Итак, жизнь преимущественно рациональна, хотя время от времени случаются всплески абсурда.
Или так: в нормальных обстоятельствах все по умолчанию рационально, однако в напряженной ситуации рациональность дает трещину.
Мы видим по некоторым историям, как растрескивается рациональность («Колымские рассказы» Варлама Шаламова, где действие происходит в сибирских лагерях; мизогинистская дистопия «Рассказ Служанки» Маргарет Этвуд). «Нос» предполагает, что трещины в рациональности возникают ежеминутно, даже в самых нормальных условиях. Отвлеченные временными благами стабильности, достатка, ясного рассудка и здоровья, мы их попросту не замечаем.
Гоголя иногда считают абсурдистом, а его работы — утверждением, будто мы живем в мире, лишенном смысла. Но для меня Гоголь — первостатейный реалист, он прозревает кажущееся насквозь и видит, как все обстоит на самом деле.
Гоголь утверждает, что обыденное восприятие наше обманчиво. В основном нам кажется, что наши поступки имеют смысл, что общаемся мы друг с другом содержательно, сами при этом настоящие, неизменные и владеем собственной судьбой. И в нормальных обстоятельствах все это (в основном) правда: мы здравомыслящие матросы на крепком корабле в тихой гавани. Но время от времени ширма падает (в этой метафорической гавани имеется ширма), и перед нами предстает открытый океан — громадные волны, свирепые ветра. И нас несет вперед. Вскоре делается ясно, что власть-то, в общем, не в наших руках, а сами мы не умелые матросы, крепко стоящие на приятной спокойной палубе — палубе нашей добродетели. Корабль мотает, палуба обледенела, а на голове у нас особые наушники, искажающие всё, что выкрикивают наши товарищи по команде, и специальные микрофоны-петлички, искажающие всё, что мы кричим им в ответ. И вот уж корабль того и гляди потонет, и нужно предпринять что-то — взяться дружно, взяться с состраданием. Мы стремимся быть сострадательными, ей-ей, но это наше устремление, пройдя через микрофон и добравшись до тех искажающих наушников, оказывается исковерканным; проку никакого — и оно даже способно навредить, а то и хуже: вообще ни на что не повлиять.
Гоголь улавливает в повседневной жизни первые намеки на мелкое недопонимание, способные в трудных обстоятельствах сделаться катастрофическими. Забавно читать, как Ковалев в церкви не в силах добиться от своего носа внятного ответа, однако того же рода сбой в коммуникации, просто в бо́льших масштабах, приводит к революциям, геноцидам, политическим волнениям и семейным бедам, какие нельзя потом исправить (разводы, ссоры, жестокие обиды), и именно такой сбой, подразумевается у Гоголя, — есть суть всякого людского страдания, то есть суть этого неизбывного навязчивого непокоя и неудовлетворенности, какие сопровождают любое общение между людьми.
Есть в Гоголе нечто вечное. Он верен во все времена, где угодно. Когда придет конец света, говорит нам Гоголь, возникнуть он может только из этого вот мига, из того, как мы мыслим в этот самый миг. Это недопонимание, встроенное в большую действительность, встроено и в нас, прямо сейчас, даже когда мы сидим сами по себе в тихой комнате.
Но было б упущением не отметить, что главная валюта Гоголя — радость. Моя любимая часть в этой повести — не старомодная, не современная, а вневременная — располагается ближе к началу сцены в газетной экспедиции: группа людей, ожидающих в очереди, чтобы разместить объявление, преображается как по волшебству в то, о чем сказано у них в объявлениях, и в маленькой конторе внезапно возникают «кучер трезвого поведения; <…> дворовая девка девятнадцати лет, <…> прочные дрожки без одной рессоры; молодая горячая лошадь в серых яблоках, <…>; дача со всеми угодьями…»
Вот что делает Гоголя великим — его склонность ко всему вот такому и то, с какой странной и счастливой уверенностью у него это получалось. Читая, я ощущаю, как прибавляется во мне неизъяснимая приязнь к миру, и пусть этот фрагмент для действия повести несущественен и написан вроде бы исключительно для развлечения, для меня Гоголь — именно в этом.
Итак, что эта история «означает»? Какие перемены происходят с главным героем? Как описанные события «необратимо меняют всё»?
Кхм-м: нос Ковалева покидает его, затем возвращается. Отказывается вставать на место, а затем, словно бы по собственной прихоти, все же встает. Что извлекает для себя Ковалев из этой жуткой передряги? Ничего. В чем состоит его странствие героя? «Со мною стряслось нечто грандиозное и колдовское, но я оставался неизменным, хотя временами несколько досадовал».
Кто есть Ковалев до потери носа? Игрок, эгоист, бездумный карьерист, светский хвастун. Как исчезновение носа и его чудесное возвращение меняют Ковалева? Никак. Кто он теперь, когда нос вернулся к нему на лицо? Тот же человек. «И маиор Ковалев с тех пор — [то есть с тех пор, как вернулся к нему нос] — прогуливался как ни в чем не бывало и на Невском проспекте, и в театрах, и везде», — сообщают нам. «И нос тоже как ни в чем не бывало сидел на его лице, не показывая даже вида, чтобы отлучался по сторонам». «Как ни в чем не бывало». Последний раз мы видим Ковалева занятым все тем же, чем занимался он при нашей первой встрече: притязает на ранг, которого не заслужил, — покупает «какую-то орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена».
