На Государевом дворе баня была и в XVII столетии. У Ивана Забелина есть описание бани того времени, «мыленки», как она тогда называлась, хотя в ней не столько мылись, сколько парились. Устройство царской бани немногим отличается от устройства современных деревенских бань. Такой же предбанник, каменка с булыжниками, печь, полок и те же веники. Разве что печь в царской бане была изразцовая, да в переднем углу предбанника висели икона и поклонный крест. Лавки в предбаннике покрывались «красным» сукном. А в парной «на лавках, на полках и в других местах мыленки клались пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу разбрасывался мелко нарубленный кустарник — можжевельник, что все вместе издавало приятный запах»[61].
В тридцатые и сороковые годы в юго-западном углу Государева двора вместо каменной постройки стоял длиннющий сарай, начинавшийся от угла и доходивший почти до Семейного корпуса. В угловой его части располагался «клуб», что-то вроде зрительного зала. Но я не помню, чтобы в клубе бывали какие-нибудь собрания или представления. Он стоял пустой, темный, мрачный. Однако пожилые люди говорят, что в двадцатые годы и в начале тридцатых в клубе бывало кино и ставились спектакли. Потом здесь сделали склад. Рядом, помнится, работала библиотека. Затем устроили что-то вроде кухни, пекли блины, пироги, булочки. Вспоминается это по запахам ванили и подсолнечного масла.
В другом конце сарая устроилось домоуправление нашего городка, а во время войны — булочная. У этой булочной в шесть утра собирался ежедневно весь наш островной люд. Все занимали очередь. Ребятишки играли, взрослые обсуждали невеселые военные новости. К семи часам все получали свои хлебные пайки и бережно разносили их по домам. Стоять в очереди приходилось потому, что все работали, иждивенческих карточек, по которым выдавалось триста граммов хлеба на день, было немного. Работали и подростки. Я пошел токарем на завод «Аремз» и стоял у станка, как и все, по двенадцати часов без выходных. Хлеб надо было получить до работы. А после завода мы шли на огород: весь наш остров поделили на небольшие участки, где мы сажали, выращивали и караулили по ночам картошку. Наш огород располагался как раз на том месте, где когда-то стоял Регулярный сад, о чем мы, конечно, не подозревали.
Пожалуй, единственное, что мальчишкам было известно из истории острова, — это то, что в большом каменном сарае северо-западного угла Государева двора хранился найденный Петром I ботик. Об этом сообщала полустершаяся надпись на помятом железном листе, висевшем на стене сарая. Анна Петровна помнит стоявший в этом помещении мраморный пьедестал и большую памятную доску с надписью золотыми буквами по серому мрамору.
Основатель российского флота в детстве боялся воды. Старший его брат — Федор Алексеевич и учитель юного Петра — Тиммерман всячески старались приучить его к воде. Они купались вместе с Петром в Измайловском пруду и катались по нему на лодках. И вот в 1691 году Петр с голландцем Францем Тиммерманом забрел как-то на льняной двор и обнаружил там иностранный ботик.
Длинный и нескладный Петр, на котором был узкий в груди и повязанный через плечо белым шелковым шарфом Преображенский кафтан, измерял при помощи астролябии Государев двор села Измайлова. Князь Яков Долгорукий привез из Франции четырнадцатилетнему царю этот инструмент, а как пользоваться им — объяснить не мог. Петр обратился к немцу — доктору: не знает ли? Доктор прибора такого не видел, но сыскал молодому царю знающего человека — голландца Франца Тиммермана. Юноша жадно вцепился в нового учителя, замучил его бесконечными занятиями геометрией и фортификацией. Позже он говорил про Франца Тиммермана: «И тако сей Франц через сей случай, стал при дворе быть беспрестанно в компаниях с нами».
Тиммерман дал задание Петру измерить расстояние от западных ворот Государева двора до восточных. Чертя на песке тростью голландца, Петр производил окончательные расчеты.
— Ровно сто сажен и двенадцать вершков, — сказал он, возвращая трость.
— Зер гут, майн фройнд! Только надо нам сей расчет проверить. Как мы можем это сделать? — спросил худощавый, подтянутый иностранец. Он был в строгом черном кафтане и при треуголке.
— Саженью!
— Можно саженью, — согласился Тиммерман.
— Федька! Поди сюда! — крикнул царь сержанту Преображенского батальона, ходившему за ними по пятам.
— Я не Федька, государь, я Евтихий, — смело шагнул вперед потешник, одетый в такой же зеленый кафтан. Из-под его треуголки во все стороны торчали вихры.
— Ефтихий! — фыркнул Петр. — Что за имя?! Будешь Федором. Давай сажень. Живо!
Произведенный за грамотность и смекалку в унтер-офицеры преображенец вырос в Измайлове и знал Государев двор как свои пять пальцев.
— В льняном амбаре, государь, — сержант бросился в правый угол двора к низкому каменному зданию.
Петр в нетерпении зашагал следом. За ним шел Тиммерман.
— Что здесь лежит? Чье? — спросил Петр, войдя в полутемное захламленное помещение.
