Бодрый эстонец был на десять лет старше Виктора, но вёл себя так, как будто был на столько же моложе. В его манере держать себя была неподражаемая лёгкость и непосредственность; он утверждал, что унаследовал эти свойства от своей русской матери. Он свистел вслед девушкам на улице, а в трамвае разговаривал так громко, что пассажиры оборачивались. Он мог совершенно свободно начать разговор с совершенно незнакомым человеком в очередях, то и дело возникающих по причине ещё не отменённых продуктовых карточек, заговорить любого чиновника в присутственном месте и умилостивить самых суровых заказчиков из крупных музеев.
Но в работе он был тщателен и требователен, как настоящий пруссак. Он засадил Виктора за книги по теории живописи. Виктор, которому, несмотря на всю его драматичную жизнь, не исполнилось ещё и двадцати пяти, прекрасно понимал, что достиг того возраста, когда вундеркинд начинает осознавать опасность остаться на всю жизнь вундеркиндом — вундер исчезает, а кинд остаётся, — и он старался быть максимально прилежным учеником. В библиотеке Тугласа, помещавшейся в задней комнате в его мастерской в Пеликаньем переулке в Старом городе, он впервые углубился в искусствоведение.
— Чтобы реставрировать картину времён Ренессанса, ты должен понимать, как думали тогдашние люди, — обычно говорил Туглас, — не столько и не только, как они рисовали, а подчёркиваю — как думали. Картины Микеланджело показывают нам не только то, что на них изображено; они олицетворяют идеи того времени…
Стоя на трёхметровой лестнице, прислонённой к книжной скале, Туглас копался в старых томах. Наконец он извлёк почерневший том и осторожно сдул с него пыль. Джорджо Вазари[96]. «Жизнь известных художников Ренессанса».
— Первый художественный критик в Европе, — сказал Туглас. — Современник великих мастеров. Здесь ты найдёшь историческое пояснение к каждому мазку кисти, сделанному в Италии между 1410 и 1573 годами… здесь ты найдёшь и тех, с кого всё началось… и тех, кто дал имя целой эпохе. Если ты и в самом деле хочешь понять, чем ты занимаешься, без этой книги не обойтись.
По вечерам, закончив работу, Виктор засиживался в библиотеке Тугласа допоздна. Он углубился не только в Буркхардта[97], Вазари и Ченнини[98], но и в труды более поздних теоретиков — Эрнста Гомбриха и далее Клемента Гринберга, что было ему особенно трудно по причине недостаточного знания английского языка.
Винкельманн[99], которого в годы учения в Берлине он игнорировал, поскольку тот был идолом консервативного режима, теперь произвёл на него особое впечатление: всё, что он написал, неопровержимо свидетельствовало о его любви к мужчинам и мужскому телу.
Не менее упрямо Туглас настаивал, чтобы Виктор досконально изучал иконографию, и Виктор взялся за дело с фанатизмом прозелита. Он полез в старую фламандскую эмблемологию и проводил долгие вечера в обществе глубокомысленных немецких фолиантов, посвящённых аллегории в искусстве. До сей поры он почти не был знаком с христианским учением о символах. Единственное, что он знал, — голубь символизирует Святого Духа, а ваза с лилиями — девичью непорочность. Раньше он и не собирался утруждать память сведениями, что, например, символом святой Катарины из Александрии служит колесо, а перевёрнутое распятие символизирует апостола Петра, поскольку тот считался недостойным умереть той же смертью, что и Иисус. Туглас же, который сам был ходячей энциклопедией, утверждал, что для настоящего реставратора такие знания, во-первых, само собой разумеющийся факт, а во-вторых, совершенно необходимое условие овладения профессией.
— Посмотри! — восклицая он, указывая на мольберт с картиной из частного собрания, повреждённой влагой (центральная часть полотна отсырела). На полотне было изображено благородное семейство в замке, окружённое слугами и домашними животными. — Видишь, попугай в клетке? Что это за намёк? Что граф Рамель был достаточно состоятелен, чтобы позволить себе завести попугая? Ничего подобного! Попугай символизирует невинность единственной дочери, вон она стоит немного позади. А венок в её руке означает, что она ещё не замужем. Рядом мать, графиня Рамель. У её ног собака. И здесь аллегория! Собака означает верность в браке…
Указательный палец Тугласа передвигался по полотну сантиметр за сантиметром.
— У графини в руках чётки, это значит, она ещё в плодоносном возрасте, а ещё точней — беременна. На заднем плане на стене — портрет пожилого человека. Этот отец графини, а рядом с портретом открытый ковчежек. Видишь, что там лежит? Книга, а на ней — роза…
— …а это значит, что он умер. Причём недавно.
— Правильно! Но посмотри налево, тут ребус посложнее. Слева сидит сам художник, а именно фон Крафт. Он сидит за столом, а позади него женщина, служанка, она словно бы покидает комнату… одна грудь её почти обнажена. О чём это свидетельствует?
— Какой-нибудь двусмысленный намёк?
— А вот и нет. Обнажённая грудь обозначает вдохновение… Символ дополнительно усилен… Видишь, что у художника в руке?
