Полная неопределенность своего положения доконала Парвуса, а ведь он находился в заключении уже третий месяц; как он сам признается, любое прояснение обстановки было бы более приемлемо для него, потому что тогда он смог бы к этому приспособиться. В конце концов он потерял терпение и сам проявил инициативу 23 июня 1906 года он составил заявление в жандармское управление, в котором просил «принимая во внимание семейные обстоятельства, освободить его под залог и разрешить покинуть страну».
Спустя два дня он направил то же прошение прокурору. Министр внутренних дел Макаров, один из самых талантливых членов тогдашнего царского правительства, лично занялся этим делом. В результате он пришел к заключению, что эти и другие подобные заявления «в связи с отсутствием оснований удовлетворить их» не подлежат рассмотрению.
Но одно радостное происшествие повлекло за собой перемены: однажды во время дневной прогулки Парвус неожиданно снова встретил старых друзей: Троцкий и Дейч тоже были здесь! Парвус и Троцкий бросились друг другу в объятия и горячо расцеловались. Спустя мгновение, они играли друг с другом в чехарду, как и остальные заключенные, выполняя предписанную программу ходьбы и движений. Парвус, как всегда в подобных ситуациях, мастер инсценировок, сфотографировался с Троцким и Дейчем в тюремной кухне и спустя много лет с гордостью демонстрировал свои крахмальные воротнички на рубашках.
Если уже во время бурных месяцев петербуржской жизни была видна разница в характерах Парвуса и Троцкого, то в тюрьме она стала еще более яркой. Оба оставили мемуары о времени, проведенном в тюрьме. Если они вместе с документами властей дают картину их поведения, то их характер все же отражается в их высказываниях.
Парвус сообщает, как он постоянно просит принести ему различные предметы, которые заключенные могли получить или заказать бесплатно или за деньги; по его описанию, он постоянно раздражал комендантов охраны, требуя специальное разрешение, ссылаясь при этом на свои отличные знания правового положения. В более позднем сообщении ему представляется особенно важным показать произвол охраны и руководства тюрьмы, которые, казалось, явно не проявляли «сочувствия» к тому, что Парвус стремился выполнить отеческие обязательства по отношению к своему полуторагодовалому сыну.
Троцкий, наоборот, перечисляет здешние удобства, то есть возможность читать газеты на иностранных языках и французскую литературу. В отличие от Парвуса он хвалит хорошее, по его словам, обращение в тюрьме: вместо того чтобы критически изображать надзирателей, он, скорее, с удовольствием сообщает, что персонал в основном, симпатизирует политическим заключенным, при этом проявляется политический темперамент Троцкого. Он пишет:
«Моя жена могла посещать меня два раза в неделю. Дежурные охранники закрывали глаза, когда мы обменивались письмами и рукописями. Один из них, в довольно преклонном возрасте, особенно хорошо обращался с нами. По его просьбе я подарил ему свою книгу с моей фотографией и дарственной надписью».
Если Парвус, описывая ход своих мыслей, высоты и глубины неведения и отчаяния, всегда все выстраивает вокруг своей личности, то Троцкий оставляет свое собственное положение почти без внимания. Он рассматривает все происходящие вокруг него события извне и с интеллектуальным интересом политического мыслителя, который анализирует все, что происходит вокруг него в соответствии с величайшим общественным процессом, и делает отсюда собственные выводы.
Если Парвуса чувство одиночества порой приводило в отчаяние, то Троцкий наслаждался тишиной: «В общем, я не могу пожаловаться на мою тюремную жизнь. Она стала хорошей школой для меня. Я покинул крепко запертую камеру Петропавловской крепости с определенной долей сожаления: здесь был такой покой, такая размеренная тишина, что идеально подходило для интеллектуальной работы».
В то время как Троцкий постоянно работал над новыми теориями, Парвуса больше занимала стратегия его личного выживания техника, позволяющая с помощью гимнастики сохранить физическую форму и дух и распределять время, которое он определял по удару колокола на колокольне, на занятия разного рода.
Стиль мемуаров Троцкого сжатый и остроумный, а у Парвуса — более пространный и сентиментальный.
Оба в своих одиночных камерах усердно изучали новейшие газеты и напряженно прислушивались к шуму, который время от времени долетал до них из города. Если гул голосов нарастал и были слышны пушечные выстрелы, это означало приветствие императорского конвоя или, возможно, подавление новой манифестации протеста? Каждый по-своему оценивал политические процессы и пытался ответить на вопрос: наступит ли спокойствие после открытия объявленного заседания Думы в конце апреля или революция будет продолжаться, подхваченная рабочими массами? Или их революция — революция пролетариата — зашла в тупик, остановившись на фазе Европы 1848 года?
