Купание в пруду под дождем — страница 76 из 78

Клоунесса выдала ему номер. Билл уселся на скамейку. Рядом с ним ссорилась парочка. Женщина утверждала, что мужчина вечно не отмывает себе зад как следует. Вид у несчастного дядьки был униженный. Женщина говорила очень громко. Мужчина сидел сморщенный, старый и беззащитный. Буквально вцепился в свою шляпу обеими руками. Билл сердито уставился на женщину. Та сердито уставилась в ответ. Затем на Билла сердито уставился сам дядька. Погрозил Биллу шляпой. Парочка, значит, сплотилась против Билла, и нечистый зад дядьки оказался вроде бы забыт. Вечно так с беднягой Биллом. Стоило ему вмешаться, когда какой-то тип бил свою жену, как та поперла на Билла, и тип попер на Билла, и кое-кто из прохожих на него попер. Даже какая-то монашка отвесила ему пинка грубой своей монашеской туфлей ни за что ни про что. Механический голос выкликнул Биллов номер — триста тридцать два. Билл приблизился к конторке. К своему удивлению, он увидел за конторкой Энджи, свою бывшую жену. Энджи выглядела краше некуда.

(490 слов)

ОБСУЖДЕНИЕ

Итак, я не утверждаю, что любой сочиненный фрагмент необходимо так радикально сокращать, но полезно развивать в себе чутье, в каком объеме можно сокращать написанное, пока оно не сделается хуже.

Это упражнение — способ нащупать свой голос или, вернее, свой темп.

Вообразите себя голым перед зеркалом. В это зеркало встроено приложение, позволяющее вам добавлять к наблюдаемому отражению вес — по пять фунтов за раз. Выкрутите ручку до 500 фунтов. Как вам ваш экстерьер? Постепенно убавляйте: 495, 400, 300, ваш нынешний вес, меньше вашего веса и далее до, скажем, 60 фунтов. Где-то в промежутке находится ваш Идеальный Вес.

Увидев себя в нем, поймете, что́ это за вес.

То же и с прозой. Для каждого из нас есть Идеальный Темп Прозы. Но очень мало кто из нас пишет в этом темпе с первого же черновика. Поэтому приходится помогать себе его нащупывать. Это упражнение поможет нам распробовать, каков может быть наш Идеальный Темп Прозы, вынуждая слой за слоем делать текст все строже.

Выполняя это упражнение, вы, вероятно, подошли к точке, где потеряли способность различать, что тут еще выкинуть, потому что не знали, каковы задачи остальной части рассказа. Поняли, что вам надо знать, куда все это двигается, чтобы понять, где тут зерна, а где плевелы. (Та женщина, о чьей прическе съязвил Билл, играет ли далее какую-нибудь значимую роль? Если нет, эпизод с ее участием можно выкинуть. Вместе с тем, если вам понравился тот диалог и вы решили его оставить, это в дальнейшем обязывает вас наделить ту женщину той или иной ролью.)

Однако заметьте, как глубоко прокопали этот текст, пока не почувствовали это. Много чего вам удалось сократить по всяким другим причинам. (Каковы те причины были у вас? Что в прозе вас царапает? Что восторгает и вдохновляет сберечь?)

Такое вот радикальное сокращение — ключ к собственному голосу. Есть, скажем так, две фазы письма (хотя они нередко превращаются одна в другую): сочинение и редактирование. Мы склонны связывать голос с первой («Я только что выдал первый черновик своим истинным голосом, спел мое спонтанное видение!»). Но по моему опыту, голос на самом деле создается на второй стадии — когда мы редактируем, а особенно когда режем. Большинство из нас склонно на первом черновике петь чересчур долго — и довольно похоже на то, как поют всякие другие писатели.

Есть два способа создать неповторимый голос: явить сразу или обнаружить сокращением. И тот, и другой подход, примененные по нашему вкусу, делают нашу прозу «похожей на нас». (И, конечно, работая за письменным столом, мы переключаемся с одного на другое, иногда посекундно.)

В сжатии есть нечто, оттачивающее разум. Наш первый заход в сочинительстве нередко рыхл, это разведка. «Вечно я нервничал, еще в пору учебы в колледже, когда, устав после ночной вечеринки накануне, заявлялся в класс, усаживался на свое привычное место у окна и смотрел, как профессор Вейдер стоит у доски, выполняет всевозможные доказательства, или расчеты, или просто читает лекцию, черный шлем закрывает лицо, световой меч висит на поясе, время от времени сыпля яркими красными искрами на бортик, куда клали мелки». Ну, для начала так. Сократите до: «Я нервничал, наблюдая за профессором Вейдером у доски, лицо скрыто шлемом, световой меч время от времени осыпает искрами бортик с мелками», — и получится ловчее исходного и рассудительнее. Писатель просеял начальные разведывательные данные и высветил в них то, что счел важнейшим.