— Какое-то украшение?
— Золотая цепь, а на ней крошечная маска… атрибут живописцев.
— А что обозначают цветы на столе?
— Это аклея. Посыл простейший: эротика, плодовитость… опять же атрибуты графини.
Виктор принял окончательное, как ему в то время казалось, решение — жить честно. Куда приводит жульничество и подделка документов, он уже знал из собственного горького опыта. Жизнь с несвойственной ей щедростью смешала колоду и предложила ему новую раздачу. И он неистово благодарил судьбу за милость: всё, казалось, складывалось наилучшим образом. Ему казалось, он попал в какое-то девственное, безгрешное время, где существовали только кисти и краски, только живопись… единственное, что он умел и ради чего хотел жить.
Под руководством Тугласа он быстро освоил ремесло реставратора. Он научился ретушировать и грунтовать, знал, как воспрепятствовать отшелушиванию краски и консолидировать куньей кистью возникшие от времени кракелюры. Он научился фиксировать поверхности, но прежде всего — овладел искусством оставлять некоторые дефекты неисправленными, потому что любая попытка их реставрировать могла только навредить. Скоро он уже самостоятельно занимался картинами — они, с нанесёнными историей ранами, стекались в лечебницу Тугласа со всей Европы.
Поначалу он работал в мастерской один или два дня в неделю, но к Рождеству его второго года в Швеции он уже в большей или меньшей степени поселился в Пеликаньем переулке. Работы было очень много. Война полностью парализовала рынок искусства, но теперь было ясно, что грядут лучшие времена. В Стокгольме галеристы скупали произведения искусства за бесценок — у обнищавших беженцев, у коллекционеров соседних, менее удачливых стран… у всех, кому срочно нужны были деньги. Классики шведской живописи стекались обратно в страну, порадовав несколько поколений любителей за границей. Пейзажи Севенбума и Хиллестрёма, провисевшие десятилетия у финских лесных баронов, портреты Элиаса Мартина и Петера Адольфа Халла покидали буржуазные дома в Дуйсбурге и Франкфурте и возвращались на родину. Полотна Ассмана и фон Крафта после небольшой реставрации в Пеликаньем переулке продавались на аукционах за рекордные суммы. Но не только шведы — работы зарубежных художников тоже попадали на подрамники в мастерской Тугласа, где их очищали, обеспыливали и реставрировали малейшие возрастные морщинки. Полотна импрессионистов, изуродованные ревнителями истинно немецкого искусства, тоже стекались в Пеликаний переулок и, получив вторую молодость, возвращались владельцам — или оставались в стране.
Виктору были доверены этюды Моне и Репина. Позже он разыскал их в каталогах крупных зарубежных музеев. Две работы маслом мастера светотени датчанина Кройера были переданы ему Тугласом, потому что у того была срочная работа. Виктор, благодаря своему фантастическому чувству подмалёвка, создающего основу насыщения цвета, с юности овладел мастерством классических полутонов, теней и задних планов. Его работа произвела на Тугласа такое впечатление, что тот очень скоро стал доверять ему и классические полотна. Кроме этого, он занимался реставрацией темперы, копированием и рентгеновскими исследованиями картин — и лихорадочно учил шведский язык.
Язык этот, поначалу казавшийся ему архаичным и громоздким, с этим то и дело встречающимся звуком, промежуточным, как ему казалось, между «ш» и «ф», с необычной мелодичностью, словно говорящий не столько произносит, сколько выпевает фразу… как ни странно, язык оказался легче, чем он предполагал. Раз в неделю он брал уроки у ушедшего на пенсию преподавателя языка в Васастане. Туглас оплачивал эти уроки, правда, постольку, поскольку Виктор работал сверхурочно, не требуя дополнительного вознаграждения. Кроме того, он и сам принимал участие в обучении, разговаривая с Виктором в рабочее время исключительно по-шведски, и лишь при необходимости, когда ему было важно, чтобы Виктор понял его совершенно точно, переходил на немецкий.
— Дело идёт не так уж быстро, — как-то заметил он. — Но всё же быстрее, чем у меня когда-то. Прошло не менее трёх лет, прежде чем я усвоил такое фундаментальное понятие, как определённый артикль. В моём родном языке ничего подобного нет. Зато у нас полон рот других хлопот — надо различать четырнадцать падежей. Немецкий и шведский — родственники, языки вполне современные, хотя почти любое слово можно проследить до его древнего германского корня. А эстонский — это такой угро-финский бастард. Он, кстати, почти умер за время русификации страны в прошлом веке…
Как и у многих прибалтийских беженцев, история Тугласа была полна трагических поворотов. Обоих его братьев насильно рекрутировали в армию СС. Один погиб под Сталинградом, второму удалось дезертировать. Но этот подвиг не был оценён Красной армией — во время наступления у Куршской косы в 1945 году его обнаружили в толпе беженцев. Все, кто добровольно или по принуждению сотрудничал с немцами, были расстреляны. В это время Туглас находился в безопасности в Швеции, и он до сих пор стыдился своего исторического везения.