[70]. Один из вариантов этого подхода состоит в том, чтобы, ссылаясь на Фридриха фон Хайека, признать понятие социальной справедливости бессмысленным[71] и выстроить политические и экономические институты таким образом, чтобы с самого начала исключить те требования социальной справедливости, которые плохо сочетаются с рыночной справедливостью.
Как бы то ни было, сторонникам рыночной справедливости постоянно мнится угроза: представления о социальной справедливости завладеют умами демократического большинства, которое, подчинив себе государственную власть, начнет систематически искажать слаженную работу рынка. Социальная справедливость по природе своей материальна, а не формальна, и потому с точки зрения формальной рациональности рынка ее можно рассматривать только как нечто иррациональное, непредсказуемое и произвольное[72]. Так что, с одной стороны, если политика подчиняется требованиям социальной справедливости, она начинает мешать рыночным процессам, спутывает их результаты, порождает ложные стимулы и «моральные риски» (moral hazards), сводит на нет принцип вознаграждения по достижениям и, в принципе, является «экономически чуждой». С другой стороны, «демократическая классовая борьба» [Korpi, 1983] с позиций социальной справедливости является необходимым элементом корректировки системы, построенной на неравноправных соглашениях между наемными работниками и получателями прибыли, что всегда приводит к накоплению преимуществ согласно так называемому эффекту Матфея: «Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет» (Мф. 25:29). Несмотря на то что корректировки рынка, производимые в соответствии с социально-политическими представлениями о справедливости, мешают капиталистической практике, с ними приходится мириться как с чем-то неизбежным до тех пор, пока есть вероятность, что проигравшие рынку откажутся от дальнейшего участия в игре: без проигравших нет победителей, без вечных проигравших нет вечных победителей[73].
Кроме того, если социальное вмешательство в работу рынка оказывалось чрезмерным, капитал всегда мог отреагировать кризисом. Кризисы возникают тогда, когда индивиды, контролирующие ключевые средства производства, начинают опасаться, что полученное вознаграждение не будет соответствовать их представлениям о рыночной справедливости; в такой ситуации их доверие падает ниже необходимого для инвестиций минимума. Собственники и распорядители капитала могут перевести его за рубеж или оставить где-нибудь в пределах денежного сектора экономики, тем самым навсегда или на время выведя его из обращения в экономике политической системы, утратившей их доверие. В результате – безработица и низкие темпы роста, что особенно наблюдается сегодня в условиях свободы рынков капитала.
Рыночная справедливость тоже следует определенным нормативным стандартам – их задают собственники и распорядители капитала, – и в этом смысле включает элементы социальной справедливости, хотя и при помощи стандартной экономической теории преподносит ее как естественную, а не как социальную. Тот факт, что «психологическое» доверие капитала в практике политических отношений является важнейшим техническим условием для функционирования капиталистической экономики, изначально накладывает ограничения на возможность шлифовки рыночной справедливости инструментами демократически провозглашенной социальной справедливости. Фундаментальная асимметрия капиталистической политической экономии состоит в том, что притязания капитала на адекватный уровень вознаграждения рассматриваются как эмпирически необходимые условия для функционирования всей системы, а аналогичные притязания труда – как источник помех.
Макс Вебер, как Шумпетер, а за ним и многие другие, опасался, что материальная, субстантивная справедливость под влиянием «бюрократии» и ее сторонников-социалистов постепенно подчинит себе формальную справедливость рынка, что в конце концов приведет к гибели капитализма, а вслед за ним и к исчезновению свободы буржуазного индивидуализма, характерного для капиталистического экономического порядка [Offe, 2006b]. Неолиберальный поворот, который наблюдается с 1970-х годов, устранил эту угрозу на обозримом горизонте. Сегодня – поскольку все сложнее становится симулировать социальную справедливость, подбрасывая в конфликт перераспределения фиктивные ресурсы и продолжая при этом руководствоваться рыночной справедливостью – либерализация капитализма достигла точки, в которой происходит окончательное высвобождение принципа рыночной справедливости из исторически наложенных ограничений социальной справедливости. Подробнее речь об этом пойдет ниже.
