— Точно так, господин капитан.
— Очень приятно. Чем же вы хотите быть нам полезным?
Александр Иванович ответил старой солдатской формулой:
— Никуда не напрашиваюсь, ни от чего не откажусь, господин капитан.
— Но приблизительно...— замялся Лавров,— Имея в виду вашу профессию?..
— Мог бы писать в прифронтовой газете. Думаю, что сумел бы составить прокламацию или воззвание...
— Хорошо,— отвечал Лавров.— Я об этом подумаю и разузнаю. А сейчас напишу вам препроводительную записку в штаб армии. Теперь же отбросьте всякую официальность. Садитесь. Курите.
Он протянул Куприну раскрытый серебряный портсигар с настоящими богдановскими папиросами. Александр Иванович совсем отвык от турецкого табака. От первой же затяжки у него томно закружилась голова и помутнело в глазах.
Когда комендант окончил писать, Куприн осторожно спросил его о событиях прошедшей ночи.
Лавров охотно принялся рассказывать. Ещё ночью комендантом города назначили командира 3-го батальона Талабского полка полковника Ставского. Он тотчас же занял товарный вокзал с железнодорожными мастерскими и так нажал на рабочих, что к рассвету уже стоял на рельсах с готовым паровозом ямбургский поезд. Недаром он был по прежней службе военный инженер. Утром Ставский опять принял свой батальон, а обязанности коменданта возложил, к его великому неудовольствию, на капитана Лаврова. «Эти изумительные офицеры Северо-Западной армии,— думал, слушая его, Куприн,— боялись штабных и гарнизонных должностей гораздо больше, чем люди, заевшиеся и распустившиеся в тылу, боятся назначения в боевые части. Таков уж был их военный порок. Бои были для них ежедневным и привычным делом, а стремительное движение вперёд стало душевной привычкой и неисправимой необходимостью».
— Возражать против приказания у нас никто и подумать не смеет,— говорил Лавров.— Ну, вот, я, скажем, комендант. Прекрасно. Они объясняют: «Ты хромой, тебе надо передохнуть». Да, действительно, я хромой. Старая рана. Когда сблизимся — большевики мне всегда орут: «Хромой чёрт! Опять ты зашкандыбал, растак-то и растак-то твоих близких родственников!»
Он шумно затянулся папироской.
— Но ведь я же вовсе не расположен отдыхать. Ну, да, я коммендант. Но душа моя вросла вся в 1-ю роту Талабского полка. Я ею командовал с самого начала, с первого дня формирования полка из талабских рыбаков, когда мы бомбами вышибали большевиков из комиссариатов и совдепов.
— Как вчера? — с улыбкой спросил Куприн.
Лавров махнул рукой с беспечной улыбкой.
— Пустяки! Главное то, что я вот сижу и обывательскую труху разбираю, а семёновцы и талабцы уже попёрли скорым маршем на Царское. И моя рота впереди, но уже не под моей командой. Впрочем, скоро вы ни одного солдата в Гатчине не увидите. Мы наши боевые части всегда держим на окраинах, по деревням и мызам, а городов избегаем. Только штабы в городах. Соблазна много. Бабы, притоны, самогон и всё такое...
Куприн, вспомнив об утренних повешенных громилах, спросил:
— Ну как же без солдат можно ручаться за порядок в городе?
— Будьте спокойны. Вы видели только что расклеенные объявления? Видели, кто их подписал?
— Полковник Пермикин,— сказал Куприн.
— И баста. Точка. Теперь, правда, уже не полковник, а генерал. Сегодня после молебна Родзянко его поздравил с производством. Но всё равно, раз начертано его имя, можете сказать всем гатчинским байбакам, что они могут спать спокойно, как грудные младенцы.
— Строг?
— В бою лют, стрелками обожаем. В службе требователен. В другое время серьёзен и добр, но всё-таки надо вокруг него ходить с опаской, без покушений на близость. Зато слово его твёрдо, как алмаз, и даром он его не роняет.
— Шутки с ним, значит, плохи?
— Не рекомендовал бы. Он развлекается совсем по-своему. Да вот сегодня, всего часа три назад, что он сделал! — Лавров вдруг громко, по-юношески расхохотался.— Это потеха!
И он передал Куприну следующую историю.
По случаю благополучного занятия Гатчины в соборе был назначен молебен, а после него парад, который должен был принять генерал Родзянко. В храм прибыло всё военное командование, все свободные от службы офицеры. Присутствовал, конечно, и Пермикин.
Но в начале богослужения его начала мучить беспокойная мысль. За нынешний день он отдал бесчисленное количество приказаний и в их числе — перерыть шоссе около Вайволы, ведущее на Петроград. Город был почти пуст, а по данным разведки, где-то на пути к северу задержалась большая красная часть с броневиком германского типа. Можно было ожидать внезапного налёта, и Пермикин затревожился, точно ли выполнено его приказание.
Наконец он не утерпел. Подал головой знак своему адъютанту, и они потихоньку вышли из церкви на площадь, где Пермикина дожидался быстроходный автомобиль с двумя шофёрами-финнами, которые уже давно были известны своим легендарным хладнокровием.
