Всеми женскими работами заведовала царица. Надо сказать, что ее светлица могла бы рассматриваться как художественная школа шитья и вышивания. Светлицей в хоромах называли наиболее обширную комнату женской половины, где собирались и работали рукодельницы. В древних хоромах она ставилась так, чтобы было побольше света, чтобы окна располагались, по крайней мере, с трех сторон комнаты. Если в Иконописной палате, находившейся в ведении царя, в то время создавались шедевры станковой живописи, то в светлице Измайловских хором творились не менее ценные шедевры, до сих пор приводящие нас в изумление и восхищение.
В светлице занимались не только золотым шитьем. Иные мастерицы сидели над шитьем «белым», то есть изготавливали всякое белье — женские и мужские сорочки, такие предметы старинной одежды, как ожерелья, запястья и воротники, башмачные и чоботные переды из бархата и атласа, особенно много делалось ширинок. Ширинки, фустоки, убрусы — это платки, использовавшиеся в качестве полотенец и просто как платки ручные. Интересно, что уже тогда на ширинках модно было вышивать те же сюжеты с оленями и лебедями, которые можно и теперь встретить на провинциальных русских базарах. Узоры эти назывались «Ореховая развода по два оленя в гнезде», или «Лоси под деревом», и «Лебеди на пруду». Более трехсот лет сохраняются эти сюжеты в народе!
Золотой и серебряной канителью, шелком, жемчугом и каменьями украшалась различная церковная одежда и утварь. О чем стоит сказать отдельно, это о «кретчатом наряде». Мало кто из нас знает, что это такое. А «кретчатый наряд» был одним из важнейших предметов, изготавливаемых золотошвеями для государевой Мастерской палаты. «Кретчатый наряд» — это убор для ловчих птиц, одежда для соколов-кречетов. Мастерицы шили его из атласа и бархата, вышивали золотом, низали жемчугом. Убор, одежда соколов состояла из валотки, нагрудника, нахвостника, нагавок и шапочки-клобучка. Шилось все это и на экспорт: ловчих птиц в таких уборах подносили в дар Турецкому султану в Царьграде, Персидскому шаху в Кизилбаши и многим европейским государям. Особенно высоко ценился русский «кретчатый наряд» в Англии.
Вечерами «по обещанию» переписывали при свечах Псалтыри и Евангелия для подарков церквам, а потом шли гулять. Гуляли в своих садах — Виноградном, Дворцовом и Просяном. Обязательно заглядывали в зверинец — кормить и дразнить зверей. Зверинец располагался здесь же на острове, в том месте, где теперь у западных ворот Государева двора устроено футбольное поле. Надо сказать, что из всех русских зверинцев того времени Измайловский считался лучшим Здесь жили самые различные экзотические птицы, содержались медведи, барсы, рыси, а по свидетельствам иностранных гостей в нем держали даже тигров и львов.
В праздники ко двору собирались толпы народа. Перед Государевыми хоромами разодетые крестьянские девушки и молодки водили хороводы. Царевны смотрели на них с крыльца, а потом раздавали девушкам и ребятишкам пряники, куски маковой и ореховой избойни, бывало, бросали в толпу серебряные копейки…
В светлицу Наталии Кирилловны первыми вошли дочери Алексея — двадцатилетняя Екатерина, статная, с решительным характером царевна, ее сестра — скромная, тихая, всегда с опущенными глазами Мария и шестнадцатилетняя хохотунья Феодосия. Вслед за ними прошмыгнула в дверь, завешенную стеганным на вате навесом, и вездесущая сестрица Евдокия.
Свечи царевен осветили обитые красным сукном стены, выложенный дубовым кирпичом «в шахмат» пол, украшенные резьбой и расписанные цветами и травами оконницы. Но в углах большой комнаты все еще таилась темнота. Ценинные печи были уже хорошо протоплены комнатным истопником Симеоном Клементьевым, от их зеленых изразцов исходил жар.
Девушки отстояли заутреню в церкви Иосафа, успели постно позавтракать пареной репой, гречневой кашей с грибами да солеными огурцами, а на дворе все еще не развиднелось. Феодосия поманила рукой своих сестер к темному слюдяному оконцу:
— Узнала я, сестрицы, одну тайну, — залопотала она, округляя глаза, отчего ее набеленное лицо с яркими румянами на круглых щеках приняло удивленное выражение.
Младшая сестра хихикнула.
— Выйди вон! — повернулась к ней Феодосия.
— Чего мне выходить, я и так знаю, что ты хочешь поведать.
— Ступай вон! Ты еще отроковица, про это тебе говорить грех! — топнула ногой Феодосия.
— А вам не грех?
— Ступай, говорю! — схватила старшая сестра лежащее на лавке веретено.
Девочка шмыгнула под навес. Но он тут же откинулся и в светлицу вошла Наталия Кирилловна. С ней вернулась и Евдокия. Царица внимательно посмотрела на одну царевну, на другую и приказала девочке:
— Вели входить.
Со свечой в одной руке и с работой в другой в светлицу стали входить боярышни. Засветилась, заискрилась на потолке резная жесть, подложенная слюдой. Длинные платья девушек были обшиты спереди позументами, золотой тесьмой и жемчугом. У иных они окаймлены золотыми шнурками с кистями. Пуговицы у всех серебряные. Длинные рукава собраны во множество складок. На ногах — башмаки с высокими каблуками.