Защитить рынок от демократических корректив можно путем либо неолиберального перевоспитания граждан, либо устранения демократии по модели Чили 1970-х годов; в первом случае необходимо просвещать общество в русле стандартной экономической теории, тогда как второй вариант в настоящее время не представляется возможным. Таким образом, стратегия ослабления напряжения между капитализмом и демократией и провозглашения примата рынка над политикой на долгосрочную перспективу должна фокусироваться в первую очередь на пошаговых реформах политико-экономических институтов [Streeck, Thelen, 2005]: сначала – шаг к экономической политике, основанной на четких правилах, к независимым центральным банкам и фискальной политике, независимой от результатов выборов, далее – передача ответственности за политико-экономические решения органам регулирования и «экспертным советам», и наконец, закрепление «долгового потолка» на конституционном уровне, что законодательно ограничит правительства если не навсегда, то хотя бы на несколько ближайших десятилетий. В ходе указанных реформ государства развитого капитализма должны быть перестроены таким образом, чтобы вернуть себе доверие собственников и распорядителей капитала, предоставив им надежные гарантии на уровне проводимой политики и институтов, что государство не будет вмешиваться в экономику, а если и будет, то исключительно для защиты или восстановления рыночной справедливости в форме разумной прибыли на капитальные вложения. Предварительное условие для этого – нейтрализация демократии (в смысле социальной демократии послевоенного капитализма) и успешное завершение программы хайекианской либерализации.
Риторически и идейно-политически сторонники рыночной справедливости стремятся добиться перевеса в свою сторону, представляя социальную справедливость как «политическую» (а точнее – отражающую интересы узких слоев), а значит, нечистоплотную или коррумпированную. Рыночная же справедливость, по их заверениям, напротив, лишена всего этого в силу своей очевидной обезличенности и стабильных, исчисляемых теоретически затрат, она свободна от политики, действует в соответствии с универсалистскими принципами и поэтому чиста в смысле своей аполитичности. Ассоциируемые с этим разграничением понятия давно и прочно вошли в повседневный язык: когда говорят, что решение было принято исходя из политических соображений, часто под этим понимается, что оно принято с целью обогащения определенной группы интересов[74]. Рынки, как не устают повторять пиарщики капитализма, осуществляют распределение согласно общим для всех правилам, тогда как политическое распределение выполняется с оглядкой на мнение власти и с учетом связей. Тот факт, что при оценке эффективности и распределении ресурсов рынки игнорируют неравенство первоначальных вложений своих участников, обойти молчанием гораздо легче, чем публичные меры политики перераспределения, которые требуют открытого обсуждения и реализации. К тому же в случае с политическими решениями можно протянуть ниточку к конкретным лицам или институтам, вменить им ответственность за эти решения, тогда как рыночные суждения как будто в готовом виде падают с небес (особенно если рынок представляется как естественное состояние), а люди не имеют к ним вообще никакого отношения – это своего рода судьба, которую надо научиться принимать, а постичь сокрытые в ней высшие смыслы могут только эксперты.
Если рост государственного долга коррелирует с неолиберальным поворотом и падением интереса к участию в политической жизни и не коррелирует с массовой демократической мобилизацией, то в чем же причина этого? В нынешнем кризисе государственных финансов я наблюдаю современное проявление функциональной проблемы модернистского государства, диагностированной еще в начале ХХ в., а именно: попытки государства изъять у частных собственников средства, необходимые ему для решения своих задач, обычно проваливаются. Так что причиной государственного долга становятся не высокие расходы, а низкие доходы – экономика и общество, организованные по принципу собственнического индивидуализма (Besitzindividualismus), не позволяют поднимать налоги выше определенного предела, одновременно предъявляя все больше требований к государству.
Действительно, можно заметить, что начало увеличения государственного долга в богатых демократиях в 1970-х годах совпадает с отставанием роста налоговых поступлений от роста государственных расходов. И если до определенного момента в среднем они росли в одном темпе, то с середины 1980-х годов объем налоговых поступлений оставался практически неизменным (рис. 2.4), а в ряде стран (особенно в Швеции, Франции, Германии и США) под победный марш неолиберализма к концу столетия он даже понизился (рис. 2.5)[75]. Так что и здесь по большому счету тренд был единым для всех стран и причины были схожи. Окончание фазы роста покончило и с так называемой холодной прогрессией (или «разрядным переходом»), когда налогоплательщики переходят в группу доходов, подлежащих налогообложению по более высоким ставкам. Для государственных финансов этот эффект был частично компенсирован инфляцией 1970-х годов; впрочем, очень скоро реальное сокращение доходов среднего класса привело к росту налогового непослушания [Block, 2009; Citrin, 1979; 2009; Steuerle, 1992] и призывам провести реформу по индексации налоговых ставок. В сочетании с успешной финансовой стабилизацией эти процессы привели к тому, что государственные доходы могли расти только в условиях гласного повышения налогов – вместо скрытого, что было бы менее рискованно политически.