Наутро, отправив царицу с детьми в Москву, решил он поглядеть законченную и приведенную в порядок Думную палату измайловской Мостовой башни.
Забрызганная осенней грязью царская карета переехала мост, медленно проплыла под арку башни и остановилась у северного крыльца возле стоящих на земле колоколов. Закаркали встревоженные вороны, построились по обе стороны входа стрельцы. Артамон Матвеев открыл дверцу, стряпчие подсунули сафьяновую скамейку, и из кареты осторожно высунулся красный царский сапог. Стольники подхватили царя под руки, он вошел на непокрытое еще каменное крыльцо и поднял глаза на громаду Покровского собора. На широких его куполах копошились кровельщики в белых рубахах, крыли пучины лемехом.
Ход на гульбище узок, а царь в пышной собольей шубе, тут его не провести под руки. Опираясь на посох черного дерева, стал тяжело подниматься по высоким ступеням. Сразу не дошел, пришлось отдыхать. Что-то неможется сегодня. Отдышавшись, увидел с гульбища хоромы. Они поднялись над островом чешуйчатыми шатрами, бочками, скирдами, смотрят на полуденную сторону и блещут бирюзой, изумрудом, лазорью. А поверх кровель сверкают на солнце золоченые петухи, орлы и львы. Под крышами — рубленые причелены, подвески, лобовые доски, наличники раскрашенные. Самоцветами переливаются слюдяные оконницы. Но не радует нынче царя ни красота измайловской осени, ни этот расписной дворец, настоящий улей из хором и клетей.
Тем временем на гульбище поднялись и бояре. Царь, перекрестившись, переступил порог, увидел царское место, опустился прямо в шубе на шитое золотом по алой парче кресло. Ноги поднял на высокое подножие.
— Садитесь, бояре, — сказал.
Потолкались, сели, расправив шубы. Федор Михайлович Ртищев глядит на Бутурлина: Василий Васильевич управляет Дворцовым приказом, ему и ответ держать. Но царь молчит, молчит и Бутурлин, на его постном лице синие ледяные глаза так и буравят царя из-под кустистых бровей.
Обвел Алексей Михайлович потускневшим взглядом Думную палату. Стены по тесу обиты зеленым сукном, потолки — резной жестью по слюдяной подкладке. Райские птицы вырезаны, Сирины и Гамаюны. Окна и двери расписаны цветами и травами на «персидское дело». Пол настлан дубовым кирпичом, раскрашен зеленой и черной краской «в шахмат», лавки обиты войлоком и по нему красным сукном. Истоплены уже фигурные печи с зелеными и синими изразцами.
Прикрыл царь ладонью глаза, посидел так с минуту, а потом говорит:
— Поставьте мне на гульбище, — и поднялся.
Его подхватили под руки, взялись с двух сторон за подлокотники кресла, понесли его вслед за государем.
— Ступайте все, — сказал царь Алексей, усевшись лицом к мосту.
Вернулись бояре в Думную палату, сидят на лавках, думают — быть грозе.
Открыл глаза царь — за мостом дорога поднимается из рощи на холм и, теряясь в лесах, идет на Москву. Березы пожелтели, начали осыпаться, а дубы — еще зеленые. Где-то над головой стучали топоры. Один голосистый, словно кукушка кукует, другой звенел каленой устюжской сталью: «Дзинь! Дзинь!» Третий глухо ухал, как хлопушка ночного сторожа.
Припомнилось царю, как явился по его зову протопоп Аввакум, как он сам вышел ему навстречу, просил благословения и сыночку своему Алешеньке, нежному, худенькому, в голубой рубашечке. Сказал:
— Царевич, прими и ты благословение.
А мальчик испугался могучего, заросшего волосами протопопа, прижался к отцу, обхватил его ручонками. Нет теперь Алешеньки, нет и матери его. Унесла чума проклятая.
— Поздорову ли живешь, протопоп? Видишь, привел Господь свидеться. Садись рассказывай. Где ты стал?
— У Тверских ворот, государь.
— Поставлю тебя в Кремле, на подворье. Нет теперь врага твоего заклятого, Никона. Не пускаю его в Москву.
— Думал я, государь, живучи там в Сибири в опасностях многих, что здесь-то в Москве тишина. Приехал и вижу — смете́на церковь хуже прежнего. Чума на Москве была знаменьем Никоновых затеек, а вражеский меч занесен над нашей землей за все то, что церковь разодрана. Живут и прорастают римские блудни. Пока погибель не постигла нас всех, с корнем надо выдрать зло…
…Который уж, год сидит в земляной тюрьме сей протопоп в Пустозерске на хлебе и воде, а все на своем стоит, грамоты рассылает раскольникам…
Никон проклял меня. Ни суд, ни ссылка ему нипочем. За какие грехи мне наказание? Не я решил — Священный Собор!
Снег валит и валит… Вышел к народу в большом наряде — в шубе собольей золоченой, в Мономаховой шапке, со скипетром и державою. Под крыльцом, хоругви, иконы на носилках, знамена в цветных лентах. Митрополиты, архиепископы, епископы, вокруг, прибыли из соборов крестные ходы. Поднял руку со скипетром, смолкли колокола и хоры певчих дьяков. Упал народ на колени.