Встреча с Троцким и Дейчем дала Парвусу стимул и облегчила состояние одиночества, которое он так мучительно переносил. Троцкий позже вспоминал первые совместные прогулки по тюремному двору, раскрывая при этом их основные различия:
«Парвус отправился на прогулку со старым Дейчем. Обычно я присоединялся к ним. Неутомимый Дейч разрабатывал план группового побега; он быстро заразил Парвуса этой идеей и упорно пытался убедить и меня присоединиться к ним. Но я не хотел ничего об этом слышать — меня привлекало политическое значение открытого против нас процесса гораздо больше, чем побег.
Кроме того, в конце концов, у этого плана появилось слишком много сторонников. В тюремной библиотеке обнаружили ящик со слесарными инструментами — и все осталось в прошлом. Честно говоря, тюремное руководство тайно подстроило это, потому что оно подозревало собственных жандармов в провокации инцидента с целью достижения изменений тюремных порядков.
Вместо этого Дейч вскоре должен был планировать свой четвертый побег из Сибири, а не из Петербурга…»
И все же Парвуса могли навещать не только его гражданская жена», как он называл в официальных документах свою спутницу жизни, но и друзья. Даже постаревший Каутский постарался приехать в Петербург, верная Роза Люксембург тоже приехала, чтобы нанести визит заключенным товарищам Парвусу и Троцкому.
Но в судьбе Парвуса все еще не было никакой ясности. Между тем заключенный, вынужденный таким образом испытывать собственное терпение, хотел проверить, на что он мог рассчитывать в худшем случае. Если судить по первому допросу, он мог быть осужден по статьям 101 и 126 — за участие в обществе по подготовке вооруженного переворота, что в общей сложности составило бы восемь лет. Не считая общественного процесса…
Только процесс, которого Парвус ожидал с таким нетерпением, для которого он уже заготовил большую, эффектную защитительную речь, полную острых формулировок, не состоялся. Хуже того: на него были допущены только руководители первого Рабочего Совета. Парвус не удостоился получить известность, выпавшую на долю этой группы благодаря процессу, Троцкий же вошел в нее.
Парвус получил свой приговор, который был вынесен на особом заседании Министерства внутренних дел в административном порядке 7 июля 1906 года, на четвертом месяце его заключения. Он гласил: три года ссылки в Сибирь, точнее в Туруханск, расположенный в окрестностях Енисейска, недалеко от Полярного круга.
Однако сам приговор потряс Парвуса меньше, чем его временная мера наказания. Получить только три года было для его революционного достоинства почти унизительным. Это означало, что правительство считало его или не опасным, или не обладающим большим политическим влиянием. Он не заслужил даже политического процесса!
Не успел Парвус получить на руки приговор, как уже начал сочинять новые прошения. На этот раз в письме, адресованном лично министру внутренних дел, он выразил опасение в отношении своего состояния здоровья.
Придумав себе диагноз: «хроническая атония почек с катаром желудка», якобы болезнь в случае ссылки могла бы лишить его уже в 39-летнем возрасте «научной работоспособности или даже привести к преждевременной смерти». Поэтому ему бы лучше вместо ссылки разрешить лечение «на целебных минеральных водах в Карлсбаде». Спустя три дня Екатерина Громан обратилась с еще одним прошением: в нем она просила начальника жандармского управления позволить Парвусу добираться от Красноярска до места назначения за свой счет, «потому что поездка по этапу тюремным транспортом могла бы оказаться очень опасной для его пошатнувшегося здоровья…»
Спустя неделю, третьего августа, ей пришла в голову идея еще лучше. Она предложила непосредственно министру внутренних дел: «Принимая во внимание явно уже изначально пошатнувшееся здоровье мужа, из-за которого он может не пережить подобную поездку, послать его только в район Нарым без дальнейшей поездки на лошадях». То есть в совсем другое место.
Это прошение тоже осталось без ответа, вообще-то были основания не принимать его всерьез. Зато очень интересна написанная от руки заметка министерского чиновника, нацарапанная на полях письма, которая, вероятно, послужила основанием для отклонения прошения: «Из Нарыма легко убежать». Последующие прошения не успели посыпаться, так как Парвус буквально через неделю после последней, упомянутой выше попытки освобождения был выслан вместе с небольшой группой других политических заключенных. Вот что было написано в запоздалом ответе русских органов на вопрос австрийцев о том, как Парвусу удалось завладеть паспортом Карла Ваверка:
«…Упомянутый… с настоящим именем Израиль Лазаев(ич) Гельфанд находится в ссылке в Туруханске, в окрестностях Енисейска, поэтому получить скорый ответ о том, где он взял паспорт Ваверка, в настоящее время не представляется возможным…»
Но когда это письмо русских дошло до получателя в австро-венгерском министерстве, его содержание уже сильно устарело. Путь небольшой конвоируемой группы заключенных к месту назначения проходил по железной дороге, затем пароходом, потом опять по железной дороге, на повозках, на лодках, в общей сложности он продлился несколько недель. Он задержался еще и потому, что в это время года движение судов на северных сибирских реках было ограничено. Поэтому маленькая группа конвоируемых вместе с охраной была вынуждена передвигаться дальше на маленьких лодках.