Тут можно уловить отзвук «Хозяина и работника». Подобно Василию Андреичу, Ковалеву достается пережить вкус смерти: он получает предупреждение от Вселенной, что такие вот эпизоды, когда есть у человека возможность делать что хочется (выкурить папироску, располагать носом) кратки и отменяемы.
Но, в отличие от Василия Андреича, Ковалев намека не улавливает. Ему и в голову не приходит, что стоило бы изменить повадки. Он хочет лишь вернуться к ним, да поскорее.
Итак, Ковалев — болван. И вместе с тем он один из нас. Вот что-то не так у нас с анализами. Неужто спета наша песенка? Жизнь внезапно кажется драгоценной, а привычки — дурацкими. Зачем мы столько времени тратим на гольф? Чего всё строчим и строчим электронные письма, тогда как единственная и неповторимая жена вот она, рядом? Приходят результаты анализов: все в порядке. Ум расслабляется и впадает в привычную дрему, и мы вновь довольны, вновь лезем в почту — забронировать себе игру в гольф, а жена все так же смотрит на это.
Что собою символизирует нос? Чего он хочет? Зачем он вообще исчезает у Ковалева с лица? Этого мы так и не узнаем. Поначалу может показаться, что исчезновение носа — своего рода побег, бунт против того, какой Ковалев поверхностный, суетливый и высокомерный. Но эта версия не подтверждается: нос исчезает не в ответ на какие бы то ни было действия Ковалева и не возвращается в ответ на прекращение каких бы то ни было действий; он возвращается не потому, что удовлетворен изменениями, предпринятыми Ковалевым в результате пропажи, поскольку Ковалев не меняется никак. Нос возвращается только потому, что его приносят обратно, — его возвращает полицейский чиновник, — а к лицу Ковалева пристает лишь потому, что… да без всякой причины, предложенной в повествовании, если не считать того, что, как сам Гоголь, возможно, уловил, что пора со всем этим заканчивать.
Вместе с тем Ковалев-то, может, не такой уж и болван. «Я потерял нос без всяких причин, и без всяких причин он вернулся ко мне», — примерно это сообщает он нам. «Подобные напасти будут случаться, как бы я ни жил. А потому продолжу-ка я быть настырно таким, какой есть, заниматься своими делами, собирать медальки, каких не заслужил, и преследовать хорошеньких дам». В мире полно таких людей, да и сами мы таковы: следуем своим увлечениям и милым повседневным привычкам, встаем поутру, чтоб писа́ть, посещаем определенное кафе, собираем керамических уточек, ходим, раскрасив лица в зеленый и желтый, на игры «Упаковщиков»[66] и так далее, стараясь урвать себе праздника, пока тот самый корабль, о котором шла речь выше, не пошел ко дну.
Нос в его краткой отлучке в широкий мир вполне преуспевает — лучше самого Ковалева. За одно утро он успел обрести все то, что, судя по всему, Ковалев желал бы для себя: продвижение по службе, дерзость, властность, карету с кучером. Нос Ковалева счастливее и свободнее самого Ковалева, деятельнее и блистательнее. (Его, словно героя любовного романа, задерживают, когда «он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу».)
Нос — лучшее, что есть в Ковалеве, не подхалимское, уверенное в себе, способное отряхнуть привычку к приличиям, какой рабски служит Ковалев, нос умеет мыслить и жить по-новому и, так сказать, сбегать на континент. Нос — непокорный внутренний дух Ковалева, которому жмут узы современной жизни, нос, по мнению некоторых критиков, — это пенис (с его утратой Ковалев теряет свое мужское начало, не способен вернуться к своей романтической ненасытности), однако красота этой повести — благодаря или вопреки всему этому, а может, и так, и эдак, — в том, что нос остается… носом. Своего рода. Настоящим и метафорическим. Носом, который непрестанно меняется в зависимости от того, для чего он нужен истории. Нос — инструмент, посредством которого нам удается отправиться на поиски того, что сущностно и что мы утратили. Посредством носа Гоголю удается эта его безумная пляска радости. Но вместе с тем это нос. На нем даже есть прыщ.
Как писателю выбираться из подобной истории?
В начале части III нос вновь оказывается у Ковалева на лице. Чтобы отпраздновать это, Ковалев с носом отправляется на Невский проспект и увенчивает этот день покупкой незаслуженной орденской ленты. В этом ощущается финал. (Прямо здесь и можно было б закончить: «…потому что он сам не был кавалером никакого ордена».) Но в такой концовке есть нечто неудовлетворительное, и связано это, думаю, с тем, что в нашей тележке ВПЗ всю дорогу пролежала одна штучка, о которой мы упоминали ранее: иррациональность, которую нам пришлось терпеть всю повесть напролет — все эти неподвязанные сюжетные линии, накапливающиеся неубедительности, мусорный след из не объясненных и необъяснимых событий, какой автор оставил после себя, его сказовые причуды (болтовня, отвлечения, неспособность «отличить проходное от значимого», «несообразные повествовательные