Виталий — художник. Я вообще-то художников представляла несколько более романтичными — у этого на голове всклоченные соломенные волосы, прикрытые похожей на камилавку шапочкой, дырявые на коленках треники и маниакальное пристрастие к длинному и широкому брезентовому плащу, пережившему не один сезон. Когда идет, полы плаща развеваются и вся фигура напоминает странствующего монаха. Простодушно-голубые глаза вдруг жестко фокусируются на какой-нибудь подробности, и огрызок карандаша творит на крафт-бумаге для завертки образцов что-нибудь высокохудожественное. У него творческий кризис — вот и поехал на Камчатку конюхом. Здесь он, кажется, вполне счастлив. А если и ворчит на меня — то весьма добродушно.
У Бориса тоже кризис, семейный. Отправился доказывать себе свою мужественность, скинув на жену бытовые заботы. Не знаю, но меня почему-то это смешит, хотя я еще и не испробовала на собственной шкуре, каково остаться с маленьким ребенком и метаться между работой, детсадом и детской поликлиникой, пока муж ковбойствует и дефилирует по склонам, размахивая ружьем.
Впрочем, мне с моими ландшафтными заморочками есть чему у них поучиться.
Иногда смотрю на нашу четверку как бы сверху, разглядываю волшебную коробочку с живыми фигурками — вот вереница всадников пылит по пепловой равнине, вот выбирается на аласы, на зеленой траве парусят палатки, костерок трепещет, фигурки разбредаются, занятые насущными делами, порядок которых задается не планом, а самой невычисляемостью ситуации. Вот это чувство ситуации, чувство системы изумляет более всего. Идеальный коллектив, занятый, без преувеличения говоря, выживанием, работает как организм — то есть не задумываясь. Никто не отдает команд — каждый безошибочно чувствует, что именно должен делать. Каждый выкладывается на полную катушку — но одновременно играет в героя, даже если его никто не видит. Мне смешно, какие героические позы они принимают — прямо голливудские персонажи, как ухмыляются, ловя друг друга на одном и том же актерстве. Придуманные имена поэтому и не отлипают — конечно, это Джон арканит сбежавшую лошадь, а не Виталий, это Билл пошел на медведя, а не Борис.
А мне куда? На медведя братья явно не пустят, бедняжке Флэсси остается только одно — искать занятия, достойные боевой подруги. Готовку и постирушки мне никто особенно не навязывает — просто знаю, что надо.
Иногда Виталий рисует очередную многофигурную композицию, отражение суточных перемещений в пространстве, и каждый здесь узнаваем — не только осанкой или поворотом головы, но даже манерой держать лошадь под уздцы. Подметил, глазастый, как у меня ноги заплетаются, и даже прическу точно изобразил — два хвостика, прихваченные капроновыми бантами. Только на картинке замечаю, какой у меня глупый детсадовский вид. Смеется, гад!
«…На крутом берегу ручья маркируем образцы. На противоположном склоне кто-то шевелится.
— Тарбаган поймал евражку! — заявляет Билл.
— Быть не может! — упорствует Шеф.
Однако факт налицо — какой-то зверь действительно закусывает евражкой. Из-за камней виден только хвост и часть морды. Мы в недоумении. Лиса? Но здесь все лисы — огневки, а это кто-то желто-черный. Медвежонок? Тоже не похоже. Умираю от любопытства, а шеф громко свистит. Зверь поворачивает к нам злобную морду, продолжая доедать евражку. Наконец пир окончен, и он вылезает из-за камней, помахивая хвостом. Существо, ни на кого не похожее, разве что очень отдаленно на собаку.
— Росомаха! — определяет Шеф.
Ну и зверюга, до чего ж отвратительная! Разворачивается и мчится прямо на нас как бешеная, оскалив зубищи.
— Не собирается ли она закусить нами? — удивляется начальник. На всякий случай я крепче охватываю ручку геологического молотка и стараюсь не прятаться за Билла. Чудовище стремительно приближается. Когда нас разделяют метров тридцать, Шеф щелкает фотоаппаратом. Росомаха паникует, разворачивается на сто восемьдесят и с реактивной скоростью удаляется по руслу, заваленному каменными глыбами, демонстрируя поистине гимнастические прыжки.
Всю дорогу до лагеря Шеф развлекает нас рассказами про съеденных росомахой геологов. Привирает, конечно, но случаи бывали. В честь счастливого избавления раскололи его на спирт — это у нас называется „по гильзочке“, потому что вместо рюмки охотничья гильза двенадцатого калибра».
Только сейчас отметила почти полное отсутствие алкоголя. «Гильзочки» были малы и редки. С никотином тоже как-то аскетично — трубка Шефа в особых случаях, пачка «Столичных» на весь сезон у меня, а у тех двоих — и вовсе ничего.
Странно, никого это не волновало.
8.
Теперь — о кризисе самоопределения?
Да ладно, никакого кризиса у меня и нет. Пусть они яростно самоутверждаются как мужчины — я же, напротив, блаженствую в состоянии совершенной бесполости. Бесформенная брезентовая куртка, сапоги кирзовые, ногти обломаны, глаз заплыл от комариного укуса. У меня в рюкзаке зеркальце есть, но я не доставала ни разу — зачем? Полное равнодушие к собственной внешности, зато непрерывное внутреннее возбуждение — так и ведет по магнитным линиям, так и тянет, только куда? Магия места, топологические игры, любовь пространства. Что-то в этой земле скрыто — гул под ногами, раскаленные магмы, завихрения силовых полей, во мне гудят наведенные индукционные токи. Вибрирую, живу на полную катушку — острей, больней, пристальней. Иногда немыслимая тяжесть прижимает к земле, будто гравитационная постоянная изменилась, иногда, наоборот, летаю.
