финский залив. Были яхт-клубы – этого сейчас нет. То есть существует, но только для богатых людей, а тогда это был спорт, традиция.
– И где-то Мировой океан дышит… А сильно изменился Ленинград с пятидесятых?
– Это по-прежнему один из самых красивых городов мира, но вот уникальная атмосфера – она постепенно нивелируется.
– Каким бы вы хотели видеть Петербург?
– Я хочу, чтоб сохранялась духовная память. Не только о Пушкине, Грибоедове, о великих, но и об Октябрьской революции, – это все наша жизнь. И Ленин – наша жизнь. И взятие Зимнего – штурмом или не штурмом – это наша жизнь. И это должно присутствовать. Мне дико смотреть на то, как во время парада на Красной площади Мавзолей Ленина закрывают какой-то шторой. Ну это же бред. Мы же все знаем, что там лежит Ильич. Чего закрывать-то его?
Когда в акватории Невы, где шпиль Петропавловки поднимается на абсолютно ровном горизонте, вдруг ставят фонтаны, которые бьют выше шпиля, считая, что это красиво, хочется сказать – позвольте, красив как раз вот этот шпиль, а фонтаны здесь не нужны.
Сейчас хотят на Конюшенной площади какую-то гостиницу строить. Элитную. Или квартиры, где будут жить люди. Элитные. Добившиеся чего-то. Посвежевавшие не одного человека. Зачем? Оставьте центр, районы с дворами-колодцами, не надо это улучшать. Придумайте, как облегчить жизнь людям, которые там уже живут. Сохранить это все надо. Так, чтобы на меня это произвело впечатление, как на того мальчика, который входил в Зимний, в Эрмитаж, почти пустой, в 1947 году, и ему казалось, что слышится легкий шорох платья фрейлины. Разрушать ощущение этого присутствия нельзя, это преступление. Город прекрасен не только архитектурой, но и атмосферой, которую надо беречь и хранить.
– Потребность в культуре сегодня никуда не делась, она в сохранности?
– Несомненно. Битком набитые залы. Казалось бы, поэтический вечер, – я бы не пошел. А зрители сидят.
Удивительно, вспоминаются строфы, которые я лет двадцать не читал. В Америке в программе концерта у меня была поэма Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотэле». Мне очень нравится. Успеха там не имела эта поэма.
А недавно вдруг у меня выскакивает само из памяти, из этой поэмы Уткина:
Сколько домов пройдено,
Сколько пройдено стран.
Каждый дом – своя родина,
Свой океан.
И под каждой слабенькой крышей,
Как она ни слаба, –
Свое счастье,
Свои мыши,
Своя судьба…
Зверь по имени «Мать»
Нина Усатова – Надежда Волкова.
Телевизионный фильм «Станица», 12 серий.
Автор сценария Виталий Москаленко, режиссер Владимир Шевельков
Дистанция всего в три года – между резней в станице Кущевская и появлением на экранах телевизионного фильма «Станица» – никак не могла способствовать созданию полноценного художественного произведения. Еще не «остыли перья» журналистов, самые бывалые из которых были не в силах скрыть чистого ужаса перед кущевскими событиями, еще в сознании людей не улеглось то, что улечься там в принципе не может. Эстетика телевизионного художественного фильма просто не в состоянии поглотить и переварить жизненный материал такой степени дремучей жути.
А всего-то и произошло, что в одной отдельно взятой станице на Юге России власть захватила одна семья. И вот не стало такого несовершенного, всеми ругаемого государства, не стало закона, не стало нелюбимой полиции, ничего не стало – только бодрая сплоченная шайка обожающих друг друга родственников. Которых эта безграничная власть растлевает до самого адского донышка.
Можно, конечно, снять такое кино, чтоб в нем не было «духа жизни», обычное кино про бандитов, но ведь жалко вовсе лишаться исходного материала, ведь узнав, что сняли «про Кущевку», зритель нетерпеливо приникнет к экрану.
Получился гибрид фильма «по следам жизни» и обычного криминально-мелодраматического сериала со всеми его нелепостями и неправдоподобностями. Станица – по фильму Лощинская – снята то с прилежной достоверностью, то с условностью декораций сериального бреда. Особенно забавно, как гоняют по степи героическую доярку Марину (Мария Шукшина) – Шукшина в роли доярки уж совсем перебор.
Но условность заканчивается, когда в кадре Нина Усатова. Она играет Надежду Волкову, мать двоих сыновей, начальницу всего производства Лощинской и главу преступного клана. Все под ней – ряженые казаки и не менее ряженые батюшки, жалкая полиция и ставшие прозрачными официальные власти. «Какая ты женщина! Ты – пирамида Хеопса», – скажет ей трусливый, купленный ею конкурент, и действительно: когда энергия власти сгущается до таких степеней, обычно-женское съеживается и меркнет. Проступают черты Каменной Бабы, Хозяйки, Чудища – черной и злой вариации все той же Богини-Матери. О том, что подательница жизни и всего сущего может стать такой, никому думать не хочется, ведь Мать – она всем мать, даже демонам. Если и в ее облике проступит, вместо ласки и тепла, зловещий холод – трещит и рушится опора мира…
Обычно про актрис масштаба Усатовой говорят – «может играть все». Это, конечно, фигура речи. «Всего» не может играть никакая актриса, если, конечно, мы жаждем художественного результата. А так, какая-нибудь провинциальная прима Волна-Задунайская (это был в свое время такой номер из репертуара Театра музкомедии у незабвенной Гликерии Богдановой-Чесноковой) вполне может «играть все». Но в пределах эстетически разумного обычно находится у всякого актера/актрисы своя территория. Она была у Анны Маньяни, она была у лучшей голливудской актрисы сороковых– шестидесятых годов Бэтт Дэвис (потому что рядом с ней никакая Гарбо и Дитрих не стояли и не лежали), она есть у Фрейндлих и Дорониной.