Лица боярышень так грубо и откровенно выбелены и нарумянены, словно кто-то нарочно вымазал их мукой, а потом пальцем размазал на их щеках красную краску.
Расселись на обитых зеленым сукном лавках — по две у каждого оконца. Свечи поставили на подоконники. В красном углу под образами черница раскрыла толстую книгу в деревянном обшитом кожей переплете.
— Читать? — подняла она глаза на Наталью Кирилловну.
— Читай, — приказала царица и перекрестилась. Молода, а богобоязненна. Без крестного знаменья рта не раскроет. Сыновей своих Феденьку и Петеньку на все службы сама водила. Царь Федор в нее пошел, а Петя озорничать стал, норовит пропустить службу, а придет в храм, так крутит головкой на своей худой шее, дергает плечиком и земные поклоны класть ленится.
— В то время родился царю сын, — читала монотонно черница, — и наречено было имя ему Иосаф. Бе же отрока зело красно. Его же безмерная телесная красота прознаменоваше имевшую быти велико красоту душевную. Собрав же царь многия волхва и звездочетцы. Вопросаше их, что имать быти рожджееся отрока егда возраст преидет. Они же много рассмотревши реша яко имать быти болин паче всех царей прежде бывших.
— Катерина, Катя, — шепчет сестре Феодосия. — Завтра рыбный пирог будет и мед малиновый.
Окончилось чтение. К креслу Наталии Кирилловны стали подходить боярышни и показывать свою работу. Подносили покровы для алтарей, плащеницы, воздуха. Золотые и серебряные нити уложены на шитье волосок к волоску. Словно и не шито вовсе, а тонко ковано.
— Государыня царица Наталия Кирилловна, — поклонилась несколько раз младшая дочь Бутурлина — Ольга, — дозволь наздать мне пелену с образом Богоматери Казанской для собора Благовещения, что в Соливычегодской. Батюшку моего просил о том Дмитрий Андреевич Строганов.
— Наше дело государево, Ольга, — отвечала царица. — Образ Богородицы наздай. Но пусть Дмитрий Андреевич Строганов государю нашему Великому князю Федору Алексеевичу бьет челом, а не мне. Так и передавай своему батюшке. А как быть тому образу?
— Шит будет по красной земле, — охотно отвечала нарумяненная боярышня, — лики и нимбы нитью золотою, остальное шелком и нитью серебряной.
— А размером?
— С локоть, государыня царица.
— Добро. Начинай с Богом.
Посмотрев все работы и дав необходимые наставления и советы, царица удалилась. Не успела за ней закрыться дверь, как вскочила царевна Феодосия и закричала радостью и озорно:
— На скатные горки! Все на горки!
Застучали по хоромам каблучки засидевшихся боярышень, заскрипели лесенки под их башмаками. И вскоре выбежали они на мороз в своих зеленых, синих и лиловых шубках, отороченных бобром и соболем, в развалистых широких шапках из парчи и атласа, закрывавших тем же мехом больше половины лба.
С визгом и смехом побежали по расчищенным дорожкам к специально устроенным из бревен и теса скатным горкам, что, загодя, еще в темноте были политы водой и теперь на морозе стали ледяными. Съезжали кто как, одни старались устоять на ногах, другие катили на решете, третьи просто скользили на подоле своей шубки. Падали, валились вниз друг на друга, весело возились, валяясь в снегу.
В XVII веке произошла заметная, если не разительная, эмансипация женщины на Руси. В шестнадцатом, да и в начале семнадцатого столетия царица и особенно царевны вели замкнутый, чуть ли не монашеский образ жизни. Многие из них оставались старыми девами, не выходили замуж: в своей стране равных по положению женихов не было, а за иностранных принцев мешала выходить чужая вера. Царевен никто не мог видеть, и они никого не должны были знать, кроме ближайших родственников. Молитва да рукоделие, ну еще раздача милостыни — вот и все занятия дворцовых затворниц. В церковь женщины царской семьи ходили не каждый день. Сам «Домострой»[29] освобождал от этого. Царь молился чуть ли не беспрерывно, его молитва как бы олицетворяла молитвы самого царства, а царица с царевнами молилась только о царской семье. Они проходили по особой галерее и отделялись от молящихся занавеской.
Выезжали женщины только в закрытых каретах и санях, так называемых каптанах — в зимних возках, занавешенных изнутри «камкой персидской». Занавеска отодвигалась лишь тогда, когда из деревень или сел выезжали в безлюдные места.
Первые «комедийные действа» в Москве, то есть театральные представления, царица с царевнами смотрели потаенно. Великий государь сидел на лавке перед сценой, что называется, в первом ряду партера, а семья его вынуждена была смотреть представление сквозь щели между досками.
Вскоре все изменилось. Жена и дочери царя стали выезжать в открытой карете, мало того, даже в одной карете с ним. Женщины присутствуют уже при приеме послов. Царица стала справлять свои именины, принимать гостей, чего никогда раньше не бывало. Она сама раздавала из собственных рук именинные пироги, угощала медом и пивом. В гостях у нее бывали не только боярыни, но и бояре, стали приезжать и иностранцы. Все это для окружающих было необычным и удивительным, но вскоре к этому привыкли, и нравы двора в чем-то даже слишком опростились.