— Александр Александрович?
— Да, это я.
— Скажите, пожалуйста, вы в какой квартире жили в южном корпусе?
— В квартире тридцать два.
— А я в квартире тридцать четыре. Петров моя фамилия, Петров Федор Дмитриевич. Помните Петровых?
И сейчас же в памяти ожили Петровы. Все как один рыжие. Отец — Федор Дмитриевич, его жена Варвара Михайловна и трое детей — Виктория, Витольд и маленький Сашка. Боже ты мой! Я вдруг увидел их такими, какими они были много лет назад. Сейчас Федору Дмитриевичу уже восемьдесят два года. Варвара Михайловна умерла, а дети давно уже не молодые люди.
Потом раздался второй звонок, третий, четвертый… Позвонил Алик Озябкин, мой ровесник. Теперь он Олег Михайлович. Не виделись лет тридцать. Как? Что? Где? Какие дети, где живешь, где работаешь? А помнишь ты?.. А помнишь?.. И пошло… Надо увидеться, обязательно надо повидаться…
И мы встретились, посидели, поговорили, повспоминали. Оказалось, я многого не помню, а кое-что и совсем не знал про Измайлово. Правда, бо́льшая часть воспоминаний моих старых друзей относилась почему-то к спрятанным на острове кладам, их рассказы больше напоминали легенды, чем быль. Тем не менее постепенно стали вырисовываться и подлинные картины, восстанавливаться имевшие место события и достоверные факты. Особенно любопытные истории рассказала мне мама Олега — восьмидесятилетняя Анна Петровна. Я упомяну о них ниже, когда буду рассказывать о Покровском соборе и Мостовой башне.
Многое уходит из памяти людской навсегда. Жили в Измайлове когда-то ветераны войны 1812 года. Умерли. Образовалось кладбище с могильными плитами. В детстве я еще мог прочесть, хоть и с трудом, надписи на этих плитах. Они гласили о похороненных здесь кавалерах различных орденов. Заросли плиты, ушли в землю. Остались лишь холмики да куски разваливающегося известняка. А теперь и их нет. На этом месте вырос густой лес. Спроси у людей, где хоронили ветеранов из измайловской богадельни? Никто уже, кроме пожилых измайловцев, этого не знает. И ни в каких документах не зафиксировано местоположение кладбища. Память живущих — единственный источник подобных сведений. Поэтому я очень благодарен моим землякам, рассказавшим то, чего я не знал.
ПОКРОВСКИЙ СОБОР
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, — работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
Признаюсь, в детстве я побаивался Покровского собора и никогда в него не заходил. От мальчишек слышал, что стены церкви расписаны страшными ликами и белые глаза их следят за тобой неотступно. Много раз во сне я видел эти ужасные глаза и долго не мог избавиться от детского страха перед ними. На самом же деле никаких фресок, стенных росписей в Покровском соборе никогда не было. Был изготовлен для него в Оружейной палате «гладкий» деревянный иконостас, а в 1679 году «царские изографы Иван Мировский, Яков Иванов, Василий Познанский, Карп Золотарев и Автоном Иванов писали в новопоставленную церковь св. иконы с позолоченными венцами». Но в наши дни от иконостаса ничего не осталось: в соборе был склад. Стояли ящики, сложены были мешки и батареи центрального отопления. Чтобы все это увидеть, надо было вскарабкаться по железной фигурной решетке метров на пять-шесть над землей. Однажды, пересилив страх, я проделал это вместе с товарищами. А когда спустился, то бросился бежать подальше от храма, хотя и не увидел в нем ничего страшного.
— Слышал? Пилят в церкви, — говорили мальчишки.
— Что пилят? Кто пилит?
— Неизвестно. Но пилят. Железо пилят. Каждую ночь после двенадцати.
— А ты слышал?
— Слышал. Сам слышал: «Вжик-вжик-вжик!» Ночью. Понял?
Любопытство сильнее страха, и я решил подойти ночью и послушать. Мама ни за что не соглашалась отпустить меня в полночь на улицу, отец посмеивался, а потом решил пойти вместе со мной.
Около двенадцати мы подошли к ступенькам соборного крыльца, за которым чернела высокая чугунная решетка, прикрывавшая двери. Наш городок был окраиной Москвы, почти деревней, ничто тогда не нарушало тишины летней ночи — ни гудение автомобильных моторов, ни звуки радио. Разве что лай собак. Мы присели на каменную ступеньку крыльца и, не разговаривая даже шепотом, стали ждать. Отец как бы принял правила игры, а может быть, думал о чем-то своем. Он достал из кармана френча коробку «Казбека», молча закурил.
Ждать пришлось недолго. Из черной пасти собора послышался неясный гул. Он разрастался под сводами, становясь все явственнее, и вслед за ним раздался вдруг скрежет железа о железо. Звуки эти повторялись периодически и с большой частотой, наверное, два раза в секунду.
Отец вдруг рассмеялся.
— Поезд, — сказал он. — Окружная дорога.
Окружная железная дорога проходила за прудом, километрах в двух от нас. А мой отец был инженером-железнодорожником.
