...Никаких политических чувств по отношению к его «возвращению» я, конечно, не испытал... Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше.
М. А. АЛДАНОВ
А. И. Куприн, как всем известно, в последние годы болел. Я очень давно его не видел — верно, никогда и не увижу, о чём искренне сожалею, так как любил его.
Жилось ему за границей несладко, хуже, чем большинству из нас. Но не это, думаю, было главной причиной его решения; может быть, что и вообще никакой роли в деле не сыграло.
Знаю, что он очень тосковал по России, меньше, чем кто бы то ни было из нас, он был приспособлен для жизни за границей. Политикой он никогда не занимался и мало интересовался ею.
Осуждать его мне нелегко. Могу только пожелать ему счастья. Возможно, что его решение будет соблазном для других эмигрантов, находящихся в ином положении. Это дело совести каждого, но не о каждом можно будет сказать то же, что о нём.
Н. А. ТЭФФИ
Елизавета Морицовна Куприна увезла на родину своего больного старого мужа. Она выбилась из сил, изыскивая средства спасти его от безысходной нищеты. Давно уже слышались призывы: «SOS! Куприн погибает!» Для них собирали, вернее, выпрашивали гроши.
Всеми уважаемый, всеми без исключения любимый, знаменитейший русский писатель не мог больше работать, потому что был очень, очень болен, и все об этом знали.
Его уход — не политический шаг. Не для того, чтобы подпереть своими плечами правителей СССР. И не для того, чтобы его именем назвали улицу или переулок. Не к ним он ушёл, а от нас, потому что ему здесь места не было. Ушёл обиженный. Ушёл, как благородный зверь, — умирать в свою берлогу.
Не он нас бросил. Бросили мы его.
Теперь посмотрим друг другу в глаза.
Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ
Со временем перехода Савинковым советской границы — это самый большой удар по эмиграции. И то чувство огорчения и досады, которое охватило всех при прочтении известия об отъезде Куприна к большевикам, доказывает, что, несмотря ни на что, эмиграция всё-таки едина. И объединена она отрицательным отношением к захватчикам-большевикам.
В такие дни, как сегодня, мы особенно остро почувствовали, что есть между нами какая-то круговая порука. И потому особенно жаль бывает, когда один из наших, а тем более таких твёрдых и непримиримых противников советской власти, уходит в тот лагерь. Отъезду Куприна не надо, конечно, придавать никакого политического значения. Это — явление чисто бытовое, бегство от бедности, от голода.
И, добавлю, бесконечно жаль, что Куприн, проживший большую, честную жизнь, заканчивает её так грустно.
3. Н. ГИППИУС
Очень нехорошо это для нас. Как вопрос ни ставь, политически или неполитически, поступок Куприна — всё-таки измена эмиграции.
Конечно, большевики постараются использовать Куприна, как могут. Будут, несомненно, опубликованы всяческие интервью с ним. Может быть, даже появятся в печати его покаянные письма и статьи. Но верить этому или придавать какую-нибудь ценность этому эмиграция не должна. Это будут не слова живого Куприна, а те слова, которые захотят вложить в уста старого и усталого писателя московские власти.
Глава восьмаяКОНЕЦ
1
оржественную встречу на Белорусском вокзале возглавлял первый секретарь Союза писателей СССР Александр Фадеев, высокий сероглазый блондин с самоуверенными жестами и властными интонациями, который всё время как бы со стороны любовался собой. Перед ним вертелся пожилой неопрятный субъект — то, что осталось от весёлого и разбитного Васеньки Регинина, любителя петербургских ресторанов и красивых женщин.
— Итак, Василий Александрович, — значительно говорил, слегка заикаясь, Фадеев своим высоким резким голосом, — как только выйдет из вагона Куприн, вы на правах старого приятеля первым представитесь ему и поздравите с возвращением на родину...
— Конечно, конечно, Александр Александрович! — торопливо отвечал Регинин, радуясь чести общаться, шутка сказать, с самим Фадеевым.
Экспресс Париж — Москва уже подходил к перрону. Застрекотал киноаппарат, защёлкали фотокорреспонденты своими «фэдами», многочисленная журналистская рать ощетинилась перьями, дабы запечатлеть исторический миг — встречу с родиной замечательного писателя.
Из тамбура выглянула с испуганным лицом Елизавета Морицовна. Она не предполагала, что их приезд в красную Москву будет обставлен столь пышно. Куприн, в густо-дымчатых очках, переминался с ноги на ногу у неё за спиной и спрашивал:
— Мы уже приехали к Унковскому? Но почему ехали так долго?..
С немалым трудом, под стрекот кинокамеры, Елизавета Морицовна помогла мужу сойти на перрон. К Куприну тотчас бросился Регинин:
— Дорогой Александр Иванович! Как я рад, что вы вернулись домой!
Тот с каменным лицом выговорил:
— А вы кто такой?
Фадеев отодвинул Регинина, как ненужную вещь, и обратился с приветствием:
— Дорогой Александр Иванович! Поздравляю вас с возвращением на родину!
