Еще мне любопытны их разговорчики про разлады с женами — все косвенно, намеками, не для моих ушей. Кажется, и здесь то же самое — разный состав воздуха. Конечно, про отношения двоих я пока ничего еще не знаю. Но чувствую, что в состоянии совместной гармонии удержаться трудно, как на канате… И как их совместить — слияние с преодолением? Разве что интуитивно — вряд ли дрессура поможет…
Вот так, оттирая песком закопченый зеленый чайник, я отгораживаюсь от очередных несправедливых наездов шефа. Ну, проснулся в плохом настроении — а я при чем? Мое состояние чувствует только Борис. Правда, он никогда и не скажет ничего, только подмигнет ободряюще, если я совсем уж не в себе — я и веселею. Щас, мужики, сделаю я вам вашу какаву!
«…Сидя у костра, смотрю на горы. Небо почти чистое, только вершину Безымянки окутывает облако, растет и становится похожим на черный шлейф. Неужели извержение? Точно, пепловая туча. Хватаю бинокль и впиваюсь в нее глазами. Там, как уголек в золе, вспыхивает искра, потом вторая, третья! Кратер подсвечен с другой стороны, только край очерчен тонкой золотой змейкой. Вспыхивает молния, зарево все сильнее дрожит, слышен далекий низкий гул. Вдруг угольки будто раздувает ветер и вниз проливается огненная струя — это сошла по склону раскаленная лавина!
Какая удача! Меня охватывает восторг, я напряжена, как струна, и боюсь потерять хоть миг, чего-то не досмотреть, не понять! Мне странно спокойствие ребят, сосредоточенно опустошающих сковородку и лишь слегка косящих в сторону грандиозного события. Только Шеф сосредоточенно катает что-то в полевой дневник, как и подобает суровому вулканологу.
Утром сонная вылезаю из палатки, он уже кипятит чай и добродушно спрашивает:
— Флэсси, ты что такая загадочная, что тебе снилось?
Снился мне, естественно, вулкан Безымянный, о чем и сообщаю.
— На полпути, — изрекает он флегматично.
Поймав удивленный взгляд, поясняет:
— Человек считается по-настоящему посвященным в вулканологи, когда ему приснится грандиозное извержение.
Забавно, да?»
Листала тут на досуге Иво Андрича, нобелевского лауреата. Порицает героиню: «…страдала избытком фантазии и болезненной, непредолимой, ненасытной потребностью восторгаться. Она восторгалась музыкой, природой, нездоровой филантропией, старинными картинами, новыми идеями, Наполеоном и всем, чем угодно, лишь бы это выходило за пределы ее круга и противоречило ее семейной жизни, доброму имени и хорошей репутации ее мужа».
О как! Суровый мужской взгляд.
6.
О пении Егора Резникова я столько раз слышала и читала, но умом разве поймешь то, что можно почувствовать телом. Русский француз, профессор музыки чудесным образом заставляет пространство вибрировать и петь. Своды храма Козьмы и Дамиана будто колеблются, гудят, звук слышишь не ушами, а солнечным сплетением, с изнанки, с внутренней щекоткой — как варган, как трубный рев в буддийском монастыре. В храме полутемно, горят несколько свечей, еще одна в руках у седого человека, он ходит с ней по храму, перестраивая формы теней, проявляя в пространстве новые отголоски и призвуки. Говорят, так же он заставлял петь своды трех самых величественных соборов Франции. Нет, не заставлял — просто выпускал что-то на свободу. А голос слабый, без всякого вокала, вне техники. Но из всех углов дуновение — будто тишайшие хоры или тени хоров подпевают. Что-то эта акустика делает не только с душой, но и с телом — новое качество существования. Нет двух миров — снаружи и внутри, есть одно целое. Я и вселенная — едины. Это счастье. Физические свойства мира делаются и вправду иными — чуть смещенными, вызывающими слабую мысль о бабочке Бредбери, а в чем смещение — сразу и не ухватишь. Как во сне.
«…Ого, утро сегодня прекрасное! Дождя нет. Ясно и холодно. Чуть выше нас выпал снег. Сопка Зимина уходит в небо плавными белыми очертаниями, почти как Фудзи. На горизонте Толбачик, белый сфинкс. Можно вытащить спальники на солнце — хоть немного просохнут. Шеф, видимо, не в духе — мне это состояние передается моментально, поэтому успеваем немного поцапаться без причины, после чего он отправляет меня варить кашу. Пока я раздуваю костерок, они устраивают в палатке небольшой военный совет. Шеф с Биллом собирается сгонять на сейсмостанцию и к вечеру вернуться, мне же поручает сделать парочку маршрутов. Одной! Я искоса смотрю на него. Знает ведь, что ходить по одиночке — это нарушение техники безопасности. Значит, должен отправить со мной Джона, но тот без приказа не пойдет, а Шеф молчит. Просто вредничает. Или думает, что я откажусь идти. Еще чего!
Они уходят. У Джона свои дела — отправляется на поиски потерянного вчера вьюка с телогрейками.
Пользуясь тем, что от меня опять все отстали, созерцаю окрестный пейзаж. Желто-серый склон конической горы, вокруг причудливые лавовые потоки и шлаковые конусы ярко-красного цвета. Дует ветер — он несет песок и колет глаза. Странная смесь покоя и тревоги. Погода опять портится — то солнце, то дождь. Долго выжидаю момент для маршрута, но когда наконец решаюсь — все-таки попадаю под холодные струи. Хочется назад — туда, где под навесом еще дымит костерок, а рядом греется пес Пират. Может, и Джон уже вернулся и, мурлыкая что-то под нос, чинит уздечки.
