Безопасность, этничность и культура
Одну из наиболее ощутимых угроз для общественной культуры несет политика повседневного страха. Физическая агрессия, беспричинное насилие, преступления на почве ненависти к определенным группам населения: опасность нахождения в публичных пространствах полностью подрывает принцип открытого доступа. Пожилые люди, живущие в городах, постоянно испытывают страх, поскольку упорядоченность времени и мест, к которой они привыкли, претерпевает негативные изменения. Пожилой еврейский политик, который с 1950-х живет в Браунсвилле, еврейском рабочем районе Бруклина, говорил мне: «Моя жена могла выйти из дома, чтобы встретить меня с политического митинга, оставив детей дома с открытой дверью». Дама из еврейского сообщества вспоминает о тех же временах: «Я ходила на концерты на Манхэттене в норковой шубе и возвращалась в час ночи на метро». Воспоминания бывают преувеличенно радужными, тем не менее суть их ясна. Нынешние опасения этих людей не так уж отличаются от страха черных мужчин, которые рискуют попасть в неприятности, если оказываются в преимущественно белых районах ночью, или тревоги полицейских и пожарных, на которых совершают нападения, когда они пытаются использовать свои полномочия в столкновениях с уличными бандами, наркоторговцами или просто вооруженными подростками. Города просто недостаточно безопасны для активного участия жителей в общественной культуре.
Проблему преступности, как правило, пытаются решить путем строительства новых тюрем и применения смертной казни – таков привычный ответ на политику страха. «Посадить всех поголовно», – услышала я как-то в автобусе, и в этом предложении подобная политика была лишь доведена до смехотворного предела. Другой вариант – передача в частную собственность и милитаризация общественного пространства, в результате чего на улицах, в парках и даже в магазинах повышается уровень безопасности, но снижается уровень свободы. Еще можно создавать пространства типа торговых центров или Диснейленда, которые только кажутся общественными, потому что множество людей пользуются ими для одних и тех же целей. Принимая во внимание риторику социального равенства, традиции гражданского общества и рыночную экономику, социальное разграничение общественных пространств задача не такая простая. Уход от «реальности» (Huxtable 1993), который ведет к приватизации общественного пространства в Диснейленде, – это попытка создания альтернативной и, в конечном счете, куда более пугающей культуры общественных пространств.
В «Кварцевом городе» Майк Дэвис (Davis 1990) описывает изменения, которым подверглись общественные пространства Лос-Анджелеса из-за видеонаблюдения и других мер безопасности. Над гетто зависают вертолеты, полицейские преследуют подростков как членов преступных банд, домохозяева закупают оружие и средства защиты, на которые у них хватает денег… или смелости, чтобы их применить. Лос-Анджелес, конечно, можно считать крайним случаем высокотехнологичного контроля за общественными пространствами, но знаки видеонаблюдения «глаза на улице» я встречала и в небольших городках Вермонта, а сам дизайн Брайант-парка являет собой сравнительно нетехнологичный, но не менее внятный пример навязчивой заботы об общественном порядке. В действительности Брайант-парк больше похож на привычное общественное пространство, чем центр Лос-Анджелеса, только потому, что его безопасность обеспечивается в рамках демократичного дискурса эстетизации городского пространства и страха, который оно внушает.
Джентрификация, сохранение исторических зданий и другие культурные стратегии по обеспечению визуальной привлекательности городских пространств обозначились как основные направления развития в конце 1960-х – начале 1970-х годов. В тот же период страх прочно закрепился в городских пространствах. Избиратели и элиты – широко понимаемый средний класс Соединенных Штатов – могли воспользоваться сложным моментом изменения государственной политики для борьбы с бедностью, урегулирования этнической конкуренции и вовлечения всех слоев населения в общественные институты. Однако они предпочли купить себе безопасность, что привело к мощному росту отрасли частных охранных предприятий. Такая реакция во многом была порождена пресловутым падением общественной морали, «ниспровержением практически всех устоявшихся авторитетов» (Siegel 1992, 37) в городском общественном пространстве. По мере уменьшения влияния органов государственного управления занятость в частных охранных предприятиях утроилась – с полумиллиона в 1972-м до полутора миллионов человек в 1992 году (Cunningham, Strauchs, and VanMeter 1990). С 1972 по 1990 год было создано 300 тысяч новых рабочих мест для охранников, а частные детективные и охранные агентства заняли двадцатое место в американском рейтинге секторов с растущей занятостью.
