В сыром осеннем Питере Горький чувствовал себя плохо. Он покашливал, сдвигал пестро шитую шелками тюбетейку, открывая наголо, до голубизны обритую голову. Но с Куприным сидел долго, рассуждая и прикидывая возможности нового издательства.
— Духовный голод велик, огромен, — глуховато говорил он после глубокой затяжки, — не только у той массы, что читала раньше и не получает уже несколько лет регулярного притока духовной пищи, но и развился у новой читательской массы, гораздо большей, чем прежняя…
Он раскурил новую папиросу от только что закуренной, затянулся, закашлялся, сказал сквозь кашель:
— Глядите в глубь событий, отрывайтесь от случайного, внешнего… И не обижайтесь на перегибы… Они неизбежны… Давайте работать. Будем издавать образцовые произведения конца прошлого и начала нынешнего века. Двинем ваш «Поединок»… Народу нужны и хорошие книжки, и хорошие журналы и газеты.
Куприн, повернувшись к нему всем полнеющим телом, быстро ответил:
— «Поединок» — это хорошо, но старо. А вот есть у меня, Алексей Максимович, задумка, которой я хотел бы с вами поделиться…
Это была давно занимавшая Куприна затея издавать народную газету для крестьянства под названием «Земля».
— Сейчас деревне до зарезу, больше, чем книга, нужны землемер, агроном, садовник, инженер, лесничий, сыровар, маслодел, коннозаводчик, учитель, врач, акушерка, санитар, — убеждённо говорил он Горькому. — Нужно поднять сельское хозяйство и сделать его передовым и культурным. Уничтожить на селе недоверие к людям интеллигентного труда, пропагандировать народу сельскохозяйственную технику и специальные знания. Учить бережному отношению к лесу… Да мало ли ещё задач, которые сейчас жизненно насущны для русской деревни!
Остановив на Куприне потвердевший взгляд, Горький заговорил, крепко налегая на «о»:
— Хорошее дело вы задумали, Александр Иванович, хорошее… Надо бы всё это изложить на бумаге и как следует обсудить. Я с удовольствием присоединю к вашему проекту и свои силы…
— Ну а что дальше? Дальше что? — нетерпеливо спросил Куприн. — Ведь это так и останется мечтаниями на бумаге.
— Есть один человек, который всё понимает отлично. Так-то! — отозвался Горький и добавил мягким густым басом: — Ленин.
4
А. М. Горький — В. И. Ленину.
Декабрь 1918 года.
«Дорогой Владимир Ильич!
Очень прошу Вас принять и выслушать Александра Ивановича Куприна по лит(ературному) делу.
Привет! А. Пешков».
5
Загоревшись новой идеей, Куприн выезжает в Москву с женой и дочерью и останавливается в квартире художника-акварелиста Н. М. Гермашова. Проект газеты «Земля», отредактированный и одобренный Горьким, был выслан заранее, чтобы с ним могли ознакомиться компетентные лица. Но главное — свидание с Лениным.
В Москве Куприн очень быстро, как это он умел, подружился с журналистом Олегом Леонидовым, вместе с которым они решили добиться приёма у вождя Советского государства.
— Примет ли? — сомневался мнительный Куприн.
— Попробуем, — успокаивал его Леонидов, весёлый молодой газетчик, заразившийся купринским энтузиазмом.
Вместе позвонили по телефону секретарю Ленина — Фотиевой.
— Писатель Куприн и журналист Леонидов хотели бы переговорить с Владимиром Ильичом.
— Подождите.
Несколько минут волнения у трубки, и неожиданно радостный ответ:
— Завтра товарищ Ленин будет ждать вас у себя в Кремле в три часа.
После этого разговора Куприн подарил новому знакомому том своих рассказов с надписью: «Глубокоуважаемому Олегу Леонидову 25 дек. н(ового) с(тиля) 1918 г. — с искренним желанием, чтобы в «Кремлёвском деле» он оказался Олегом Вещим».
Волновались оба до крайности, боясь опоздать. И все условливались, кто будет говорить.
— Из моих слов Ленин ничего не поймёт, должны объяснить все вы, — убеждал он Леонидова.
Тот тоже отказывался, боясь напутать. Наконец согласились на том, что надо написать и прочесть по бумажке. Но не сумели сделать и этого, так как выходило длинно, запутанно и невразумительно.
На следующий день без десяти три они уже были в проходе башни Кутафьи и предъявили бумаги солдатскому караулу. Им сказали, что товарищ Ленин живёт в комендантском крыле, и указали вход в канцелярию…
Просторный кабинет. Три чёрных кресла и огромный письменный стол, на котором соблюдён чрезвычайный порядок. Из-за стола поднимается Ленин и делает навстречу несколько шагов. Он широкоплеч и сухощав. На нём скромный тёмно-синий костюм и очень опрятный, но не щегольской белый отложной мягкий воротничок, тёмный узкий длинный галстук. И весь он сразу производит впечатление телесной чистоты, свежести.
Зрачки у Ленина точно проколы, сделанные тоненькой иголкой, и из них точно выскакивают синие искры. Он указывает на кресло, просит садиться, спрашивает, в чём дело. Куприн говорит, что ему известно, как дорого Ленину время, и поэтому он не будет утруждать его чтением проспекта будущей газеты. Но Ленин всё-таки наскоро перебрасывает листки рукописи, низко склоняясь к ним головой. Идея газеты ему понравилась. Но он сразу от общих расплывчатых мест переходит на практические рельсы.
