Massey and Denton 1993). И все же дружественная обособленность общественного пространства торговой улицы демонстрирует не только замкнутость этнического сообщества. В нем отражается и сравнительно небольшой круг общественной жизни, связанный с географическими границами сообщества и обусловленными ими общественными пространствами гендерных и социальных групп. Жизнедеятельность местных торговых улиц ставит под сомнение некоторые постулаты урбанистической социологии, поскольку ее продуктом становятся как различия, так и целостность. Торговые улицы демонстрируют необходимость понимания этничности как сложной формы идентичности, создаваемой тысячами различных социальных контактов в общественном пространстве – от непосредственного общения до более абстрактных трансакций коммерческого обмена (см.: Harvey 1985a; Sennett 1990, 163–168)[46].
Этническая принадлежность на этих улицах иногда заменяет близкие отношения. Если своих ближайших соседей на Одиннадцатой улице мы встречали редко, то о работниках магазинов нам было известно многое. А благодаря принятой тогда среди детей и матерей многословной манере совершения покупок они были тоже осведомлены о нас в достаточной степени. На самом деле между нами было много общего. 11-я улица напоминает о тех давних временах с их связью соседства и выживания, когда на территорию практически не наведывались чужаки (см.: Hields 1992a), а торговые улицы удовлетворяли потребности и в общении, и в материальных товарах в отсутствие больших торговых центров, торговых сетей и телемагазинов. Однако, если торговая улица моего детства далека от сегодняшнего стандартизированного молла, не менее далека она от торговых мест того периода в центре города. Кроме владельцев магазинов мало кто работал в своем районе, и ситуация эта была вполне характерна для большинства американцев еще со второй половины XIX века.
В будни торговая улица оказывалась в полной власти женщин. Большинство женщин моего района были неработающими матерями, которые каждый день готовили обед, пока их дети – послевоенные бебибумеры – шли из школы домой. Поскольку уличных торговцев здесь практически не было, как не было и скидочных магазинов, покупатели могли торговаться с владельцами магазинов, которых они знали по имени. Были у покупателей и любимые продавцы, чье обслуживание они предпочитали. Поскольку лавки были небольшие, витрины занимали минимум пространства. Яйца миссис Фокс хранила в подсобке; в маленьком застекленном холодильнике помещалось лишь несколько видов сыра и два объемистых куска масла – соленое и сладкое. В деликатесной лавке банки стояли на полках так плотно, что вытащить нужную мог только внук владельца. Выходящие на улицу витрины были большие, но для здешних товаров подходили плохо. Кроме сезонных фруктов и овощей, ассортимент практически не менялся. Через окна скорее заглядывали в магазин, а также отслеживали из-за прилавка, кто идет по улице.
Магазины в центре, напротив, были сказочной страной разнообразия и ярких витрин. Долгий век универмагов (1860–1970) уравновесил рациональность и жгучее желание настолько, что покупателям, в особенности женщинам, стало казаться, что возможность соприкосновения с товарами им внутренне необходима (Leach 1993). Красочность витрин достигала апогея в праздничные дни, в особенности на Рождество, когда механические куклы, сверкающие огни и падающий снег привлекали толпы гуляющих. Изобилие товаров в магазинах казалось неистощимым – на прилавках, за стеклом витрин; были даже товары, которые хранились не на виду, и увидеть их можно было, только когда продавец залезал в огромный шкаф в поисках экземпляра нужного цвета или размера.
Целый ряд универмагов располагался на Восьмой и Маркет-стрит, там был широкий ассортимент одежды, мебели, домашней утвари, игрушек по ценам от умеренных до низких. У каждого универмага был свой социальный статус: нижнюю ступень занимал, наверное, универмаг «Братья Лит», «Джимбелз» был на следующей, поскольку он тянулся через весь квартал и выходил на более престижную Честнат-стрит, а кроме того в нем был небольшой отдел фешенебельного магазина «Сакс Фифс Авеню». «Стробридж и Клотье» имел еще более высокий статус, поскольку их владельцы, а возможно и постоянные покупатели принадлежали к БАСП[47]-элите. В нескольких кварталах оттуда располагался еще более крупный и престижный универмаг «Джон Уонамейкер». Кроме того, на нашу карту центра города были нанесены еще несколько магазинов одежды для женщин и девочек, обувных, ресторанов и кинотеатров, а также кабинеты моего педиатра и офтальмолога и театр, где я увидела первый в своей жизни спектакль; располагался он на западной оконечности главного торгового района. Были еще магазины, на товары которых можно было только посмотреть, – слишком дорогие либо невероятно безвкусные.
