али. А нынче только высокие шапки из бобра или соболя одни, а платье разное. Управляющий Дворцовым приказом Василий Васильевич Бутурлин одет по-весеннему: лилового сукна кафтан до колен и с длинными рукавами, забранными на руки и стянутыми в кистях. Стоячий парчовый воротник вышит золотом и обрамлен жемчугом. Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащекин, что ведает Посольским приказом, поверх нижнего кафтана надел подбитую ватой ферязь из пестрого атласа, длинную, до пят и тоже унизанную жемчугом, даром что иноземные обычаи почитает. А окольничий Петр Петрович Головин приехал по-зимнему, в дорогой, толстой, как перина, шубе. Шуба не простая, с царского плеча — соболя, золотые пуговицы, полы тяжелые, рукава длинные, и тоже в жемчуге. Жалована она главе Челобитного приказа еще Михаилом Федоровичем. Не мешает о том напомнить лишний раз и боярам и самому царю. Только князь Василий Васильевич Голицын одет по-новому: в польском кунтуше и мягких сапожках на высоких каблуках — князь роста невысокого. Кудрявая борода, вздернутые усы, синие глаза огнем горят. Писаный красавец.
Дворец еще достраивался. На первый каменный этаж положен второй — терема. Третий, летний, рубили. Пахло сосновой смолой. С приездом государя стук плотницких топоров прекратился, и тишину весеннего дня нарушал лишь скрип увязающих в грязи подвод да понукание лошадей — возили белый камень для строительства храма Иосафа Царевича. Не слышно было даже криков распоряжающихся работами подьячих и их постоянных перебранок с возницами. Те старались поскорее сгрузить камень и убраться восвояси подальше от наехавших бояр и дьяков.
Великий государь пожаловал в Измайлово ненадолго, обедать будет в Преображенском, но озабоченные и угрюмые бояре собрались в хоромах с раннего утра и прели, сидя неподвижно, обдумывая каждый свое дело. Разговаривали мало и вполголоса. В ярком луче солнца, пронизывающем сени сквозь слюдяное оконце, колыхался туманный воздух.
У самой двери, что ведет в Крестовую палату, сидел строптивый и неуживчивый Ордын-Нащекин. На бояр он смотрел свысока, не скрывая презрения к своим врагам, приверженцам старины, что считали псковского дворянина Нащекина выскочкой, временщиком, вознесенным, по милости царя. Хвалит все иноземное, ругает русское. За что и поплатился: сын его — Воина бежал в Польшу. Но царь и это простил. Во все лезет Ордын — и в военное дело, и в дела чужих приказов. Учен много, не только польские книжки читает, но и немецкие.
Трое вышли на верхнее крыльцо, покрытое уже шатровым верхом, послушать прибывшего из Флоренции боярина Богдана Кишкина. Узкий однорядок, сшитый по особому покрою, и широкий кожаный пояс отличали его от двух других бояр и говорили о том, что Кишкин принадлежит к числу бывалых людей.
— Главный город басурманский Флоренск, — с важностью говорил боярин. — Град безмерно строен, палаты превеликие. Во дворце герцога нижних палат с пятьдесят, а в них стекла хрустальные, в виду весь человек аршина на полтора. В иных палатах проведена вода прехитрым делом, отвернуть шуруп, и идет вода из камений и решеток железных. Особливо дались мы диву в палатах Великой герцогини.
— Как так?! — всплеснул рукавами своей ферязи, спущенными чуть не до пола, один из слушавших его. — Да неужто, вам и в палаты герцогини дозволили войти?
— Экая ты головушка, — отвечал Кишкин, — да по приказу Великой герцогини мы к ней и приходили. Видели ее и ста два девиц и сенных боярынь, одетых по ихнему обычаю в личинах всяких цветов, а груди голы и на головах ничего нет.
— Уж подлинно басурмане, — плюнул на пол другой боярин, с большим животом и окладистой бородой. — Как их господь бог терпит?!
— Еще и не то… — собрал бороду в кулак Кишкин. — Чародейство видели, подлинное дьявольское наваждение. Шкатулка прехитрым делом устроенная, как отомкнешь, — почнут в ней люди ходить, как бы живые.
Вышел от государя немец Иоганн Пфейфер. Бояре насторожились, подняли бороды. Перестали шептаться в углу сеней Стрешнев с Долгоруким. Дверь в Крестовую палату отворилась, и в сени вышел комнатный стольник.
— Великий государь Алексей Михайлович повелел предстать пред светлые очи свои Артамону Сергеевичу Матвееву! — громко вскричал он.
А Матвеева нет ни в сенях, ни на крыльце. Отправился на мельницы. Послали гонца, всегда тут же сидящего в готовности.
— Нет, Семен Лукич, пусть у меня язык отсохнет, если скажу худое про Матвеева, — шепнул Стрешневу Долгорукий. — Государь в его доме поганые позорища смотрит, да о примирении с Никоном говаривает. Нет уж, избавь. Ордын-Нащекин да Матвеев первые люди теперь у трона.
Не успел Долгорукий договорить, как снова отворилась дверь и стольник позвал к царю Ордын-Нащекина.
