По инициативе императора Николая в 40-х годах началась реставрация памятников древней живописи. Появляются первые труды по иконописи Иванчина-Писарева, Сахарова, Ровинского.
Стремящийся к целостному представлению о древнерусской культуре, И. П. Сахаров обошел в молодые годы пешком Тульскую, Московскую, Калужскую, Орловскую и Рязанскую губернии. Он собрал невиданный по тем временам объем фактического материала. Дав высокую оценку этих трудов, правительство выделило ему материальную поддержку. Его капитальные исследования стали регулярно выходить из печати. Либеральные круги отреагировали соответственно. Современники писали: «безпристрастие требует заметить, что… там его встретили с одной стороны мертвящее равнодушие, а с другой – гонения» [239]
В редакции вышедшего в 1856 году «Обозрения иконописания в России до конца XVII века» сенатора Д. А. Ровинского, были исключены все упоминания о старообрядческих собраниях икон, которые составляли основную часть исследования. Причиной этого стали жесткие меры, санкционированные правительством и церковью против раскола. В итоге «Обозрение» Д. А. Ровинского было издано в первоначальной редакции только через 50 лет.
Значение работ 30–40 годов XIX века в становлении научного метода было не столь велико, научные понятия еще были не определены, но проблематика исследования была найдена.
Молодая русская наука столкнулось с неразрешимой в то время проблемой структурного идеологического характера – «роковой двуликостью императорской России». С одной стороны, пробуждение национального самосознания, обнаружение самобытности, государственная доктрина «православие, самодержавие, народность» – должны были способствовать развитию науки. На деле, господствующая идеология, ориентированная на «цивилизованный» Запад, стала превыше изучения исчезающей национальной культуры.
Возникший интерес к родной древности поднимал «запретные темы». И русский историк-самородок И. Сахаров и знаток патриархальной Москвы И. Снегирев указывали на один и тот же источник. Речь шла о старообрядцах, «знатоках», «любителях» и «собирателях» старины, просвещенным обществом считавшихся культурными изгоями. Научные труды по русскому искусству делали этот культурологический феномен объектом общественного внимания.
Реформы, проведенные царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном в середине XVII века изменили отношение государства к русскому искусству. Грубость и некомпетентность принятых мер, привели к трагическому разрыву единого тела русской культуры. Наиболее консервативная и ревностная по отношению к своей культуре часть народа, отказалась принять нововведения. Находясь в культурной оппозиции, она подверглась жестокой реакции со стороны властей. Как известно, именно эта часть народа оказалась «верным и надежным хранителем старинных русских преданий, а вместе и бытовых, и художественных памятников древней Руси». [240] Преследование вынуждало их странствовать по России.
В результате «они насбирали в свои скиты за короткое время множество старых рукописных книг, летописей, икон, богатой утвари, каким не можно нигде быть, как в знаменитых местах», [241] сохранив их от уничтожения или поругания.
В связи с возникшим интересом к древнерусской культурой, значительная часть населения (старообрядчество), оказалась в фокусе научного внимания, пишет Г. И. Вздорнов. [242]
По признанию Д. Ровинского, И. Сахарова, И. Снегирева, староверы открыли для них русский мир. Среди них оказались истинные «знатоки иконописи» и технологического процесса древней живописи.
Поставленный вопрос о самобытности указывал на идеологически не разрешимую проблему. Проблема раскола, носящая политическую, религиозную и культурологическую причины, послужила большим препятствием процессу исследования, но эти особенности в науке, к сожалению, мало изучены.
Вместе с этим, деятельность князя Г. Гагарина, поддержка Великого Князя Владимира Александровича и мужественная позиция В. А. Прохорова, В. В. Стасова, Л. В. Даля и других, конструктивно способствовала развитию концепции самобытности русской культуры во второй половине XIX века.
В 1856 году в Петербурге в результате энергичной деятельности князя Г. Гагарина, был создан музей древнерусского искусства и музей иконописания. Фонды музея пополнялись предметов старины конфискованных у старообрядцев, обретая все большее и большее общекультурное значение. С именем В. А. Прохорова, хранителя музея, был связан большой скандал.