Куприн тем же безжизненным голосом спросил:
— А вы кто такой?
Праздник был испорчен. Фадеев повернулся на каблуках и быстро вышел на привокзальную площадь, где его ожидал «ЗИС». Смолк стрёкот кинокамеры, фоторепортёры убрали «фэды», журналисты захлопнули блокноты. Направляемый женой, Куприн покорно заковылял к выходу. «Эмка» увезла их в гостиницу «Националь», где в роскошном люксе Куприна ожидали художник Билибин и писатель Анатолий Каменский[83], оба тоже возвращенцы.
Елизавета Морицовна поднесла мужу его лекарство — стакан красного вина, усадила в глубокое кресло, а сама принялась заваривать чай. Почти тотчас же в номер постучали. Каменский открыл дверь, и в полутёмном коридоре раздался бодрый голос бывшего эсера-боевика и купринского крестника Николая Никандрова[84]:
— Неужели он здесь! Это просто невероятно! Я мечтаю его обнять!
Никандров не вошёл, а ворвался в номер, но затем растерянно обвёл глазами присутствующих: Билибин, Елизавета Морицовна. И какой-то немощный остроносый интеллигент в густодымчатых очках, которые совсем скрывали его глаза.
Он недоумённо произнёс:
— Елизавета Морицовна, а где же Александр Иванович?
— Вот он сидит. — Она грустно указала на этого интеллигента и, наклонившись, закричала ему в ухо: — Саша! Саша! К тебе Никандров пришёл!
— Дорогой! — воскликнул Никандров и потянулся, чтобы обнять Куприна.
Тот не шевельнулся. Казалось, он был глух и нем. Никандров в изумлении посмотрел на его посетителей, как бы прося помощи.
— Он никого не узнает, кроме жены! — громко сказал Каменский.
— Это после второго удара в Париже, — так же громко добавил Билибин и, не стесняясь присутствия Куприна, начал подробно рассказывать о его болезни и двух апоплексиях.
Никандров был ошеломлён.
— Присаживайтесь к столу, — пригласила Елизавета Морицовна.
На столе было красное вино и черешня. Никандров выпил бокал, съел несколько черешен и не переставал чувствовать, как всё в нём мучительно дрожит.
Немного освоившись, он начал громко напоминать Куприну о его любимцах — трёх русских силачах:
— Александр Иванович! Как вы любили трёх Иванов! Ивана Поддубного, Ивана Заикина и третьего — забыл его фамилию... Это был замоскворецкий купец, который стал известным борцом-циркачом...
Куприн никак не реагировал на эти воспоминания. И вдруг жалобно-жалобно произнёс, как бы силясь что-то понять:
— Ваня Заикин... Ваня Заикин...
И снова замолк.
Тогда Никандров заговорил о знакомых им обоим рыбаках — атаманах баркасов, известных на всём побережье Чёрного моря — Юре Паратино, Фёдоре из Олеиза, Христо Амбразаки, Ване Андруцаки, Коле Костанди, Сашке Аргириди, Капитанаки, героях повести «Листригоны».
И чисто механически Куприн повторил за Никандровым последнюю фамилию:
— Капитанаки...
После Никандрова Куприна навестили поэт Скиталец, создатель знаменитых «Сред» Телешов[85] и, конечно, первая жена Мария Карловна.
Время всё лечит. Две жены Куприна расцеловались. После их встречи в Выборге протекло семнадцать лет.
— А где Александр Иванович? — спросила Мария Карловна.
— Он отдыхает в другой комнате, — отвечала Елизавета Морицовна. — Когда увидишь его, не удивляйся, Муся, он очень болен...
Мария Карловна увидела на диване полное Собрание сочинений Куприна, вышедшее приложением к журналу «Нива» в 1912—1915 годах.
— Это принёс Вася Регинин, — объяснила Елизавета Морицовна, — Он сейчас трудится над интервью с Сашей...
Вошёл Куприн. Мария Карловна увидела маленького, худенького старичка в очках. Первые минуты её сознание не мирилось с этим, настолько он был не похож на себя.
— Муся, он почти ничего не видит, — предупредила Елизавета Морицовна.
— Кто это, Лиза? — с беспокойством спросил Куприн.
Голос его был хриплый, негромкий и без всяких интонаций.
— Муся пришла.
— Сашенька, это я, Маша.
— Маша? — Куприн узнал её по голосу, — Подойди ближе. Ты где-то далеко, я тебя не вижу...
Мария Карловна подошла к Куприну. Различать собеседника он мог только под определённым углом.
— Как поживает дядя Кока? — спросил Куприн о брате Марии Карловны, с которым раньше был очень дружен.
— Николай Карлович умер в пятнадцатом году, Саша, — ответила та.
— Лида тоже умерла, — сказал Куприн об их общей дочери и замолчал.
От прежней жизни в его памяти удержались только три имени: дядя Кока, Маша и Лида.
Уходила Мария Карловна от Куприных с тяжёлым чувством. Елизавета Морицовна просила чаще бывать у них, а Куприн, прощаясь, сказал:
— Передай от меня поклон дяде Коке...