Алексей Михайлович сидел возле одного из окон Крестовой палаты на вызолоченном кресле с высокой спинкой и подушечкой из червленого бархата. Он рассматривал лежащий перед ним на дубовом столе, покрытом зеленым сукном, план регулярного сада, оставленный ему немцем. На царе было надето легкое шелковое полукафтанье, украшенное спереди золотыми кружевами и петлями; на ногах — сапоги из красного сафьяна с золотыми и жемчужными прошивками.
Нащекин поклонился до земли и, приняв печальную мину, остановился в безмолвии у обитой красным сукном двери.
— Здравствуй, Афанасий, — весело сказал Алексей Михайлович. — Что скажешь хорошего?
От жарко натопленной ценинной[27]печки лицо царя раскраснелось, белокурые волосы и густая светлая борода еще больше оттеняли яркость румянца.
— Великий государь, — отвечал боярин, — хорошего мне сказать нечего. Но видя твое государево веселие, не хотел бы теперь нарушать его. Дозволь отложить до другого раза.
— Всегда ты, Лаврентьевич, приходишь ко мне мрачный, как ворон, — нахмурился царь. — Что опять случилось?
Ордын-Нащекин повалился ему в ноги:
— Радея о твоей Великого государя пользе, Христом Богом прошу: откинь от дела своего омерзелаго холопа Ордын-Нащекина. Ради дела Государева со всеми боярами остудился, всеми ненавидим и облихован, негде подклонить грешную голову. Ради меня стали казить[28]Государево дело.
— Полно, полно, Лаврентьевич, — поморщился Алексей Михайлович, — встань.
Боярин поднялся с колен и, держа в руке свою высокую шапку, встал с опущенной головой возле двери.
— Тебе нечего бояться, Афанасий Лаврентьевич, — ласково произнес царь. — Я уже сказал и снова повторю: никому тебя не выдам. Ты стоишь и будешь стоять у Польского приказа. Дела твои мне угодны. Говори.
— Не следует, Великий государь, посольские дела мешать с кабацкими откупами, — неожиданно резко заговорил вдруг боярин. Он поднял голову, глаза его заблестели, голос окреп.
— Не щадя живота своего, опять доношу тебе, что доброму не стыдно навыкать и со стороны, даже у врагов своих.
Ордын-Нащекин стал горячо говорить о том, что главные задачи Московского государства состоят не в собирании как можно большего количества денег в казну, а в поднятии народного богатства, в развитии промыслов в торговли. Все свои мысли Нащекин подкреплял примерами иноземными, ссылаясь на немцев и голландцев.
Ордын-Нащекин из дверей, а к царю — Матвеев. Стольника рукой отстранил и вошел. Переглянулись бояре: худородный сын дьяка, а какую власть забрал. Новая царица Нарышкина Наталья Кирилловна — его воспитанница.
— Что мельницы, Артамон Сергеевич? — спросил царь, радуясь приходу Матвеева.
— Виноградную да Меленскую хоть завтра пускай. Лебедевской не видел.
— А как твоя «комедийная хоромина»? Заложил? Помнишь мое слово?
Недавно царь смотрел в доме Матвеева «комедию». А уходя довольный, веселый, похлопал его по плечу: «В одном ты, Сергеевич, не хочешь выполнить моей воли. Почему не строишь новые большие палаты? Тесно у тебя. Наперед сказываю, что не прийду к тебе, донеж не начнешь строить».
— Приезжай нынче в Преображенское, — сказал царь, отпуская Матвеева. — Дети мои без тебя осиротели, ждут не дождутся.
Стольник вновь прокричал в передних сенях:
— Великий государь Алексей Михайлович повелел предстать пред светлые очи свои князю Василию Васильевичу Голицыну!
— Чертеж храма Иосафа Царевича патриарх благословил, — сказал государь. — А теперь, Василий, наздай ты наш Государев двор по моему разумению. Строить Терешке Макарову и Кондрашке Мымрину. План его будет регулярный. Рядом сад регулярный, что немец начертал.
Царь взял лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу, на уголке листа попробовал его, изобразив несколько завитков, и начертил квадрат. Потом разделил его пополам. В левой части царь Алексей нарисовал тремя арками хоромы и сказал:
— В южной половине — передний двор. Отгородить каменной стеной. В северной — задний двор.
Указав, где и каким быть службам и строениям, царь обозначил с западной и восточной сторон квадрата въездные ворота.
— Врата каменные, — пояснил он, — под шатрами и перед вратами стрелецкие караульни. В Приказ Тайных дел. И, помолясь, начинай.
ХОРОМЫ
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
С южной стороны острова каменный прямоугольник Государева двора замыкался деревянными трехэтажными хоромами. Первый их этаж строился из камня, здесь располагались различные подсобные помещения; второй этаж — жилые терема, а третий — летние холодные помещения, так называемые «чердаки». До нас дошли лишь два изображения Измайловских деревянных хором: на гравюре Ивана Зубова и на рисунке Вильяма фон Бергольца. Но оба эти изображения относятся к XVIII веку, когда дворец был уже перестроен. К тому же хоромы на гравюре Зубова изображены на втором плане и видны плохо.