Прототип Робинзона, Александр Селкирк, кажется, все-таки одичал.
12.
Счастье, счастье…
Слишком часто это слово мелькает на страницах дневничка. Вот и думай теперь — что оно такое? Сформулировать трудно, поэтому пойдем от противного. Когда мы несчастливы? Когда раздражены, устали, голодны, когда нас не любят и притесняют, когда давят неразрешимые проблемы, когда от нас требуют того, чего мы не можем и не хотим.
А ведь усталости тогда было выше крыши. Постоянная взмыленность, и дрожь в коленках, и пропотевшая рубашка. Вдобавок постоянная сырость, влажный спальник, затхлые вещички. Охотничья удача тоже фактор непостоянный — иногда по нескольку дней на заплесневелых сухарях. Миллион поводов для раздражения, а раздражения не было.
«Холодно ли тебе, девица, холодно ли, красавица?» — спрашивает Морозко в русской сказке, и бедная падчерица должна ответить, что нет, тепло. Тонкий момент — просто она ему доверяет, ей больше некому доверять.
Может, причина счастья — доверие к мирозданию?
Привлечет красотой, потом помучает — и отпустит с подарками. Главное, не бояться и не жаловаться.
«Нежный вечер, чудесные акварельные тона. Тишина и спокойствие. Идиллию нарушает страшный шум — Полет подобрался к миске Пирата и съел его супчик. Пират озверел, и началась гонка по зеленой травке. Полет брыкался, Пират рычал, остальные лошади ржали — тарарам грандиозный. Наконец Полета прогоняют, но тут он принимается за забытые Джоном на пригорке акварельные краски.
Билл долго потрошил у речки своих тарбаганов. Пришел в кают-компанию мрачный и показал порезанный палец.
— Будет чума! — хладнокровно сообщил Джон. — Грызуны переносят заразу!
— Не чума, а заражение крови! — рассердился Билл. — Базаров отчего умер? Порезал руку при вскрытии трупа!
Шеф ухмылялся в углу. Потом изрек:
— Не верьте тому, что пишут в романах.
Билл прямо взвился, и пошла всеобщая перепалка. Я сидела в углу и хихикала, за что досталось и мне. Билл разошелся и никак не мог остановиться.
Шеф рассказал еще пару трагических случаев из жизни Института вулканологии и разогнал всех спать.
Перед сном мы с Джоном еще говорим в палатке „за жизнь“. Очередная тема — по поводу возраста. Например, я очень резко чувствую разницу лет между мной и Шефом. Причина — его суровый характер. Я его побаивалась сначала, но теперь он, кажется, помягчел и даже иногда зовет меня Леночкой. Джон тоже взрослый, но я могу с ним свободно трепаться и даже звать на ты. С Биллом, странное дело, разницы не чувствую вообще. Или не в возрасте дело?
Интересно, а что они думают про меня?»
«За жизнь» — это о кино, книгах, планах на будущее. Довольно нейтрально. Ни о каких личных экзистенциальных кризисах. Иногда простодушно рассказываю о своей жизни. О бабушке, например, как она нас с братом, маленьких, кормила манной кашей, обкладывая ее вишенками. Или клубникой. А зимой, когда ягод не было, так цветными карамельками. Он обхохотался и потом неделю дразнился — «бабушка с карамельками»!
А я еще пыталась казаться суровой. Детский сад!
Между прочим, поймала себя на том, что записывала не все. Например, как три раза очень боялась.
Один раз такой. Ребята в маршруте, я одна. У меня есть какие-то мелкие задания — отсортировать образцы, сбегать на обнажение пемз и туфов и добавить еще что-нибудь к нашей коллекции. Справляюсь довольно быстро и начинаю придумывать себе какие-нибудь полезные дела — ставлю заплатку на стенку палатки, которую вчера нечаянно прожгла свечкой, еще раз начищаю посуду, отстирываю два чьих-то грязных полотенца и принимаюсь кашеварить. Ужин готов, темнеет, никого нет. Забираюсь в палатку и вытаскиваю заветную тетрадь, чтобы излить очередную порцию восторгов. В ногах у меня блаженствует Пират. Вдруг он начинает рычать, шерсть на загривке встает дыбом. Стенка палатки подозрительно прогибается, будто кто-то давит снаружи. Я… я притрагиваюсь к этой выпуклости и давлю в ответ. Там что-то живое! Чья-то лапа? Зверь? Пират начинает скулить и жмется ко мне. Свечка падает на спальник, очередной прожженной дырки мне не хватало! Я со злости луплю кулаком по предполагаемой лапе, она убирается. Тишина. Сердце бухает, как молот, еще минут десять сидим в обнимку с Пиратом и дрожим. Потом беру ракетницу, высовываю руку из палатки и стреляю в никуда. Осмеливаюсь вылезти и оглядеться. Никого нет. И что это было? Раздуваю догоревший костер — у огня не так страшно. Так и сижу до утра — пока не появляются наши всадники. Что-что, известно что. Лошади в темноте застряли на кекурниках, холодная ночевка.
Ну, а случись с ними беда, и как бы я тут одна?
13.
Разве я тогда понимала, что главное? Фиксировала все подряд, как видеомагнитофон. Теперь только поняла, что вообще-то это был крутой эксперимент. Три месяца вдали от цивилизации. От трех китов, на которых, собственно, и стоит наша действительность — денег, секса и власти. Нет, еще от пиара.
