только смышлености и ума, что готов сделать о характере этого народе самое выгодное для него заключение.
— Да, конечно, времена меняются, — печально улыбнулся корабельный мастер. — Вот мы с вами сидим и курим свои трубки, не боясь, что нам за это отрежут нос или ухо.
Пфейфер принялся было смеяться шутке приятеля, как вдруг поднял голову и прислушался. Стук копыт по булыжной мостовой приближался к его дому. Подковы нескольких лошадей процокали совсем близко, и через минуту раздался стук в дверь.
— Здесь ли корабельный мастер Карштен Брандт? — раздался в прихожей громкий молодой голос. Человек говорил по-немецки.
Пфейфер ввел в комнату забрызганного грязью Андрея Матвеева.
— Карштен Брандт? — спросил вельможа поднявшегося к нему навстречу голландца.
— К вашим услугам, — раскланялся тот.
— Великий князь Петр Алексеевич, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец пожелал, чтобы ты, Карштен Брандт, немедля явился в Измайлово.
— Позволено ли мне будет узнать, для чего? — опешил корабельщик.
— Строить паруса! — отвечал Матвеев.
Пфейфер радостно вскинул руки:
— Что я вам говорил? Поздравляю, Карштен! Возьмите мою карету.
— Не надо, — повернулся к нему Матвеев, — государь прислал свою.
…Починенный и оснащенный бот шел при полном гроте, кливере и стакселе вдоль Виноградо-Серебряного пруда. Под его форштевнем вскипал белый бурун. На руле сидел Карштен Брандт. Он же был за капитана. Долговязый Петр и Тиммерман исполняли обязанности матросов.
— Поворот! — командовал Брандт, и юный царь бросал новенький шкот стакселя с левого борта и начинал быстро выбирать с правого. То же самое проделывал Тиммерман с кливером.
Послушный рулю ботик плавно поворачивал у самого берега, заросшего осокой, и, слегка накренясь, ложился на другой галс.
— Вы способный ученик, государь, — поощрял корабельщик Петра, — но для того, чтобы сесть на мое место, вам надо еще поучиться ходить под парусом на большой воде.
— Где есть большая вода? — спросил Петр.
— Самое близкое к Москве озеро — Переяславское. Оно за Троицком.
— Едем на Переяславское! — решительно заявил Петр. — Устроим там верфь и настоящие корабли будем строить.
Франц Тиммерман в сомнении покачал головой:
— Государыня царица Наталия Кирилловна не согласится, Питер.
— А… — отмахнулся царь, — я скажу, что иду к Троице на богомолье.
— Но нужны деньги, государь, — осторожно заметил Брандт. — Построить и оснастить корабль дело дорогое. После Крымской войны денег в Приказе Большого дворца не осталось.
Петр не на шутку рассердился:
— Деньги?! Будут деньги! — крикнул он и ударил кулаком по борту.
До 1713 года ботик стоял в сарае льняного двора Измайлова, а после персидской войны Петр приказал перевезти суденышко в новую столицу на Неве. Его исправили, обшили медью, и 11 августа 1723 года император устроил торжественное чествование «дедушки Российского флота». В Кронштадте ботик прошел под штандартом мимо всех петровских судов. Его встречали 23 корабля и 200 галер, и каждый корабль салютовал ему выстрелом из пушки и преклонял перед ним флаги. На руле сидел сам царь-адмирал, вице-адмирал Меншиков бросал лот, гребцами были флагманы: вице-адмиралы Сиверс, Гордон, Сенявин и Сандерс.
30 августа 1724 года Петр повелел: «…для торжествования выводить на воду этот ботик и иметь при Александровском монастыре в С. Петербурге». В настоящее время ботик можно видеть в Государственном Военно-Морском музее в Ленинграде.
В 1978 году я записал в своем дневнике:
«До войны и во время войны строения Государева двора изобиловали самыми разнообразными деревянными пристройками. Западные ворота и прилегающие к ним одноэтажные корпуса облепили жилые клетушки, сарайчики. Жили в низеньких помещениях со сводчатыми потолками, располагавшимися над воротами.
Туда ведет узенькая — не разойтись — лестница, с высокими стертыми ступенями. Мы лазали туда рассматривать часы, которые одно время были починены, шли и били. Сейчас реставраторами сняты прилепившиеся к памятникам пристройки, восточные ворота реставрированы полностью, западные скоро будут готовы. Восстановлен весь северо-западный угол Государева двора, частично он построен заново. В двухэтажном здании северной стены как раз и расположились реставрационные мастерские. Внутри Государев двор зарос большими деревьями. Архитекторы-паркоустроители производят здесь планомерную расчистку.
Восточные и западные ворота Государева двора соединены дорожкой. Во времена моего детства здесь была аллея, заросшая кустами акации».
Измайлово, помимо всего, можно назвать еще родиной русского садово-паркового искусства. Существуют представления об английских и французских парках, по которым французские разбиты геометрически правильно и ровно подстрижены, английские же, наоборот, естественны, пейзажны, природа в них остается нетронутой. Создание усадебных парков — искусство. А всякое искусство носит отпечаток своего времени, видоизменяется и имеет свою историю. Корни русских усадебных парков и садов — здесь, в Измайлове.