Численность и эффективность частных армий, принадлежащих охранным агентствам, росли быстрее, чем государственные органы охраны порядка. В конце 1960-х – начале 1970-х (указываются разные даты) численность работников всевозможных частных охранных организаций начала превышать численность сотрудников государственных правоохранительных органов. С середины 1970-х, когда муниципальные бюджеты стали сокращаться, занятость в государственных организациях выросла значительно меньше, чем в частных. На сегодняшний день в Калифорнии на одного сотрудника государственных охранных организаций приходится 3,9 сотрудника частных охранных фирм. В менее урбанизированной Индиане соотношение более ровное: 1,7 охранников на 1 полицейского. Исследователи полагают, что к 2000 году 73 % «сотрудников охраны» будут работать в частном секторе, тогда как в полиции и других правоохранительных органах будет занято всего 27 %.
Притом что существенная часть охранников работает на частные корпорации, частно-государственное партнерство в этой области неуклонно растет. В Нью-Йорке частные и государственные органы обмениваются информацией и делят между собой функции экстренного реагирования (New York Times, July 13, 1993, B2). Вооруженные охранники частной службы 112 несут службу вместе с 20 представителями полиции в трех самых богатых БИРРах Манхэттена, включая Брайант-парк. В Фениксе, штат Аризона, сотрудники частных охранных фирм участвуют в обеспечении безопасности массовых мероприятий (Cunningham, Strauchs, and VanMeter 1990, 275). В Лос-Анджелесе, Чикаго, Нью-Йорке и Нью-Хэвене они патрулируют улицы вокруг частных университетов; в загородных учебных заведениях они объезжают по периметру кампусы. Расположенный в городе государственный университет, в котором я преподаю, нанимает охранников из частной организации. В Лексингтоне, Кентукки, который часто упоминается как типичный американский город, частные охранники несут службу в государственных жилых массивах.
С точки зрения политэкономии, уменьшение сотрудников государственных органов на фоне роста занятости частных охранных фирм рассматривается как часть общей тенденции приватизации. Урезание государственного бюджета ограничивает рост государственных расходов даже на полицию. Однако и деятельность частных фирм имеет свою цену. Издержки на безопасность, которые несет частный сектор, перекладываются на общественный сектор, поскольку потенциальные преступления вытесняются из охраняемых территорий в другие районы города, предоставленные самим себе и присмотру полиции. И преступный мир, и правоохранительная система, и частные охранные предприятия задействуют высокий процент безработных – «резервную армию» в более буквальном смысле, нежели подразумевал Маркс в своей знаменитой фразе о «резервной армии безработных». С сокращением рабочих мест на заводах жители больших городов, в особенности представители меньшинств, ищут трудоустройства в охранных предприятиях, тогда как их преимущественно белые коллеги из небольших городков и поселков идут в основном работать в тюрьмы.
Географы Джон Джэкл и Дэвид Уилсон (Jakle and Wilson 1992), а также историк экологии Джон Уилкинсон (Wilkinson 1973) отмечают тенденцию американцев покидать земли, рабочие места и города, когда те становятся экономически неэффективны, отчего страна замусоривается «бесхозными ландшафтами» (Jakle and Wilson 1992). Если руководствоваться подобной логикой, отношение американцев к большим городам сильно пропитано страхом старых и немощных перед теми, кто унаследует эти города. По мере того как в городских общественных пространствах стало появляться все больше чужих – тех, кто выглядит и говорит настолько непривычно, что считается «другим», – американцы, использовавшие прежде эти пространства, покидают их, оставляя обобщенному этносу «другие», принося жертву политике страха. Специалист-антрополог заканчивает свое исследование «городских опасностей» в Филадельфии (Merry 1981) выводом о том, что горожане склонны считать «других» преступниками. В конечном счете преступность становится эмблемой, идиомой для обозначения «других».
В прошлом те, кто жил настолько близко друг к другу, что приходилось вырабатывать некие правила общего пользования публичным пространством, были, как правило, людьми небогатыми. Сильнее имущественного ценза была только расовая сегрегация, имевшая законную силу на Юге и силу традиции во многих северных штатах до 1960-х годов, когда ощущение опасности у белых увеличилось, что неудивительно. Помимо сегрегации, сложившийся общественный порядок бедных районов подразумевает разделение территории по этническому признаку. Это включает в себя систему «упорядоченного разделения», которую описал чикагский социолог-урбанист Джеральд Саттлс (Suttles 1968) поколение назад – в тот самый момент, когда она начала разваливаться под давлением растущего расового и этнического смешения, идеологии роста общинного самосознания и узаконивания этничности как формального основания для политического представительства. Сегодня у горожан в распоряжении бесчисленное количество разнообразных неформальных средств для выживания в общественном пространстве. «Уличная» бдительность прохожих, описанная социологом Элайджей Андерсоном (