Быстро проскочили они Гатчину, артиллерийские казармы, заставу, Орлову рощу. У Вайволы толпились на шоссе люди с кирками, мотыгами и лопатами. Пролетели мимо них на предельной скорости. Пермикину на миг почудилось, что перед ним мелькнула и тотчас уплыла назад рассыпанная цепь пехоты. Он хотел уже остановить мотор. Но было поздно. За поворотом выросла красноармейская застава. Двое солдат с ружьями наперевес бежали к автомобилю.
При таком положении — всё дело в находчивости. Пермикин приказал автомобилю остановиться, и вместе с адъютантом, как были в золотых погонах, высунулись и стали делать красноармейцам подзывающие жесты. Те не успели ещё подбежать, как Пермикин издали закричал:
— Скорее, товарищи, скорее! За нами гонятся белые! Мы едем сдаться красному командованию! Дорога каждая минута! Укажите, как здесь проехать в красный штаб! Да, впрочем, чего лучше, доставьте нас туда сами. Полезайте-ка, товарищи! Живо!..
Оторопелые красноармейцы послушно полезли в автомобиль. Дверца захлопнулась. Пермикин послал озиравшемуся назад финну быстрый кругообразный знак указательным пальцем. В ту же секунду два револьвера упёрлись в лбы красных солдат:
— Клади оружие!
Мотор круто повернул назад и полетел стремглав в Гатчину.
В церкви пели «Спаси, Господи, люди Твоя», когда в неё вошёл незаметно и бесшумно Пермикин. Сдав своих языков конвою, он ещё успел прослушать короткую, прекрасную проповедь отца Иоанна и отсалютовать шашкой на параде генералу Родзянко, поздравившему его с генеральским чином...
Но пора было уже Куприну откланяться. Лавров добродушно просил его заходить почаще.
— Вам нужны всякие наблюдения, а я каждый день здесь буду торчать до глубокой ночи.
Александр Иванович спохватился:
— Кому здесь сдают оружие?
— Спуститесь вниз, в контрразведку.
За письменным столом так же сидел казак с веснушками и шевелюром. Принимая наган, он улыбнулся немного презрительно и горько:
— Я бы своё оружие никогда не отдал!
«Мальчик! — подумал Куприн.— Портсигар в руках находчивого человека стоит больше, чем револьвер в руках труса. А сколько было людей невинно продырявлено дураками и рукосуями!» Ему вспомнился 1912 год, Ницца, разговор с эсером-боевиком Савинковым, который сказал тогда: «Верьте, заряженный револьвер просится и понуждает выстрелить». И в отместку хорунжему Куприн ответил:
— Я не жалею. У меня дома остался револьвер системы Мервинга с выдвижным барабаном. Он не больше женской ладони, а бьёт, как браунинг.
И правда, этот хорошенький револьвер лежал дома, между стенкой и привинченной к ней ванной. Его могла извлечь оттуда только маленькая ручонка десятилетней девочки — его Куськи.
Из другой комнаты внезапно вышел Кабин.
— Как, Илларион Павлович, вы снова здесь? — удивился Куприн.
— Давайте я вас провожу, Александр Иванович,— сказал Кабин и в коридоре объяснил: — Поручик предлагает мне служить в контрразведке. Помогите — как быть?..
— Вы регистрировались?
— Да, конечно.
— В таком случае,— отрезал Куприн,— это предложение равно приказу.
— Но что делать? Мне бы не хотелось...
Александр Иванович рассердился:
— Мой совет — идите за событиями. Так вернее будет. Ершиться нечего. Вот я оказал вам случайную помощь... Нет, это был просто долг мало-мальски честного человека. Поручик требует услугу за услугу. Но ведь и в контрразведке вы сами можете послужить справедливости и добру, и притом легко — только правдой. Видите, какой ворох доносов?!
Позднее Куприн вспоминал, что Кабин и в контрразведке работал безукоризненно и сделал много доброго. А как иначе, если это живой, напористый и чуткий человек. Притом с совестью...
Из комендатуры, по пути домой, Александр Иванович зашёл на вокзал посмотреть привезённые танки. Писательский взгляд отмечал: «Ромбические сороконожки, сколопендры. Ржаво-серые. На брюхе и на спине сотни острых цеплячек. Попадёт в крутой овраг и, изгибаясь, ползёт по другому откосу. В бою должны быть ужасающими...»
Их было пять: «Доброволец», «Капитан Крами», «Скорая помощь», «Бурый медведь», «Охотник».
Затем Куприн зашёл в лавку старых вещей Сысоева и купил там поручичьи, без золота, погоны. Он надевал их после своей отставки уже в четвёртый раз: сперва Ополченская дружина, затем — Земгор, потом Авиационная школа и вот — Северо-Западная армия. Дома жена обещала смастерить добровольческий угол на рукаве.
Александр Иванович только теперь почувствовал, как устал он за этот переполненный событиями день. А дома его снова ожидал Ржевский, приехавший с четырьмя артиллеристами. Но, как ни странно, их появление даже сняло усталость. Они расспрашивали о житье-бытье, о красных повелителях, жалели, сочувствовали, возмущались. А затем просили рассказать о Горьком, Шаляпине.
И хоть эти расспросы порядком надоели Куприну, он любовался военной молодёжью: «Что за милый, свежий, жизнерадостный народ! Как деликатны и умны! Недаром Чехов так любил артиллеристов!»