Сохраняя учебный и просветительский характер музея, В. А. Прохоров стал издавать журнал «Христианские древности и археология». На издание посыпалась резко отрицательная критика. В журнале «Северная Пчела» от 1862 года говорилось, что «толкование Прохорова прямо гласит в пользу известного раскольнического об этом толка (…) раскольническая чушь (…) сточная яма всяких умственных вонючих нечистот нетовщины, федосеевщины и прочее». В популярном тогда «Русском вестнике» его обвинили в сознательном возвеличивании и пропаганде особенно почитаемых раскольниками эстетических форм культуры. [243] Развернулась широкая компания по его дискредитации как ученого. Даже М. П. Погодин, «совершенно отступился от всего», – писал В. В. Стасов, и впоследствии, публично оправдывался, признав журнал «двуперстным». Никто не выступил в защиту автора, журнал не получил в свое время должного распространения и навсегда остался в черном теле, с прискорбием вспоминал В. В. Стасов. Об авторе даже ходили слухи, что он тайно служит в старообрядческих молельнях. Обвинение коснулось и его внешнего вида, указывая на то, что он носит бороду по-старинному образцу. Апогеем преследования можно считать случай произошедший в Старой Руссе. По личному распоряжению губернатора, графа Чапского, В. А. Прохоров как поклонник старины, был арестован и после допроса несколько суток содержался под арестом. Все это укрепило позицию автора, начавшего в 70-е годы издавать новый журнал «Русские древности», вызывая хороший резонанс в научных кругах. Этот труд не утратил своей научной актуальности и в наши дни.
Со времени вступление Великого Князя Владимира Александровича в звание президента Академии Художеств, В. А. Прохоров получил назначение на чтение первого в России систематического курса лекций по древнерусскому искусству. В результате этого назначения, в постановлениях Совета Императорской Академии Художеств, впервые подверглась критике реформа Петра Первого, приведшая к слепой «подражательности» чужой европейской культуре. Простой народ «упорно сидел на преданиях», следствием чего стало враждебное отношение к сословиям. В частности, в постановлениях говорилось: «мы дожили до такого времени, когда русские ученые дружно принялись изучать и разрабатывать отечественные древности, долгое время бывшие заброшенными (…) Было время, когда с голоса иноземцев старинный русский народ считался неспособным к искусству; в нем не признавали никакого стремления к изяществу; не хотели верить, чтобы у него была хоть капля эстетического вкуса. Он едва ли мог просуществовать в нравственном одеревенении не только тысячу, но и сотню лет (…) и вообще произвести из самого себя такой строй, в основе которого лежит именно чувство изящного, желания порядка, согласия, гармонии, красоты (…) он едва ли мог бы создать государство». [244] Этот декларативный с виду текст имел глубокое мировоззренческое значение, что стало итогом мужественной научной позиции В. А. Прохорова, столь много претерпевшего. Изучения русского искусства обрело новую методологическую направленность.
«Русская метафизика» как национальная мифология
О. В. Молчанова (г. Москва).
Одной из центральных проблем самосохранения современного человечества, живущего в ситуации культурной динамики глобализации [245] , является поиск национальной идентичности. Кризис самоопределения, наблюдаемый в постсоветской России, связан со сложностями, которые возникают у соотечественников при ориентировании в глобальной культуре. Деловая элита, пользующаяся еще советским политическим дискурсом, с трудом вписывается в сценарии коммуникации давосской культуры. Отечественная интеллигенция тяжело включается в работу рынков культурного капитала, релевантных для клубной культуры интеллектуалов [246] . В обоих случаях присутствует стремление представителей корпоративной культуры приобщиться моделям поведения, которые необходимы для осуществления профессиональной деятельности. Однако это желание соответствовать общемировым стандартам сталкивается с особенностями менталитета, не позволяющими в полной мере использовать механизмы team building. Те элементы глобальной культуры, которые носят более массовый характер, перерабатываются на отечественной культурной почве, приобретая национальные характеристики.
Таким образом, имеет место проблематичность включения отечественной картины мира в контекст формирующейся глобальной культуры, обещающей сохранение человечества. Пожалуй, можно говорить о склонности к национально ориентированному сопротивлению цивилизационному процессу. Неприятие глобальной системы во многом продиктовано культурной «гносеологической жаждой» [247] , претендующей на исключительность в масштабах общемировой истории.
Отечественная культура желает узнать о себе, что же она есть «на самом деле» и в чем заключается ее инаковость. Носители культуры, составляющие, по советской дискурсивной «привычке» коллективное тело, нуждаются в коллективной компенсации общих проблем идентификации [248] . Подобные поиски себя в пространстве мировой культуры выражаются в формулировании культурной памяти. Основу архива релевантных для культуры представлений составляет т. н. «русская метафизика», которая существует в виде официальной государственной мифологии, трактуемой с исключительно «русской» точки зрения [249] .
Культуры, ориентированные на архетипическое миропонимание, обладают особым мифогенным кодом, который обеспечивает коллектив общей памятью [250] . Современный этап развития русской культуры обнаруживает общность кода с, казалось бы, отринутым коммунистическим проектом. Можно диагностировать генетическую связь соцреалистического дискурса и, например, языка постмодерна, а, значит, – гомогенность их мифотворческих интенций.