Презрев капризы погоды, иду дальше. Сплошные лавовые бомбы и обелиски. Земля изрытая, вставшая на дыбы — вся из острых углов. На снежниках грязь розоватого цвета — наверное, пепловый выброс. Надо влезть на небольшую горушку — Купол Экспедиции — и взять несколько образцов. Издали она похожа на ежа — вся утыкана пиками. Склоны крутые, по мокрой траве лезть скользко и неприятно. Но когда оборачиваюсь — совершенно дурею от восторга. Над долиной тройная радуга таких чистых цветов, что я начинаю петь. Сама смеюсь над своими восторгами, но ничего не могу поделать. Смеюсь — смеюсь от счастья. Красота! Полет! Когда поднимаюсь еще выше, глазам открывается фантастический пейзаж в духе Рокуэла Кента. Резкие переходы сине-зеленых тонов, конусы вокруг Безымянного — черные, желтые, красные. Все подсвечено солнцем, которое прорывается из-за облаков, и свето-теневые контрасты делают картину ослепительной. А в ликующую гамму ярких цветов и нежных полутонов как черно-белая фотография врезана присыпанная снегом Безымянка.
Выше ждет еще одна неожиданность. Вершина горы — это нагромождение каменных глыб, между которыми огромные щели, пещеры, гроты, а в пустотах звенят-переливаются ручейки и водопады. Их почти не видно, но воздух вокруг весь из звона и музыки. Легкие колокольчики, глухой звук органа, бубны и флейты — все поет на разные голоса. Очарование нарушают резкие крики тарбаганов, зверьков типа сусликов, но с кошачьими хвостами. Их писк напоминает милицейский свисток — будто за каждым камнем сидит милиционер. Один зверек вылезает на камень, складывает лапки на животе и стоит столбиком, не думая убегать. Я сажусь и начинаю петь ему песню. Он таращит черные глазки-бусинки и слушает. Но одно неосторожное движение, из-под ноги катится камень и с шумом срывается вниз — тарбаган, пискнув, прячется в нору.
Обойдя весь купол и насладившись пейзажами, спускаюсь вниз, набрав букет непонятно откуда взявшихся ярко-синих цветов. Снег на Зиминой совершенно голубой, а на Толбачике сиреневый — нежный дым на фоне зеленоватого неба. Рюкзачок с образцами стучит по спине. Я абсолютно счастлива».
Кажется, именно там все сошлось в случайной точке пространства — холодный воздух, тройная радуга, звуковые вибрации, глаза зверька и синие лепестки. Случайностью это назвать или Божьим промыслом — слияние с душой мира происходит здесь и сейчас. Замурзанная девочка встретилась с абсолютной красотой — сорван предохранитель, пошли топологические игры, внешнее стало внутренним, внутренне внешним. Чистая геометрия. Бутылка Клейна.
Важно, что девочка, не женщина. Такое должно случиться раньше, чем телесность ввергнет нас в игры другого порядка. Слияние с другим человеком — тоже геометрия, но он — не ты, и деформация общего пространства болезненна из-за невозможности отождествиться. Не потому ли там царят отношения власти и подчинения? Мироздание же не только впускает в себя целиком, но ставит между нами знак равенства. Я — это оно. Оно — это я.
Полное доверие.
Если у него и есть власть надо мной, то это та же власть, что у меня над своей собственной рукой. Когда рука отказывается подчиняться, это уже дефект системы, а то и распад. Мне больно и плохо. Миру тоже больно, если я не подчиняюсь. Может быть, в этом и есть отрицательная природа эгоизма? Миру больно.
А если любовь — это совместное подчинение всему высшему порядку? Общие пронизывающие вибрации?
Но как тогда быть, если ваш любимый человек не доверяет миру?
Когда думаю об этом, всегда мысленно возвращаюсь в тот миг и в то место.
7.
Только сейчас осознала, что наблюдаю «мужские игры» прямо-таки в упор. Не книги, не фильмы, не мифы — а все как есть. Эти — играют в робинзонаду. Понимаю, почему отказались тащить с собой рацию, почему взяли с собой самый скудный запас продуктов — условия задачи такие, полностью выпасть из социума. У всех троих «на материке» жены и дети — о, был же мимоходом какой-то случайный разговор, быстро скомканный, но ничего у них за спиной будто бы и не осталось, никаких соплей — только сезонная цель, борьба с препятствиями и гордость преодоления, она ведь и есть главный приз.
Это не поединок с судьбой — просто его модель, но тоже экстремальная. Собственно, истинная цель есть только у Шефа — ему нужен материал для научных построений. Полевая геология требует звериной интуиции, объемного воображения и удачливости. Покружив вокруг сопочки и поглядев на несколько обнажений, он выжидает, прикидывает и вдруг, ведомый внутренним зрением, делает охотничий рывок к одной из вершин и безошибочно находит нужный образец — именно то доказательство, что необходимо его стройной гипотезе. Он умеет в разрозненных деталях вдруг увидеть целостность, систему. Мне тоже хочется так научиться — но для этого нужно задавать много вопросов, а это его сбивает. Поэтому я отслеживаю логику его маршрутов интуитивно, как щенок, и только если уж мне совсем непонятно, отваживаюсь спрашивать.