3.
Пишу рассказ. Я никогда еще не писала рассказов, но этот, первый, пишется сам. Смотрю в волшебный фонарь — человечки в ландшафте движутся, у них смешная жестикуляция и молчаливо раскрывающиеся рты. Не слышу ни слова, по мимике пытаюсь понять, что они говорят. Постепенно включается звук, картинка оживает.
И тут звонит телефон.
— Флэсси! — произносит трубка. — Ты меня помнишь?
Ничего себе! Помню, конечно. Это Шеф, только голос уже не такой молодой, а как бы слегка шероховатый. Ничего, что я не слышала его уже тридцать лет. Все равно узнала. Как все совпало!
— Флэсси! — говорит он. — Мы тут решили собраться. Ты придешь?
Я, разумеется, приду. Тем более что живем, оказывается, совсем рядом.
Вот неожиданность!
В Институте вулканологии нам тогда не очень-то обрадовались. Общаги у них не было, поэтому Женьку определили ночевать на столе в какой-то лаборатории, а к девушкам отнеслись гуманнее. Нас с Катей и новосибирскую студентку Таню взял на постой восточный красавец Фарид. Разве мог питерский эстет вынести прозу окна, выходящего на пустырь? Он решительно заклеил его калькой и нарисовал на ней решетку Летнего сада. Одна комната считалась петрографической лабораторией — микроскопы и стеллажи с книгами. Вторая оставалась совершенно пустой, если не считать широченного пружинного матраса, где Фарид вечерами возлежал в позе падишаха. Тюрбан из полотенца усиливал впечатление. Три девицы на своих спальниках скукожились у противоположной стены. Падишах смотрел на нас иронически, а в его глазах прыгали безумные искры. «Воды!» — требовал он повелительным голосом, и мы спешили на кухню, сталкиваясь лбами. Однажды утром он сказал — ночью было землетрясение, вы что, не слышали? Вот ты — на тебя чуть шкаф не упал! Я не то чтобы не слышала, но, ощутив колыхание резинового матраса под собой, думала, что это прекрасный сон.
Так жили неделю. Потом падишах отбыл в поле, Катя уехала на Паужетку, Таня куда-то еще. Меня переселили к Валере, альпинисту и горнолыжнику. Жена его была в отъезде «на материк», он располагал свободной территорией. Квартира поражала алыми стенами туалета — закрывшись там, можно было испытать легкий приступ безумия, а еще огромной картой вместо обоев в прихожей. Днем я торчала в институте, обсуждая зигзаги и повороты дипломной темы — изотопы урана и тория в лавах Ключевской группы, особенно нацеливаясь на вулкан Безымянный, ночевать же тащилась в экстравагантную квартиру. Валера выглядел сурово и неприветливо — тем удивительней, что в выходной пригласил меня на пикник.
Компания составилась незнакомая и взрослая, я чувствовала себя неловко и предпочла остаться в лагере, когда они ушли бродить по живописной горной долине. Любоваться окрестностями я отправилась в одиночку и в другую сторону. Рекогносцировка склонов вывела меня к изумительному снежнику, с которого мне тут же удалось сверзиться. Набирая скорость по фирновому склону, я лихорадочно вспоминала азы профессиональной подготовки (по «зарубиться» я даже зачет сдавала) — но ледоруба не было, оставалось только пошире раскинуть руки-ноги, увеличивая трение. Это помогло мало, я приподнялась на локтях, чтобы увидеть, куда лечу — меня перевернуло в тот момент, когда снежник кончился, и шмякнуло бы лицом о камни, не успей я скрестить перед собой руки. Удар пришелся на них, оставив ссадины и изодранные в клочья рукава, зато лицо уцелело. Компания в лагере уже жарила шашлыки. Валера ничего не спросил, только посмотрел выразительно и покрутил пальцем у виска.
Я внутренне ликовала — убедилась, что мироздание меня бережет.
«…Петропавловское прозябание кончилось, теперь маленький отряд мается дурью в поселке Ключи в ожидании начала сезона. Поселок деревянный, по нему бродят бичи и стаи уродливых коротконогих дворняжек. Вулканостанция — особое государство, огороженное забором и подчеркивающее свою суверенность. В первую ночь меня определяют спать в чуланчик, там на веревках сушится красная рыба по-камчатски — с душком. Запах не дает уснуть всю ночь. Назавтра разбиваем палатки в дальнем углу территории, на лужайке, где пасутся кони и торчат несколько кустов жимолости с синими горчащими ягодами. Нас четверо — начальник партии Ермаков, ленинградский художник Виталий и московский инженер Борис. В одной крохотной палатке Ермаков с Борисом, в другой Виталий и я. Тесное соседство меня не смущает абсолютно — привычка бесполых студенческих ночлегов. От безделья придумываем себе занятие — снимаем фильм из жизни ковбоев, благо казенных лошадей сколько угодно. Ермаков не участвует — вечно занят какими-то важными делами, поэтому мы развлекаемся втроем. Придумываем имена — Виталий теперь называется Джоном, Борис — Биллом, а мне достается имя Флэсси, потому что они вечно цитируют какую-то фразу: „Это чудесно, Флэсси!“ Может, она из фильма или книги, но мне неудобно спросить. Ермакову же никакое прозвище, кроме Шефа, явно не идет. Завернутая для мексиканского колорита в полосатое полотенце, я изображаю жену ковбоя — окучиваю мотыгой маис, а Джон с Биллом показывают чудеса вольтижировки…
Через неделю мы уже в поле…»
4.