Если вырезать посредственный фрагмент таким вот манером, у вас в тексте останется на одну посредственность меньше. Уже польза. (Если у вас застряла еда между зубами и вы ее выковыряли — уже стали чуточку привлекательнее.) Но вдобавок вы расчистили место для чего-то поинтереснее (тут речь только о писательстве). Зачастую сокращение так влияет на ритм фразы, что вам захочется завершить ее иначе, а это, в свою очередь, введет в рассказ нечто новое. Если отредактировать фразу «Сэм был эдаким бестолковым здоровяком, я знавал его…» до «Сэм, здоровяк и бестолочь…» — ну, уже лучше. Не совсем отстой. И если еще раз взяться за этот кусок фразы в этом более тугом сокращенном варианте, мы видим (и слышим), с чем предстоит работать. Попробуйте так: прочитайте этот кусок фразы вслух и прикиньте, не идут ли на ум какие-нибудь слова, которыми можно эту фразу завершить. Здесь вы чтите ритм; некая часть вашего мозга знает, что́ желает услышать, и предложит нечто, основанное не целиком на смысле, а отчасти на звуке.

«Сэм, здоровяк и бестолочь… бегать все же умел».

Ну что ж, здоровенный, бестолковый Сэм у нас теперь бегун — и вот уж бежит он, а все потому, что мы стянули потуже свою первую неряшливую попытку описать Сэма.

ЧАСТЬ 2

1. Поразмыслите над рассказом, с которым сейчас работаете, — над тем, который, как вам кажется, почти готов.

2. Возьмите (допустим) стр. 4 в нем и сократите вполовину — как с моими страницами чуть выше. (Легко сокращать чужое, а свое потруднее.) Студенты докладывают, что, если развить привычку на тренировочном фрагменте, «мышечная память» включается и когда они редактируют свои работы.

Приложение БУчимся нагнетать

УПРАЖНЕНИЕ

Засеките, скажем, сорок пять минут.

Сочините рассказ на 200 слов. НО с условием: использовать можно всего 50 разных слов.

Отыщите свой способ вести учет словам; можно пополнять список, например. Скажем, первое предложение у вас такое: «Стояла себе в поле корова».

Запишите внизу страницы:


1. стояла

2. себе

3. в

4. поле

5. корова


Теперь у вас «есть» 5 слов для дальнейшего употребления.

Когда наберете 50 слов, это всё: придется употреблять слова повторно. (Множественное число и падежи не учитываем. «Корова», «коровы», «коровой» и так далее считаем за одно и то же слово.)

В финальном продукте должно быть ровно 200 слов (не 199 и не 201).

Готовы? Поехали.

ОБСУЖДЕНИЕ

Очень многие писатели склонны сочинять рассказы с долгой экспозицией, но далее не возникает подъема в действии (то есть нет нагнетания). Я читал целые ученические романы такого сорта — страница за страницей великолепной экспозиции, где напряжение так и не растет. Иногда я говорю, что в экспозиции мы ставим кастрюлю с водой на плиту; развитие действия — кипение воды. (То, что мы называли «смыслообразующим действием», равно закипанию воды, равно нагнетанию.)

По неведомым мне причинам в рассказах, возникающих из этого упражнения, почти всегда есть развитие действия. У некоторых учеников эти рассказы получаются забавнее и развлекательнее — и драматически внятнее, чем «настоящие» работы тех писателей.

Если вам понравился написанный вами текст — если в нем есть нечто такое, чего не хватает вашим более серьезно сочиненным работам, — может, стоит призадуматься и задать себе вопрос, что же это.

Почему это упражнение действенно? Не могу сказать точно. Дело отчасти в ограничениях (предел в 50 слов и точный объем — 200 слов, а не 199 или 201). Выполняя это упражнение, человек сосредоточен на этих ограничениях, а это означает, что подход к письму у него тут отличается от привычного ему. Та часть ума, что обычно размышляет о предметах сочинения, или блюдет стиль, или держит внимание на целях или взглядах автора, занимается подсчетом слов. А это позволяет другой части ума выступить вперед — части менее сознательной и более игривой.

Задавая ученикам это упражнение, я заранее объявляю, что всем предстоит прочесть свою историю вслух. Это добавляет жару. («Не извольте сомневаться, сударь, когда человек знает, что быть ему повешенным через две недели, ум это ему сосредоточивает бесподобно»[109].) Это проявляет врожденный навык публичного высказывания, какой есть примерно в любом знакомом мне писателе.

В пору моей учебы в Сиракьюс мой преподаватель Даг Ангер, когда ему слегка прискучили ловкие и «высокохудожественные» рассказы, которые мы сочиняли, объявил прямо перед перерывом между занятиями, что на втором уроке нам предстоит выдать рассказ устно, не сходя с места.

Будь здоров какой нервный перерыв выдался.

Но по сравнению с тем, что мы сочиняли письменно, в тот вечер получились у нас рассказы, все без исключения, гораздо более живые, яркие и пропитанные тем, кто мы есть на самом деле, богатые на наше настоящее обаяние, наше житейское остроумие.

Что дальше делать с этими зарисовками, возникающими в ходе упражнения? Обычно они странноватые, зойсовские. Один студент из нескольких заходов на это упражнение вылепил рассказ побольше; в каждом заходе он брал разные наборы из пятидесяти слов, но персонажи у него во всех этих фрагментах на 200 слов были одни и те же. Были и те, кто применял это упражнение, чтобы создать некий стартовый блок, с крепким развитием действия, после чего снимал ограничения и переписывал рассказ, используя все необходимые «новые» слова.