В словаре русского языка XI—XVII веков первое значение слова, «сад» дается как «виноград». Второе значение слова «сад» — «вертоград». Синоним его — «огород». В древней Руси сады устраивались внутри монастырских стен, что мы довольно часто видим на произведениях древнерусской живописи. Изображение их, конечно, условное. Образы сада с благородными плодоносящими деревьями и ароматными цветами не менее часто встречаем мы и в древнерусской литературе. И всегда в самом «высоком» значении, как рай, Эдем: «Сад нетления, корень благочестия, древо послушания, ветвь чистоты».
Не зная этого, невозможно понять, например, иконы Никиты Павловца «Вертоград заключенный» (1670 год), экспонирующейся в Третьяковской галерее и часто репродуцируемой. На ней изображен заключенный в четырехугольник сад с деревьями, кустами и цветами, в котором стоит Богоматерь, держащая на руках младенца. Сад-вертоград огорожен золотой изгородью. Это образ рая. «Сад заключенный» в средневековой символике понимается как Богоматерь, как чистота и непорочность, а во втором значении символизирует рай, то есть вечное счастье, обилие, довольство. Оба эти значения сливаются в одно. Каждая деталь монастырских садов была наполнена иконологическим смыслом, что-то символизировала.
Постепенно устройство садов, как и их назначение, изменялось. Сначала в них молились и вели благочестивые беседы, потом сады стали устраиваться для ученых занятий, для размышлений, а уж много позже — для приема гостей, празднеств, а в эпоху романтизма — для поэтических мечтаний, уединения и меланхолических прогулок. Сады и парки всегда отражали не только вкусы общества, но и его идеи.
И вот, следуя веяниям времени, Алексей Михайлович стал заводить сады на Москве. Располагались они обычно террасами и всячески разнообразились. В них были «чердаки» (прообраз беседки), «троны» (кресла), терема, шатры, смотрильни, заимствованные из Голландии балюстрады разделяли «зеленые кабинеты». В центральной части садов стояли фонтаны, вода била в каменные чаши из пасти фантастических зверей. Сады насаждались редкими экзотическими растениями, душистыми и плодоносящими, их населяли невиданными зверями и птицами. Птиц иногда помещали в больших шелковых клетках.
И. Забелин пишет:
«Таннер, описывающий пребывание в Москве в 1678 году польского посольства, говорит, что обширная Измайловская равнина так понравилась царю, что он завел на ней два сада, один на манер итальянский, а в другом построил огромное здание (дворец) с тремястами малых со шпицами башен».
Приводятся ими и другие свидетельства иностранцев:
«Рейтенфельс также упоминает об Измайлове как об одном из любимейших загородных царских мест, в котором, говорит он, был огромным сад и лабиринт».
Измайловские сады XVII века, как и все заведенное здесь хозяйство, имели утилитарный замысел, но в устройство этих садов были внесены уже элементы художественной организации. Они имели формы геометрических фигур, то есть разбивались «регулярно», хотя геометрические мотивы их были еще просты и основывались на повторении круга и квадрата. Не исключено, что здесь, действительно, был и лабиринт («вавилон» по-русски). Лабиринты существовали в то время во многих садах Запада и скоро стали любимой затеей в богатых подмосковных усадьбах. Но вернее будет сослаться на описание Измайловских садов, составленное после смерти Алексея Михайловича.
«Виноградный сад, — говорится в нем, — огорожен кругом заборы в столбы, а в заборе четыре ворота с калитками, крыты тесом, верхи ворот шатровые. А по мере того саду шестнадцать десятин. А в саду яблони, вишни, груши, сливы, дули, малина, смородина, земляница, клубница и розные всякие травы с цветами; десять кустов винограду, одиннадцать кустов орехов грецких. А среди саду три терема со всходы и с красными окнами, кругом их перила: около теремов пути, меж путей столбы точеныя. Теремы, столбцы и грядки писаны красками».
Приблизительно так же описан и Просяной сад, с чердаками, «творилами» (парниками), шатрами, вышками, смотрильней и прудом. Так зарождались в России первые приусадебные сады и парки.
Регулярные голландские сады с их обилием цветов, интимные и уютные, так же, как и величественные французские сады, устраиваемые обычно в честь монарха (в Версале они были насыщены солнечной символикой и прославляли Людовика XIV — «короля-солнце»), уступили место новым стилям. Вслед за русским барокко в садовом искусстве (XVII век) последовал кратковременный и не очень ярко выраженный в русских усадьбах стиль рококо, а затем установился романтический стиль.
Романтизм не оставлял природу в ее первоначальном виде, он преобразовывал ее. Но это преобразование не было насильственным. В регулярных садах создавалась аллегорическая природа, отвлеченный символический микромир, а в пейзажных романтических парках природа слегка «подправлялась», сообразно с характером местности. Причем возле дома усадьбы допускалась стрижка кустов, насаждались прямые аллеи, уводящие в романтическую даль, разбивались цветники.