Чаще всего мы делали покупки в универмагах. Детский этаж с отделами одежды и игрушек я знала не хуже собственной комнаты. Я обожала разгуливать по разным этажам универмагов, где продавались постельное или нижнее белье, диваны или обувь. Эскалаторы казались мне чудом, и я вовсе не задумывалась о том, что старику Джону Уонамейкеру пришлось поставить их, когда он осознал, что доставлять покупателей к торговым площадям коммерчески выгодно (Leach 1993, 73–74). Вообще вертикальная иерархия универмагов от подвалов с мелочевкой к роскошным мехам и женским шляпкам и далее к постельному белью казалась мне естественным порядком вещей. Она совпадала с горизонтальной иерархией от 11-й улицы к Брод-стрит, от нашего района к центру города через пояс внутригородских гетто, на которые со временем я стала обращать все больше внимания.
Описание моих детских покупательских опытов наталкивается на ограничения детской памяти, а также разрыв между опытом (espace vécu) и гносеологией (espace conçu). Что же мы, несмотря на отданные шопингу многие годы, знаем об общественной жизни торговых улиц? На мой взгляд, в городских воспоминаниях обозначены три важных вопроса – исторический, методологический и теоретический, которые вполне могла бы развить социология: важность торговых улиц для социального воспроизведения различных общественных групп, различия между ними и доминирующими социально-пространственными формами торговли – «центровыми» универмагами и крупными моллами и связь между глобальными и локальными источниками идентичности, которую они обеспечивают, а также зависимость между изменением этнического состава и спадом коммерческой активности.
Судя по мемуарам, можно, по крайней мере, сделать вывод, что у девочек создается более «домашнее» представление о районных торговых улицах, тогда как для мальчиков они часть более агрессивной общественной жизни, социальной культуры, замешенной на освоении территории и показном поведении, а то и принадлежности к подростковой банде. На представление о торговой улице влияет также классовая принадлежность: от благосостояния и культурного капитала зависит, получит ли ребенок знания об этой улице через непосредственный личный опыт или же оно будет регулироваться нанятым персоналом и родителями, а также станет ли ребенок фланером, как Вальтер Беньямин, или «бродящим по городу», как Альфред Казин. Следующий вопрос касается состава посетителей этих общественных пространств. Можно ли понимать торговые улицы как нравственный стержень обособленных сообществ, как я предлагала ранее? Являются ли они точкой столкновения интересов покупателей из одной этнической группы и владельцев из другой (часто чернокожих и евреев) или же, напротив, способствуют интеграции? Ведь послевоенные еврейские иммигранты, купившие магазины на 11-й улице, были частью одного сообщества со своими рожденными в Америке еврейскими покупателями. Сегодняшних уличных торговцев из Африки в принадлежащих афроамериканцам магазинах не привечают.
Легкость взаимного переноса значений понятий «районный» и «этнический» в случае с торговыми улицами наводит на размышления о времени и пространстве, а также о социальной идентичности. Значит ли это, что «районный» имеет отношение исключительно к масштабу, а «этнический» – к характеру общественной жизни? До какой степени социальное воспроизводство различий зависит от общих договоренностей о единообразии? Зависит ли идентичность от отождествления себя с городом или, напротив, от противопоставления ему?
Рассмотрим городские воспоминания трех представителей моей этнической группы: европейского теоретика культуры Вальтера Беньямина, американской писательницы, автора книг о путешествиях Кейт Саймон и нью-йоркского литературного критика Альфреда Казина (единственного из них живущего по сей день)[48]. Несмотря на существенные пространственно-временные различия (их детство прошло в Берлине, Бруклине и Бронксе соответственно, незадолго до или сразу после Первой мировой войны), меня всегда поражало сходство моего опыта и их переживаний, связанных с большим городом. Тем не менее разница в их детских картах города обусловлена классовыми различиями между Беньямином и Казином и половыми различиями между Казином и Саймон. Беньямин и Казин – «белые европейцы». Беньямин вырос в буржуазной еврейской семье в Берлине и, таким образом, представляет современную европейскую историю со всеми вытекающими последствиями: этнической ассимиляцией, левыми взглядами в политике и искусстве, многонациональной палитрой городской толпы, кафе, высокими стандартами архитектуры. Казин, как и Беньямин, – еврей. Однако, будучи рожденным в Европе[49], рос он уже в Бруклине, в рабочем еврейском районе Браунсвилль. В его семье говорили на идиш, принимали активное участие в социалистическом движении, еврейских профсоюзах и иммигрантской политике. Казин вырос и стал представлять современную американскую литературу, описывающую вечный конфликт между природой и городами, искусством и политикой.