Среди мальчишек нашего городка ходили самые невероятные легенды о церкви, о башне, о подземном ходе, соединяющем церковь «с той, которую сломали» (Иосафа Царевича). Рассказывалось о скелетах, прикованных к стенам, о целых складах старинного оружия — сабель, пик, щитов, кинжалов, кремневых ружей и пистолетов, хранящихся в подвалах церкви. Говорили, кое-кто добирался до них, видел, брал в руки, но они рассыпались от древности. Ну и, конечно же, под церковью были спрятаны клады. Просто не могло быть иначе.
По бокам крыльца собора, на уровне нижних ступеней имелись два отверстия. Думаю, они служили для вентиляции самых нижних помещений храма, его подвалов. Отверстия эти всегда были забраны ржавыми чугунными решетками. И вот в один прекрасный день мы обнаружили, что на одном отверстии решетки нет, ее подпилили и выломали. Под страшным секретом мне было сообщено, что ход ведет в подвал, а в том подвале стоят сундуки, кругом же разбросано оружие и человеческие кости. Что в сундуках — неизвестно, скорее всего золото. Золото привлекало нас гораздо меньше, чем оружие. С моим соседом по кличке Колька-маленький мы твердо решили добраться до клада. Колька был небольшого росточка, что соответствовало его прозвищу, а я очень худ, мы надеялись протиснуться в эту дыру. Запасшись спичками и огарком свечи, полезли.
Колька-маленький был поотчаяннее, поэтому он влез в отверстие первым. Сначала ход был таким узким, что мы с трудом протискивались через него. Приходилось выбирать из-под себя камни и ползти змеей. Потом ход немного расширился, и мы смогли встать на четвереньки. Тут уж сделалось совсем темно, и Колька зажег свечку. Пламя огарка осветило полукруглый потолок хода, помнится, — из белого камня. Ход заворачивал влево и вскоре соединился с другим таким же, идущим, видимо, от второго отверстия. Колька прополз еще метров десять и остановился. Он поднял свечу, и я увидел впереди черную пустоту, не освещаемую пламенем свечи.
— Ну что там, Коля? — спросил я.
Вместо ответа Колька-маленький попятился, не оборачиваясь, хотя в этом месте можно было уже и повернуться.
— Коля, чего?!
Колька сопел и молча пятился. И тут погасла свечка. Мы быстро стали удирать и остановились, тяжело дыша, только тогда, когда забрезжил свет входного отверстия. Прижавшись друг к другу, слегка отдышались и вылезли на белый свет. Изодрались в кровь. О наших штанах, без того далеко не новых, и говорить нечего.
— Обрыв там глубокий, — только и сказал Колька, — ничего не видать ни внизу, ни спереди. Зала такая большая, — развел он руками, — а в ней что-то стоит. Но спуска нет.
Так эта тайна и осталась нераскрытой.
Недавно я подходил к собору, смотрел, остались ли следы от этих отверстий. Остались. Сами отверстия замурованы, но хорошо видно, где они раньше были.
И все же клады существовали. Анна Петровна Озябкина рассказывала мне, что на ее памяти измайловские мальчишки Макаров, Куликов и Зарубин нашли обвалившийся подземный ход и обнаружили в нем склад старинной церковной утвари. Поделили ее между собой и принесли домой. Кому достался золотой крест, кому серебряное кадило, кому серебряный подсвечник. Вовка Макаров получил большую серебряную чашу. Анна Петровна видела ее и знает, что мать Вовки — Прасковья Ивановна Макарова снесла эту чашу в торгсин. Причем Анна Петровна уверена в том, что найденных вещей было куда больше, чем ей показала Прасковья Ивановна. Просто о них умалчивали, чтобы не вызвать зависти и лишних разговоров.
Была Анна Петровна свидетельницей и еще одной любопытной истории. Прокладывали в наши жилые корпуса газ, копали для газовых труб траншею между восточным корпусом и Мостовой башней. Во время работ наткнулись на несколько старых захоронений и нашли среди костей различные золотые вещи. Какие-то кресты (судя по ее описанию — ордена), золотые кольца. Одно из колец, оно было с большим камнем, рабочий нашел при ней. Надел его на палец, высунул из ямы руку и повертел ею: вот, мол, смотрите, что я нашел. Конечно, ни в первом, ни во втором случае, никакие археологи, так же как и представители власти, не приглашались. Что это за клад, что за могилы, так и осталось неизвестным. Торгсин же интересовало только одно — вес драгоценных металлов. С орденов скалывалась эмаль, филигранные вещи шли под пресс.
Клад хранился и в Покровском соборе. Анна Петровна утверждает, что в 1925 году, когда зарождался на острове рабочий городок, Покровский собор стоял нетронутым. Весь его интерьер, все находящиеся в нем иконы, церковная утварь, старые книги, покровы и одежда священнослужителей — все это охранялось, В собор иногда пускали людей, как в музей. Помнит Анна Петровна ковровую дорожку от входных дверей до самого алтаря, иконы в золоченых окладах и с каменьями, покрытый бархатом стол. Колонны (столпы) были обтянуты холстом и расписаны, по ее словам, цветами и травами.
Комендантом городка был тогда некто Панин. Он и ведал собором. Так этот Панин воровал и носил в торгсин утварь из драгоценных металлов, пока в 1932 году не был пойман ночью жителями городка с поличным: вынес серебряный подсвечник из алтаря собора. Панина судили, и он сгинул навсегда, а всю церковную утварь и оклады икон в том же 1932 году вывезли на нескольких подводах в неизвестном направлении. Анна Петровна спрашивала у возниц, куда везут, а те и сами толком не знали.