Хоронили Куприна без речей и музыки. После погребения все очень быстро разошлись. Елизавета Морицовна с Марией Карловной остались у могилы одни.
— Маша, из меня вынули жизнь, — сказала Елизавета Морицовна.
Четыре года спустя, в пору ленинградской блокады, она покончила с собой.
ЭпилогДОЧЬ ПИСАТЕЛЯ
1
н робко надавил на пупочку звонка — ни звука. Нажал смелее — снова молчание. Тогда он решился, вогнал пупочку внутрь, отчего звонок отчаянно стеганул, и за дверью забегало, завозилось, заурчало — началась невидимая борьба. И вот несколько скрипучий и как бы ангинный голос произнёс:
— Минуточку... Усмирю свой зоопарк...
Возможно ли передать трепет молодой души перед свиданием с дочерью своего кумира — любимого писателя? Несколько лет назад она приехала из Парижа и теперь жила здесь, в Москве.
Писатель умер давно, когда наш герой только учился азбуке на деревянных раскрашенных кубиках. Но имя его всё так же мощно гремело на огромных просторах страны. Время смыло в Лету житейский сор, память о неукротимом темпераменте, о кутежах, некогда поражавших даже искушённых петербуржцев. Что кутежи?! Отшумели хмельные речи, ушли в землю весельчаки. Да и сами ресторации, из числа уцелевших, вместе со сменой названия утратили прежний дух беззаботности, широкого, неоглядного молодечества, когда загулявшему не грозила проверка источников дохода, а уж на крайний случай — краха и разорения — всегда оставалась возможность проверить дома, затворившись в кабинете, ближний бой револьвера или даже жениться на какой-нибудь дочери короля молочных скопов[86]. Этот болезненно-призрачный ритм отошедшей столичной жизни писатель понимал и ценил — с дикой, прекрасной таборной пляской и песнями фараонова пламени, со случайными встречами, горячими заполночными исповедями — кладом для художника, когда в потёмках чужой души словно вспыхивал свет петербургской белой ночи, озарявшей все её потаённые уголки...
Благоговейно изучая жизнь своего кумира, наш юный герой частенько встречал в старых журналах бойкие шаржи и карикатуры, изображавшие писателя, всегда преувеличенно полного, узкоглазого, с татарской бородкой — то в расшитой тюбетейке, то в шофёрской, с «консервами», кепке, то в барашковом пирожке, но всегда в окружении развесёлых гуляк — циркачей, актёров, борцов, репортёров и просто бродяг, задирающих спесивую барыньку или бравого городового. Шаровой молнией катила компания по Петербургу, оставляя позади скандальный, долго не истаивающий шлейф. Когда же столичная богема набивала оскомину, писатель бросался на Большой Фонтан — под Одессу, в Гельсингфорс, в Даниловское — в глушь Вологодчины, в Зарайский уезд или — любимое место — в Балаклаву, чтобы там с артелью удалых рыбаков-греков ловить мелкую камсу, макрель, кефаль, устриц, а вечерами вести неторопливые беседы с новыми друзьями в восточном кабачке за чашкой кофе или бутылкой вина.
В подробностях зная биографию писателя, наш герой не только не имел представления о вкусе макрели или устриц, но даже никогда не видел моря. Двадцать два года своей жизни провёл он в Москве и все знания почерпнул из книг, из посещения библиотек, где пробыл, если сложить часы и дни, не один год.
Он мечтал написать диссертацию о своём кумире и поэтому с радостью согласился взять интервью у его дочери.
2
Она жила на Фрунзенской набережной, в недрах одного из тех каменных тортов, которые принято было бранить за архитектурные излишества, но которые, как скоро выяснилось, вовсе не портили ландшафта столицы, издавна, ещё со времён Постника и Бармы, дворцов и замков Казакова, тяготевшей к азиатской пестроте и византийской тяжеловатой пышности. Лестничная площадка с высокими церковными сводами была прокалена крещенским морозом, ожидание довольно сильно затянулось, и, когда дверь наконец отворили, наш герой едва мог выговорить как будто резиновыми губами:
— Я вам звонил по телефону, Ксения Александровна...
— Товарищ Ситников? — быстро сказала она. — Проходите, раздевайтесь.
Дочь писателя оказалась маленькой и сморщенной, но с тонкой фигурой актрисы и серо-синими, с косоватым разрезом глазами — его глазами. Ещё раньше, чем Ситников рассмотрел Ксению Александровну, в ноздри ему шибанул острый запах старых, непроветриваемых московских подъездов, закисших пелёнок, коммунальной затхлой скученности.
— Я только проверю, как чувствуют себя мои дети. Я заперла их в кухне, — неожиданно белозубо улыбнулась она, — У меня кот и семь кошек...
«Любовь к животным... в отца...» — мысленно начал Ситников своё интервью, преодолевая неприятное ощущение от кокетливости улыбки, так не идущей её увядшему лицу.
Она вернулась быстро, Ситников только-только успел снять пальто и шапочку и стоял в узеньком коридорчике, стесняясь, протирая запотевшие в тепле очки.
