“Liebe” по «Разбойникам» Шиллера, это самостоятельная работа учениц Женовача, доведенная до полноценного спектакля Юрием Бутусовым (шла на Малой сцене Театра имени Ленсовета). Разыгрывая причудливую композицию, девочки сложным путем, но добираются именно до Шиллера, до чистого надрывного звука идеальной души. Вера Панфилова в спектакле предстает настоящей папиной дочерью: в грозно доверчивых глазах – похожая атомная смесь искренности и упрямства, трогательной серьезности и бесстрашия… но тут будет, конечно, свой путь…
А дорога Кинчева беспримерна. Пусть кажется, что она отталкивает, к примеру, застывших в невеселом смехе злосчастных детей поколения «Камеди Клаба» – это от внутреннего трепета, от страха перед ответственностью, от робости перед неумолимой серьезностью жизни. Придет время – поймут, или не поймут, это их дело.
Человек-rock никогда не заискивал перед толпой и не искал непременного успеха. Он сразу предупредил:
Я пою для тех, кто идет своим путем.
Я рад, если кто-то понял меня…
Что касается того, ну, того кого-то, кто летит вверх-вниз, тоскует, мечтает о прощении… Прощение надо заработать, «такой простой работой – жить» (из его песни), оттого герою Кинчева все дается столь трудно, с усилием, с вызовом, без поблажек и расслаблений. А простят ли его в конце концов – мы и узнаем в Конце Концов…
Константин Кинчев: «Я себя на года не разделяю»
– Костя Кинчев 1994 года, нереально талантливый и хаотический, веривший в то, что «Солнце за нас», и получивший «черную метку» – в каких ты с ним сейчас отношениях, в своем 2014 году?
– В прекрасных. Я себя на года не разделяю, живу себе и живу. А о степени собственного таланта не мне судить. Хаотичный период поиска закончился по принятию Крещения, это уже давно было. С 93-го года собираюсь потихонечку, по мере своих скудных сил.
– Что выбрать человеку, если любовь к Родине противоречит любви к истине?
– Любовь к Родине не может противоречить любви к Истине, потому что истина это Христос, а Родина наша под Покровом Пресвятой Богородицы была, есть и, надеюсь, будет.
– «Небо славян…» Неужели после всего, что было, возможно еще какое-то «братство славян»? Не пребудет ли нынешнее отчуждение уже вплоть до Последнего Суда?
– Западная Украина никогда с нами не была, начиная с XVII века. И какое братство? Поляки, что ли, славяне, которые себя кельтами считают? Чехи? Хорваты? Православный мир един, и мы с греками ближе, чем с Западной Украиной.
– «Тоталитарный реп – это вам не ха-ха, тоталитарный реп – это факт, тоталитарный реп сформирован годами под вой сирен и лай собак…» Как ты считаешь, потеряла ли актуальность эта твоя песня, «Тоталитарный реп»?
– Нет. Не потеряла. Пропагандистская машина работает отлаженно. Но что поделать, холодная война на дворе, пропаганда необходима. Причем всем сторонам. Мы тут не оригинальны.
– Жизнь в рок-н-ролле сопряжена с профессиональными рисками. Сколько уже людей ушло от нас, и каких людей! Башлачев, Дягилева, Цой, Науменко, Панов, Летов, Пивоварова… Ты тоже мог уйти, но остался. В одном фильме Уэса Крейвена персонаж-киноман рассказывает, «как выжить в фильмах ужасов». Например, категорически нельзя говорить «я сейчас вернусь». А как выжить в рок-н-ролле?
– Кто его знает… Кому удается, кому нет. На войне как на войне.
– Сейчас в твоем репертуаре есть несколько песен Цоя. А у тебя было в свое время чувство соперничества с ним?
– Было, конечно, соперничество в хорошем смысле слова, и у Вити это чувство было…
– Если бы ты вдруг решил спеть несколько песен Гребенщикова или Шевчука – какие бы выбрал для себя? А у Высоцкого что бы взял?
– Ничего бы я не взял у БГ, потому что абсолют перепевать бессмысленно, и у Высоцкого ничего бы не взял по этой причине. Мне предлагали поучаствовать в трибьюте Гребенщикова, я отказался, извинившись перед автором, обозначив причину. А творчество Шевчука мне не близко совсем, поэтому не возникает желание что-нибудь спеть.
– У тебя есть тексты, которые ты не поешь (т. н. «стихи»). А что ты с ними собираешься делать? Нет ли идеи «поэтического сборника»? Или, например, автобиографической книги?
– Всё, что не спел, вошло в книгу «Солнцеворот», впрочем, всё, что к тому времени (2000 год) спел, тоже вошло.
– Ты часто поешь о «небе». У Сведенборга и Даниила Андреева были отчетливые мистические видения «того света». А ты что-нибудь видел?
– Чё-то видел, и мне это не понравилось. Поэтому в то, что я видел, не хочу однозначно.
– Как ты относишься к теории «даймонов» – то есть невидимых существ, которые прикрепляются к реальным живым людям и помогают им в творчестве, что-то подсказывают, вдохновляют (иначе их зовут «музами»)? Знакомо ли тебе вдохновение такого рода?