— Народ московский! Святые патриархи спрашивают тебя — поздорову ль ты?
— Спаси Бог! — завопили радостно и ударили в снег челом.
И вдруг строгий голос спрашивает по-гречески:
— Ты почто оставил церковь?!
Ах… это суд, думает царь. Путаются его мысли, сменяются картины одна за другой. Всегда румяное лицо его осунулось, посерело.
— Царь меня обидел! — отвечает Никон.
— А почто ты от патриаршества отрекся, говорил, что будешь анафема, ежели останешься патриархом?!
И опять по-гречески:
— Чего достоин Никон?
— Отлучения и лишения сана!
— Отлучения и лишения сана!
— Отлучения и лишения сана!
Поплыло все перед глазами, и тут загремел голос неистового протопопа:
— Никониане! Никониане! Вот царь наш хрипяща и стонуща. Прежде суда осужден на муки бесконечные…
Поднялся царь Алексей, оперся на посох, хотел крикнуть, но опять упал в кресло.
— Наталья! — шептал. — Хочу говорить с тобой. Где Алешенька, сынок? Надежда наша… Писать Никону, просить прощенья… пусть грамоту отпускную… Где Матвеев? Сергеич! Старцы, соловецкие пилами трут мя. Вели войску отступить от их монастыря. Протопопа вели тоже… Сергеич!
— Государь! Ай худо? — спросил выбежавший из Думной палаты Матвеев.
— Сергеич… Тошно мне…
Через несколько дней ударил три раза тяжелый кремлевский колокол после захода солнца…
Когда гроб царя Алексея плыл на руках бояр по Кремлю к Архангельскому собору, то за гробом несли в кресле и царя Федора Алексеевича: слаб был ногами, сам идти не мог…
В наши дни в Думной палате планируется устроить музей. Будем надеяться, что создадут его неторопливо и с любовью, с хорошо продуманной экспозицией и богатыми экспонатами. Места хватит — три этажа, есть где развернуться…
ГОСУДАРЕВ ДВОР
Прошлое страстно глядится в грядущее.
В первые годы Измайловского строительства все внимание было сосредоточено на возведении мельниц, плотин, амбаров и других хозяйственных и промышленных сооружений. Государев двор начали строить только в семидесятых годах и закончили уже после смерти Алексея Михайловича. Двор получил форму прямоугольника. Это сооружение признается одним из первых на Руси примеров регулярной планировки, нашедшей широкое применение в русской архитектуре XVIII века. Восточные и западные ворота Государева двора почти одинаковы, располагаются друг против друга с небольшим смещением. Ворота имеют по три пролета, сквозную балюстраду наверху и над главным пролетом восьмерик башни, крытый шатром. Архитектура их откровенно декоративна. Она не продиктована необходимостью конструкции и в то же время производит противоречивое впечатление. Шатер на восьмерике как-то не вяжется с нижней массивной частью ворот. Здесь сплетаются два архитектурных стиля — старый, традиционно московский и новый, только что зародившийся, яркое проявление которого можно видеть в архитектурных формах церкви Иосафа Царевича. Только эти ворота и остались нам от Государева двора.
Были еще одни ворота. Где они стояли, пока точно сказать не могу, видимо, в каменной стене, разделявшей Государев двор на две части — жилую и хозяйственную. Эти «Львиные» ворота представляли собой широкую арку, покоящуюся на массивных столбах, к которым снаружи и внутри пристроены дополнительные стояки. На внутренней паре стояков — каменные львы, поддерживающее арку. Ворота покрывает сплошная резьба по камню, изображающая стебли, листья, цветы и различных фантастических животных.
Известно, что в начале прошлого века купец и патриарх беспоповцев Илья Ковылин перенес их в Преображенское, и они были установлены знаменитым русским архитектором Матвеем Казаковым в подъезде дома общины. Потом они куда-то исчезли. Долго я не мог узнать, куда подевались эти ворота, а потом мне сказали, что они сложены в разобранном виде в Коломенском. В наше время ворота пытались собрать и установить между Фряжскими погребами и Сытным двором. Но нехватка многих камней помешала этому. Стали их всюду разыскивать и нашли два камня на Измайловском кладбище. Однако собрать ворота пока не удалось. Зато они были хорошо изучены и определены учеными как «одно из самых замечательных произведений русской скульптурно-декоративной архитектуры».
Государев двор был обнесен каменной стеной с декоративными узорчатыми башенками. Под сводами этой ограды жили слуги и размещались различные кладовые и погреба.
В тридцатых и сороковых годах нашего века в одноэтажных и двухэтажных каменных домах, входящих в прямоугольник Государева двора и построенных уже К. А. Тоном при устройстве богадельни, жили люди. В северо-восточном углу была баня, доставшаяся нам от богадельни, в юго-восточном располагалась начальная школа.
В баню ходили по субботам. В раздевалке стояли предлинные деревянные лавки, на которых раздевались и складывали одежду, а в моечной — такие же лавки, только каменные. В парной военной богадельни можно было посадить на полок и ведущие к нему ступени сразу целую роту. Шайки в бане выдавались казенные, а вениками торговал одноногий старик, ловко прыгавший на костыле. Я теперь думаю, не остался ли он при бане еще со времен богадельни?