— Старые и негодные вещи деда твоего царского величества, — отвечал Федор.
Петр осмотрелся. Почти всю стену амбара занимало большая лодка, заваленная старыми седлами, развалившейся мебелью и бочками.
— Франц, а это что за судно? — в изумлении указал на нее Петр.
— Бот английский, государь, — присмотревшись, отвечал учитель.
— Чем лучше наших?
— Ходит на парусах не только что по ветру, но и против ветру.
Петр посмотрел на него с недоверием:
— Против ветру? Быть не может.
Федор встал перед царем, держа в руках сажень в виде развилки из жердей.
— Вот, государь.
Петр отмахнулся от него и продолжал допрашивать Тиммермана:
— Есть ли такой человек, чтоб мог бот починить и ход его мне показать?
— Есть. Мой друг Карштен Брандт. Тоже голландец. О, это большой мастер, — поднял глаза к потолку Франц Тиммерман. — Он твоему батюшке Великому князю Алексею Михайловичу построил в Дединове корабль «Орел». Прекрасный был корабль, не хуже голландских и английских.
— Где сейчас сей Брандт?
— Полагаю, в немецкой слободе, государь.
Петр повернулся к Федору, вырвал у него из рук сажень и отбросил ее в сторону:
— Андрея Матвеева ко мне! Всех потешников, что со мной — сюда! Вытащить бот, поставить у воды.
Прибежавшему вскоре Андрею Матвееву, сыну Артамона Матвеева, царь приказал!
— Скачи в Преображенское. Возьми мою карету и поезжай на Кукуй. Отыщешь там корабельного мастера, Карштена Брандта и привезешь сюда. Поспешай!
Через несколько минут Матвеев в сопровождении двух преображенцев миновал западные ворота Государева двора, переехал шагом по бревенчатому настилу мельничного поста и пустился в галоп по направлению к Преображенскому…
…Разместившаяся на окраине Москвы иноземная слобода называлась в народе Кукуем. Жены и дети поселившихся здесь еще в царствование Иоанна Васильевича иностранцев часто сидели у окон и смотрели на улицы. Многое им было в диво, а увидев что-то для себя необычное, они кричали друг другу: «Кукке, кукке гир!» — что означало: «Смотри, смотри сюда!» Эти восклицания и дали название слободе.
К концу XVII века иноземная, или немецкая, слобода выглядела отдельным городком с чистенькими улицами, аккуратными домиками, с тремя католическими церквами. Всюду постриженные деревья, клумбы с цветами, посыпанные песком площадки. Московский житель, пройдя от Покровских ворот расстояние двух ружейных выстрелов, попадал в другой мир, в чужую страну: вместо длинных охабней и высоких шапок он видел на веселых иностранцах коротенькие кафтаны и легонькие береты, вместо вышитых платков непокрытые женские головки. Если кто-то подходил к дому, женщины не прятались, а наоборот, высовывались из окон, с любопытством оглядывая каждого прохожего.
В одном из небольших деревянных домов, стоящих неподалеку от кирхи, в комнате, выходящей окнами в сад, сидели на мягких стульях и курили трубки два голландца. Возле входной двери стоял у стены огромный шкаф, окрашенный зеленой краской, с выдвижными ящиками, на которых виднелись латинские надписи. Передний угол занимал укрепленный на круглой стойке предмет, высотой в сажень. И хотя он был обернут шелковым зеленым пологом, в нем нетрудно было угадать человеческий скелет: из-под полога выглядывала костяная ступня.
— Все, что создал в Измайлове царь Алексей, — говорил хозяин дома аптекарь Пфейфер, — теперь никому не нужно. — Он был в парике и безукоризненно сидящем на нем костюме: бархатная куртка, из рукавов которой выглядывали кружева; короткие бархатные штаны с лентами; чулки и башмаки с серебряными пряжками. — Я посадил там по его велению аптекарский вертоград, создал в Москве аптеку, обучил своему ремеслу многих русских. Но теперь денег им никто не платит, за садом ухаживать некому.
— Да, плохие настали времена, — вторил ему низенький, полный с морщинистым, словно печеное яблоко, лицом Карштен Брандт.
Он только что сетовал на то, что в России кораблей больше не строят и ему здесь нечего делать.
— Я недавно был в Измайлове, — попыхивая фарфоровой с длинным чубуком трубкой, говорил аптекарь, — дорога туда заросла травой. А бывало, подводы с камнем и лесом шли одна за другой. То охота, то медвежья травля. У хором карету негде было поставить.
— Ваши труды не исчезли, дорогой друг, аптека работает, и уже не одна. А от моего корабля ничего не осталось, его сжег на Волге разбойник Степан Разин. Если я уеду из Московии, обо мне тут никто не вспомнит.
— Не торопитесь, друг мой, — возразил ему собеседник. — Здесь все быстро меняется. Мне кажется, мы можем теперь возлагать наши надежды на молодого царя. Россия — страна будущего, ей не обойтись без флота. И потом, я должен вам сказать, Карштен, что несмотря на многие странности русских, я встретил тут так много благоразумных учреждений и в самом народе с