Ситуация, когда ничего нельзя купить, возвращает даже не к натуральному хозяйству, а к первобытному коммунизму. Золотой век, доторговый — только охота и собирательство. Отсутствие общего эквивалента уравнивает всех — ужин состоится, если подвернется нужная дичь, не баран, так хоть куропатка, а еще если кто-то соберет дрова, а кто-то отчистит кастрюли. И куча побочных условий — например, не уронить в речку вьюк с чаем, сахаром и солью. От любого твоего действия зависит выживание группы. Ответственность приходит изнутри, оттого, что ты чувствуешь себя частью системы. Почти семьи.
Сурово?
«Холодно ли тебе, красавица?»
Нет, тепло.
Вопрос власти тоже решался просто. Властью был наделен Ермаков, и не потому, что он формально начальник — потому что это не первый его сезон, он знает места и имеет полевой опыт. Еще у него чутье на любой поворот ситуации и олимпийское спокойствие. Маркеры ситуации — два любимых слова, «офей», когда все идет хорошо, и «собачка», если ситуация вышла из-под контроля. Никаких выражений покрепче я не слышала. Мои щенячьи попытки вызвать его одобрение ничем не отличаются от попыток Бориса и Виталия. Никакого профиту одобрение не дает, зато определенно повышает самооценку. Если же говорить об иерархии власти, то я оказываюсь в самом низу, поскольку физические наши возможности несравнимы. Глядя, как пунцовый от напряжения Виталий затягивает чересседельник, упираясь сапогом в бок лошади, я понимаю, что сама должна найти применение своим скромным способностям.
Вот, например, когда дождь льет как из ведра, умудриться сварить горячий кофе и принести кружку шефу в палатку, где он, лежа на пузе и уворачиваясь от холодной струи, пытается чертить карту, используя Борькину гитару вместо стола, озабоченный только тем, как бы не перевернуть пузырек с тушью.
А для Витальки, когда он, чертыхась, приходит с очередной охоты, пустой и промокший, я извлекаю из-за пазухи найденные вчера в его углу палатки портянки, потихоньку мной выстиранные, хитроумным образом высушенные (мое ноу-хау!), а теперь еще и согретые на девичьей груди. Он улыбается, смахивая каплю с носа — система стремится к равновесному состоянию.
Что касается секса, связанного с отношениями власти и подчинения, то ему и вовсе не находилось места в этом странном братстве. Не могу сказать, что я была чужда увлечений и холодна как рыба — более того, меня дожидался в Москве молодой человек, уже официально представленный родителям в качестве жениха. Но что совершенно поразительно, дневничок ни одной записи о вышеупомянутом юноше не содержит — похоже, его просто выдуло из моей головы камчатским ветром.
Фотопортрет, сделанный Борисом на вершине Безымянки, запечатлел совершенно неженственное существо с облупленным носом и разлохмаченными вороньими патлами, прихваченными в два хвоста. Пеппи Длинный Чулок, девочко-мальчик. Образ этот можно обозначить только словом «шершавый» — зато он идеально вписан в окружающее нагромождение камней и снега. Теперь, правда, можно было бы воспользоваться термином «антигламур».
В самые счастливые минуты я вообще думала о себе в мужском роде. Даже вслух иногда, забывшись, говорила: «Я пошел!», чем очень веселила Виталия, тут же принимавшегося дразнить меня «кисейной барышней».
В общем, никаких прикосновений. Никаких слов. Никаких взглядов. Нет, вру — Борис иногда смотрит, но будто бы защищает.
Мы весь сезон живем с Виталькой в крошечной палатке. Пару раз пришлось даже переодеваться при нем. «Отвернись!» — и все. Ни разу не пытался хоть краешком глаза подсматривать — это же спиной чувствуешь.
Через много лет я видела его картину в Псковской галерее. Она называлась «Журавли» — деревенские белоголовые мальчишки смотрели на птиц с крыши сарая. Ничего особенного, если бы не кренящийся ракурс, от которого кружилась голова. Главное — там было много неба.
Братство-сестринство так и осталось для меня высшим типом отношений.
14.
А еще, если использовать современную терминологию, мы выпали из информационного поля. У нас не было рации — таскать тяжело, и если бы что изменилось в мире, для нас это не имело никакого значения. Государственный переворот, прилет инопланетян, третья мировая — у нас все остается по-прежнему. Виталька мельчит топориком медвежатину и угощает всех котлетами с диким чесноком, Ермаков маркирует свои ксенолиты, Борис нежно припал к гитаре и услаждает наш слух:
Не верьте погоде,
Когда проливные дожди она льет.
Не верьте пехоте,
Когда она бравые песни поет…
Погоде мы, конечно, не верим, но что-то она к нам слишком сурова. Ермаков говорит, что у него это самый тяжелый сезон за десять лет — столько воды на нас вылилось.
Но вернемся к информации. Единственная информация, которую наш бравый коллектив извлекает из окружающей действительности — это история геологических процессов небольшого региона. Мы с Ермаковым вроде профессионалы (разрешите уж и мне примазаться!), но инженер с художником тоже заражаются нашим азартом и даже притаскивают с горящими глазами какие-то образцы. Некоторые шеф отбраковывает сразу, при виде других довольно усмехается. Иногда популярно объясняет суть своих теоретических построений — почему один разлом моложе другого. Я потом должна буду подтвердить это изотопным анализом.