– Бесы это абсолютно реальные, но невидимые существа, которые вселяются в неготовых к сопротивлению людей. То, о чем ты спрашиваешь, это бесы, иногда они притворяются музами…
– Ты заранее планируешь свои сценические движения или они возникают стихийно?
– Я вообще стихия, ураган, я не играю, я так живу. Играть не умею, проживать чужие жизни – это не мое, совсем.
– У тебя более двухсот песен, но среди них, как ты сам признаешься, нет песен о любви к женщине и нет шутливых, юмористических песен. Ты собираешься «восполнить пробелы» или так творческие дела не делаются?
– Так творческие дела не делаются, как Бог на душу кладет, так и пишу. Вернее, записываю.
– «Пить или не пить – вот в чем вопрос», говаривал принц Гамлет. В разное время ты для себя этот вопрос решал по-разному. Но когда видишь талантливых молодых артистов, которые уже с утра приходят на репетицию «не в виде», хочется хворостину, что ли, взять (в воспитательных целях). Или что с ними делать?
– Ничего! Это их дело. Хотят пить, пусть пьют. Чего мне кого-то жизни учить?
– Было ли что-то в Советском Союзе (кроме оставшейся в его пределах нашей молодости), чего тебе жаль и не хватает?
– Наверное, духа нестяжательства, бессребреничества, абсолютный пофигизм по отношению к завтрашнему дню… Может, это было связано с возрастом, а может, этим был пропитан весь СССР, не знаю… Но пофигизма мне не хватает. Милого такого, легкого… Мы в семнадцать лет не думали, как карьеру менеджера среднего звена построить. Мы вообще не думали, песни пели и радовались. Вот этого не хватает.
– Как ты относишься к нынешнему полному запрету мата в кино, на сцене и в литературе?
– Я настороженно отношусь к любому виду запретов. Запреты – это по-любому несвобода. Но мат ради мата я тоже не понимаю. Если это оправданно, пусть будет. Давайте оставим это на совести авторов.
– Как тебе идея журнала «Время культуры» поставить поэту Николаю Гумилеву памятник в Кронштадте – это место его рождения?
– Я – за! Гумилев один из моих любимых поэтов. Герой!
– Обе твои дочери оказались связаны с театром – Мария работает в СТИ у Сергея Женовача, Вера закончила обучение тоже у Женовача и поступила в труппу Театра имени Маяковского. Стал ли ты чаще ходить в Театр и что думаешь о современной сцене? Нравится ли тебе игра дочери Веры?
– Конечно, чаще стал ходить, хотя театр любил всегда… Но, учитывая службу дочерей, походы в театр активизировались, конечно. Веру обсуждать, извините, не могу!
– Получился ли русский рок как устойчивое и самовоспроизводящееся явление или как было несколько человек, так и осталось несколько человек (но гораздо меньше, чем в начале, – по людям большая убыль вышла)?
– Я могу говорить только за себя, моя жизнь состоялась, и слава Богу. Спасибо Петербургу за то, что приютил меня, поддержал и поверил в меня. Петербург – моя любовь навсегда.
ПослесловиеРоссия ли Петербург?
С виду праздный вопрос (чем же еще может являться нынешний весомый субъект РФ, бывшая столица Российской империи, никогда не попадавшая в руки врага, как не Россией?) таит в себе вековые блики совсем непраздных споров. Тут, конечно, принципиальна не сама физиономия исторического центра города, построенного иноземцами, – в конце концов, участие, к примеру, американских инженеров в индустриализации не делает ведь советскую промышленность несоветской. Важен сам жест Петра Великого по существу: Петербург – движение к Европе, притом что Россия не Европа, Европой никогда не была и двигается в означенном направлении редко и прерывисто.
Стало быть, в те эпохи, когда порыв ослабевает или иссякает, Петербург вроде как окончательно становится диковиной, миражом, фантомом, сновидением – и в поэзии и прозе не раз возникнет идея его вероятного исчезновения, опустошения, катастрофы. «Умышленный», сверхъестественный город, не укорененный в национальном теле, и погибнуть должен как-то особенно грандиозно. «Быть Петербургу пусту».
Однако Поликсена Соловьева, выбравшая слова царицы Евдокии эпиграфом к знаменитому стихотворению о Петербурге после воображаемой катастрофы, назвала и того, кто предотвратит эту гибель.
Мне снятся жуткие провалы
Зажатых камнями дворов,
И черно-дымные каналы,
И дымы низких облаков.
Молчат широкие ступени,
Молчат угрюмые дворцы,
Лишь всхлипывает дождь осенний,
Слезясь на скользкие торцы.
На площадях пустынно-гулких
Погас огней янтарный ряд,
Безмолвны щели-переулки,
Безогнен окон мертвый взгляд…
О, город крови и мучений,
Преступных и великих дел!
Незабываемых видений
Твой зодчий дал тебе удел.
Но в страшный сон вмешивается видение спасителя Петербурга: это «кто-то невысокий, в плаще, с кудрявой головой». Спаситель действует словом, как и положено, – он шепчет «сладостные строки над молчаливою Невой». Свои строки, конечно.