Все просто — человек и природа. Между нами ничего нет — стен, электричества, чужих книжных мыслей, городских шлаков. Все честно. Пересыпая в ладонях черный вулканический пепел, обжигаясь о головешки костра, гладя лошадь по выпуклой шее и ловя ее лиловый косящий взгляд, я чувствую Божественное присутствие. Чистое, родниковое, оно наполняет меня час за часом, и чем труднее выдался день, тем его больше. Но эту внутреннюю торжественность надо прятать от других, только наедине с собой извлекать из солнечного сплетения, каждый раз шалея от прошибающего насквозь света.
Своего рода эротика — но тсс!
Именно поэтому люблю ходить в маршрут одна.
«…самостоятельный маршрут труден тем, что меня никто не подгоняет. Еле плетусь, но сразу прибавляю ходу, когда на глаза попадаются отчетливые медвежьи следы. Рядом след волка, совсем свежий. Жалею, что не взяла карабин — но очень уж тяжелый. Мне становится неуютно в этом дурацком месте. Наконец влезаю на плато. Там и сям торчат причудливые конусы, посередине мелкое озеро, на глинистом берегу полно бараньих следов. Колочу образцы. Передо мной отвесные скалы Купола Экспедиции. Эхо молотка грохочет и затихает вдали. Складывать камни некуда, я не взяла рюкзак, чтобы много не набирать — напихиваю в капюшон штормовки.
Хожу долго, места интересные. Нашла знаменитые обнажения, „поленницы“ — базальтовые отдельности, рассыпающиеся, как сухие дрова. Вулканологи на Гавайях сложили камин из таких штучек, собрав их со всего мира. Каждый камень украшен табличкой с именем сборщика и местом находки. Где-то там есть и табличка с именем Ермакова — это отсюда.
С края плато глазам открывается долина реки Студеной. Солнце жарит вовсю. Над зеленой долиной белеет Толбачик, утыканный черными шипами. Неподалеку от меня торчит ярко-красный кратер. Картина диковато-фантастическая. Но главная неожиданность впереди. Спускаясь по склону и огибая травянистую гривку, выскакиваю на скалы и на тропе перед собой вижу… барана! Баран абсолютно флегматично смотрит и не бежит. Правда, нагибает голову, выставляя рога. „Привет, друг!“ — говорю я от неожиданности и сажусь. Он издает неясный звук, из-за скалы вылезают еще два. Вид у них угрожающий. С перепугу ползу вниз по узкому распадку, а бараны, злобно ухмыляясь, спускают на меня камешки. Увертываясь от камнепада, с позором отступаю под радостный свист тарбаганов. Оказываюсь в узкой щели, а над головой толпа баранов, их уже восемь. Выбраться на тропу уже не получится, надо вниз. Капюшон, набитый камнями, мешает страшно. У подножия склона белеют какие-то крупные кости, это настраивает на мрачноватый лад.
Спуститься удается без потерь, не считая дрожи в коленках. Опять следы — медведей тут несчитанные толпы. По дороге к лагерю набредаю на ковер симпатичной травы, вблизи она оказывается щавелем. На Камчатке щавель другой — листочки круглые, но его выдают характерные черешки. Набиваю оба кармана.
Вечером — триумф кулинарного искусства. Весело булькают зеленые щи, на сковородке шипит баранья печенка. У нас это называется „патриции пируют“. Пират, символизирующий „массы“, вертя хвостом, доедает остатки. Ужин проходит на фоне Толбачика, тот пыхтит и освещает небо розовым заревом. Над ним красноватая туча, в ней вспыхивают фейерверки искр. А самый край кратера Безымянки, неожиданно освободившись от облаков, россыпью красных огоньков пылает в звездном небе. Так и ложимся спать — с юга извергается Толбачик, с севера тлеет Безымянный. Земля под нами гудит».
9.
Будучи по рождению человеком равнинным, остро переживаю горный рельеф. Он притягателен динамикой красоты — пространство завораживает, как музыка, если перемещаешься в нем. Любое изменение точки обзора чревато неожиданностями, то постепенными гармоничными изменениями форм, то резкими переменами. Нас сотрясают эмоциональные бури и утешают нежные полутона. Партитура должна быть озвучена, но музыка без слушателя ничейна и сиротлива, вот и рельеф не проявлен без путешественника. Наплывы масс и линий, кулисообразное смещение задника, внезапно вздыбившиеся вертикали, плавные кривые свидетельствуют о силах иного масштаба и позволяют думать о руке мастера. Особенно здесь, в вулканическом регионе — мастер был здесь совсем недавно.
Еще аналогия — путешествие подобно чтению, и независимо от количества накрученных километров может быть пристальным, а может — поверхностным. И чем пристальней — тем яростней будет потрясение. Мне всегда хотелось попасть внутрь музыки, внутрь книги, но раз это невозможно — есть еще горный ландшафт. Внутрь ландшафта.