— Беда с этой живностью, — отцовской скороговоркой пожаловалась Ксения Александровна, — Особенно с Нероном. Тут чем-то — представьте — понравились ему мои перчатки. Третьего дня вынимаю их из кармана — и на весь магазин аромат. Хо! Конечно, не «Ландыш» от Диора! Но что поделаешь — природа... — И без перехода предложила: — На улице чертовский холод. Не хотите ли согреться?
Ещё не вполне понимая, о чём идёт речь, Ситников вошёл за ней в большую единственную комнату, благоговейно оглядывая простую и нарочито грубую, некрашеную бретонскую мебель — низкие серые полки с французскими книгами, широкий из досок стол, массивные лавки вместо стульев. «За этим столом, на этих лавках сидел он!» — даже призажмурился от избытка чувств Ситников. Ксения Александровна уже расположилась на старенькой тахте, предложив ему видавшее виды продавленное кресло за журнальным столиком, на котором стояла начатая бутылка «Выборовой».
— В такой мороз это просто необходимо... — простуженно повторила она.
Ситников подумал, что одна рюмка чего-то крепкого — отличное средство снять неловкость, и кивнул, соглашаясь. Ксения Александровна достала откуда-то снизу блюдце сморщенных маслин и ловко разлила водку по рюмкам, приговаривая:
— Сейчас мы поработаем, а после я угощу вас настоящим луковым супом. По-парижски...
— Итак, несколько вопросов об Александре Ивановиче... — торжественно начал Ситников, держа на коленях блокнот.
— Да-да! Бедный папа! — подхватила Ксения Александровна, — Вы знаете, я просто не могла видеть, как быстро там он стал стареть, разрушаться. И как он пил! Лишь представилась возможность, я уехала от родителей и сняла маленькую, но прелестную комнатку с отдельным входом, на тихой улочке Жан-Ришар... Это в двух шагах от Булонского леса. Кстати, там у меня вышла одна пресмешная история. О, чистая, наивная девочка! В доме моделей Поля Пуаре, куда я поступила шестнадцати лет, моя наивность всех забавляла. Манекенщицы даже прозвали меня «пюсель» — невинной девой. Да, надо же выпить, — и Ксения Александровна решительно придвинула Ситникову рюмку: — Ваше имя и отчество?
— Владимир Семёнович, — испугался своей взрослости Ситников и отложил блокнот.
— Ваше здоровье, Владимир Степанович! — Она закусила маслиной. — Так вот, однажды в Буаде-Булонь я увидела всадника. Это было что-то обворожительное! Воплощение элегантности! У меня закружилась голова. Но как же с ним познакомиться? Только на верховой прогулке. Значит, надо взять напрокат лошадь. В Булонском лесу это очень дорого. Я — бедная манекенщица. Папа́ уже жил на гроши, подачки и почти не помогал мне. И вот я несколько дней таскалась с восточной окраины Парижа, чуть не от Венсена, на какой-то немыслимой розовой кляче. Верхом я ездила неплохо. Когда-то, в детстве, в Гатчине у меня даже была своя лошадь... И, представьте, я добилась своего... Но выпьем по второй...
— Я, право, не могу, Ксения Александровна, — пролепетал Ситников, которого от рюмки потянуло в свинцовую дремоту.
— Пустяки! — энергично возразила дочь писателя. — Это полезно человеку вашей профессии. Давайте же чокнемся, Владимир Самсонович... Итак, он оказался страстным лошадником. И когда я пригласила его в гости, то постаралась угодить вкусам моего нового знакомого. Чтобы всё напоминало о его страсти. Букеты имели форму лошадей. Я достала сервиз, расписанный сценами скачек. Даже торт украшала лошадь из цукатов. Как я волновалась, вы представить себе не можете... — Ксения Александровна засмеялась, показывая своё белые порцеллановые зубы, и в третий раз разлила по рюмкам «Выборовую».
— А Александр Иванович?.. — Ситников, размягчённый напитком, ещё пробовал вернуть дочь писателя к интересовавшей его теме.
— Папа́? Конечно, ничего не знал. Что вы! — укоризненно возразила она. — Родители всегда так консервативны. Да, я пригласила подружек из дома Пуаре. Хотела похвастаться. Это вполне естественно. И вот в разгар веселья подходит ко мне одна и говорит: «Ты ещё не догадалась, что он носит парик? Твой друг лыс». Другая замечает: «У него же корсет! Он прячет живот». А третья добавляет: «У твоего друга вставные зубы. Это старик!» Но мне было всё равно. Главное — он мне нравился. — Ксения Александровна длинно поглядела на Ситникова, который поспешно опустил глаза. — Вы взрослый человек... Признаюсь: я искала близости. И какой же конфуз ожидал меня. «Дорогая, — сказал он, когда все разошлись, — дорогая, завтра мне предстоит трудное дерби в Шантильи». Пардоне муа — вы меня извините, но за этим последовало несколько скабрёзное «мо»[87]. «Двух скачек подряд, — сострил он, — я не выдержу». Ах! Я всю жизнь искала не то и не там, где следовало. И вот урок: на старости лет я осталась совсем одна.
— Расскажите же об Александре Ивановиче! Первые годы во Франции вы жили вместе... — взмолился Ситников и взял протянутую ему рюмку.
— Не совсем так. В Париже родители очень скоро отдали меня в католическую школу. Это был полуинтернат-полумонастырь со средневековыми нравами. «Ле Дам де Провиданс» —