— Для деревни надо писать о том, как строить баню, в деревне надо пропагандировать мыло. Не забыть и об уборных. И о вшах. И всякие статьи по сельскому хозяйству тоже не в форме абстрактных выводов, а просто, практично — применительно к данным условиям. Такую газету издавать стоит!
Ленин весь в движении, говорит быстро, помогая себе жестами. Внезапно обращается к Куприну:
— К какой фракции вы принадлежите?
— Ни к какой, — растерянно отвечает тот. — Начинаю дело по личному почину.
— Так, — говорит Ленин и отодвигает листки. — Я увижусь и переговорю с товарищами…
При всех несомненных достоинствах план газеты «Земля» страдал расплывчатостью позиций автора, пытавшегося встать «над схваткой», и выглядел во многом наивным в условиях революции и гражданской войны. И всё же рассматривавший этот вопрос председатель Моссовета Л. Б. Каменев не нашёл нужной меры и такта в разговоре с Куприным. В присутствии поэта Демьяна Бедного он в резкой форме раскритиковал план газеты «Земля» и предложил Куприну подвал в журнале «Красный пахарь». Куприн, сдерживая раздражение, ответил, что посоветуется с другими участниками создания проекта газеты, и позднее послал Каменеву письменный отказ. На книге, подаренной Н. М. Гермашову, он сделал надпись, в которой день визита в Моссовет назвал «самым тяжёлым днём своей жизни». Вдобавок были арестованы деньги, предназначавишеся для издания «Земли». Приходилось ни с чем возвращаться домой…
И снова встречи с Горьким, который ободряет Куприна и подталкивает его к творческой работе.
У Горького Шаляпин, огромный, светло-рыжий, с простецким белобрысым лицом, с белыми ресницами и водянистыми глазами. Знаменитый певец хандрит; тяжело дышит через нос, раздувая ноздри. Куприн застаёт только конец разговора, очевидно, неприятного для обоих.
— Даром только птички поют… — бормочет Шаляпин. — А я пять тысяч за концерт получал, между прочим… Золотом…
— Знаешь, Фёдор, — сухо, негромким низким голосом отвечает Горький, — я всё удивляюсь, хоть писателю сие и неприлично, как это ты ухитряешься сочетать в душе гения с обыкновенным вятским кулаком!
Лицо Шаляпина тускнеет ещё больше, идёт морщинами.
— Заступись хоть ты за меня, Саша, — хмуро обращается он к вошедшему Куприну. — Совсем заел меня Алексей. Два часа комиссарит. И за что? За то, что отказался выступать на бесплатном концерте…
Куприн только машет в ответ рукой и молча садится. Горький зорко глядит то на одного, то на другого и неторопливо сводит пальцы в крепкий кулак.
— Я всё думаю, Фёдор, — как бы не замечая настроения Шаляпина, говорит он. — Отчего бы тебе не выступить как драматическому актёру? Для народного театра. Выбери что-нибудь яркое, романтическое, да и покажи нашим академикам, как надобно играть.
Лицо Шаляпина, как в детских перекидных картинках, меняется, выражение откровенной, почти младенческой обиды уступает место недоумению, затем ожиданию. Куда это гнёт его друг?
— Сыграй, например, шиллеровского Филиппа в «Дон-Карлосе». Какой характер, экий, право, человечище! А перевод попросим сделать Александра Ивановича. У него сейчас в Гатчине тихо, покойно — сиди и пиши…
Шаляпин светлеет и вдруг с ясной улыбкой обращается к Куприну:
— А помнишь, Саша, как ты меня сватал к своей гатчинской кухарке? Дородная такая, кровь с молоком…
— Конечно, — невольно улыбается в ответ Куприн. — Ты приехал — огромный, в косоворотке. Я ей и говорю: «Ну, нашёл тебе жениха. Приоденься и приходи в кабинет на смотрины».
— И что же? Приворожил девушку? — смеётся, поглаживая рыжеватые усы, довольный Горький.
— Куда там! — Шаляпин сложил три пальца в известную фигуру. — Саша меня спрашивает: «Нравится невеста?» Говорю: «Ещё бы. Настоящая русская красавица». Тогда он кухарку спрашивает: «А тебе как женишок?» Та отвечает решительно: «Не нравится. Бритый, а я с усами хочу!»…
— Я ей, — сдерживая смех, перебивает его Куприн, — объясняю, что парень уж больно хорошо поёт, да этим всё уже окончательно и испортил: без усов, одет по-деревенски да ещё шарманщик!
Горький хохотал, мигая слезами, затем закашлялся глубоким грудным и надрывным кашлем.
— А как же «Дон-Карлос»? — наконец спросил он.
— Что ж, Саша, давай попробуем? — Шаляпин привстал со стула, сделал неуловимое движение плечами, и вместо белобрысого вятича перед Куприным предстал раздавленный несчастной любовью, мрачный король Испании: — «Лягу один под сводом Эскуриала, где-е предков ряд лежи-ит под хладною плито-о-й… На-а-йду покой…» — пианиссимо пропел он фразу оперы Верди…
…Вернувшись в Гатчину, Куприн немедля засел за шиллеровский текст и с помощью учителя Ксении — милейшего немца Ноенкирхена получил точный подстрочник. По мере продвижения перевода он читал отрывки семье и знакомым.