Что тянет человека именно в эту точку пространства? Кроме детской фантазии существует что-то еще, какая-то мистика, неодолимый зов. Притяжение ландшафта. Разве можно догадаться, вдоль каких силовых линий скользит наше внутреннее «я», каким законом описывается нестандартная траектория, да и не наше дело догадываться. Наше дело — прийти и слиться.
Я злюсь, потому что я уже здесь, а объекта для слияния нет. Нет игры красок, объемов, светотеней — только густой промозглый туман. «Интимный туман», как выражается Шеф, потому что видишь только ближайшего собеседника. Весь мир сжался в точку, ты в нем свернут эмбрионом, и никакой длительности, никакой протяженности, даже само время застыло. Интересно обживают эту ситуацию мужчины — прошибают кокон, взрывают коллапс своей активностью. Нужен им этот рекогносцировочный маршрут, как же! Просто не могут сидеть и ждать. И Джон туда же со своим бараном. Знает же, что у нас продовольствия куча, можно не волноваться. И кого он там подстрелит, в этом молоке?
Ладно, помедитировала, теперь можно костром заняться. Сварю я им обед, никуда не денусь. Но меня это тоже немножко злит — типа, женщинам место на кухне. Правила игры. Орлы, тоже мне! Драю песочком посуду и смотрю на свои руки — нормальные, походные такие руки с цыпками и въевшейся грязью. Это тоже правила игры? Понимаю, сидела бы в городе и крем в ручки втирала — тогда и роль была бы другая, но я же тут, с вами, в болотных этих сапожищах (хорошо, папа научил правильно портянки наматывать!), в штормовочке брезентовой, вроде свой парень. А вот свой — да не свой. И переходы делаю, как они, и сплю, не раздеваясь, в мокром спальнике, и не пикнула ни разу — все равно не то.
О, ветерком потянуло, туман развеялся немного. Вдали выстрелы, смутные такие. За спиной шорох и чавканье, лошади бродят. Они у нас вроде как привязаны, но как-то ненадежно, к неустойчивым камням, больше не за что зацепить. У Орлика свисает изо рта сиреневая тряпка, тяну за конец — м-да, бывшее любимое полотенце с синим ирисом, уже наполовину пережеванное вместе с травой. Теперь уж доедай, зараза!
Еще бы надо банку лосося открыть, а нечем. Все ножи с собой уволокли, придется топором — тоже развлечение. Справлюсь, я тут со всем справляюсь.
Джон появляется из тумана бесшумно, как индеец, тащит на плечах баранью тушу. Когда сбрасывает ее на землю, вижу, что баран совсем небольшой, молодая самочка. Замшево-серая, как большая мышь, вся такая мягкая и даже, кажется, еще теплая. Невероятно жалко.
— Флэсси, будешь тушу свежевать? — ерничает Джон.
Он, что ли, думает, что я должна в обморок падать?
— Ладно, не для кисейных барышень это дело, — продолжает он меня дразнить и берется за нож.
Я уже знаю, что надо делать — точно подрезать какие-то сухожилия, тогда шкура снимается легко. Искоса наблюдаю за охотником — вдруг и это умение когда-нибудь пригодится. И все же это мужские игры — превратить упругий сгусток жизни в мертвый мешок с костями.
Все сделано очень быстро — влажная бордовая туша выглядит неприятно. Еще хуже мне становится, когда переполненный гордостью добытчик переворачивает ее носком сапога. Видно маленькое аккуратное вымя, на котором каплями выступает молоко. Еще недавно оно тоже было живым. Где-то остался малыш — интересно, он теперь не выживет или его накормит чужая мать? Меня тошнит.
Вокруг вертится и любопытствует Пират — забавная помесь сеттера со спаниелем, это петропавловская журналистка Светка доверила нам выгулять собачку.
Джон гремит сковородкой — собирается жарить печенку. Слышен шум и удаляющееся ржанье — лошади опять сбежали.
Найдутся.
5.
В детстве страдала оттого, что не мальчик.
Мальчики смелые и веселые. Всегда смотрят на нас свысока. Потом летят в космос или становятся капитанами. В крайнем случае, сухопутными первопроходцами. Что с того, что я учусь лучше всех в классе? Требуется что-то другое. Неужели нельзя выскочить из своего девчоночьего образа? Пробую. Шахматы, стрельба из лука, география, астрономия, физматшкола. На лыжах с крутых горок, иногда с мальчишками в хоккей. Но им не нравится в хоккей — им больше нравится накручивать на катке круги со мной за ручку, он — ведущий, я — ведомая.
Геология — вот выход. Нет, берем еще круче — вулканология. Гарун Тазиев, «Встречи с дьяволом», легендарная Софья Набоко, прокатившаяся на застывшей корке по раскаленному лавовому потоку. У меня есть цель, упрямство и терпение. Я все смогу. Не хуже мальчиков. Я даже раздобыла телефон этой Набоко, но не звоню. Что я ей скажу?
Они относятся ко мне как старшие братья — заботливо, снисходительно, но и спуску не дают. Разведи костер под дождем, пройди километров десять по кекурнику без передышки, оседлай лошадь, сбегай за образчиком вон на ту сопочку. И разведу, и сбегаю. Проблема не в этом, а в том, что нам какой-то разный состав воздуха нужен для дыхания. Нет, не то — воздух на всех один, но нам для жизни нужны разные его компоненты. Эти сводящие с ума вибрации, этот мой роман с мирозданием абсолютно им невнятен. Им не слиться с ним надо — преодолеть. Зверя застрелить, шкуру снять, полтонны образцов в институт припереть. Они и мир — соперники, я и мир — одно. До меня медленно, но доходит — что я не могу, как они. Я просто не хочу, как они!