рвущиеся слезы и покорно склонила голову.
Через месяц сыграли свадьбу. От этого брака в 1872 году родился смуглый черноглазый мальчик — Михаил Курако.
Воспитанием Михася решил заняться сам Арцымович. Перечить его воле никто не мог. В своеобразной воспитательной системе отставной генерал сочетал спартанский дух с николаевской солдатской муштрой. Все, что, по мнению деспотического старика, могло изнежить тело ребенка или оставить в душе его сентиментальный след, было безоговорочно устранено. Сначала к Михасю взяли кормилицу, здоровую крестьянку, вывезенную из какой-то далекой деревушки. Ее сменил дядька, отслуживший службу николаевский солдат. Дядьку дополнил француз-гувернер. Старик деятельно следил за тем, чтобы в ребенке появлялись отвага, бесстрашие — качества, необходимые военному человеку, каким уже видел дед своего внука.
Михасю не запрещалось лазать по крышам, разорять птичьи гнезда, драться с деревенскими ребятами. Наоборот, дед сам поощрял драки. Он любил натравлять
Михася на ровесников. Подозвав ребятишек, он выбирал из них подходящего, обязательно выше Михася и на вид сильнее, и приказывал им бороться. Ребята начинали вяло. Старик подходил и, взяв за руку противника Михася, с силой ударял этой рукой внука в ухо или по носу. Черноглазый мальчик, сразу покраснев, яростно бросался на неповинного обидчика. Тот, в свою очередь, разъярялся от ударов; дед отходил и, опираясь на костыль, возбужденно поблескивал глазами, подбадривая сражающихся криками.
Деревенские ребята смело били барчука — за это им никогда не попадало от старого барина. Но перед Михасем нелегко было, устоять. Не закрывая лица, он бесстрашно бросался под удары и лупил изо всех сил, часто сбивая более сильного безудержной стремительностью натиска.
По вечерам дед рассказывал Михасю о величайших войнах мировой истории, восторженно прочитывал вслух отрывки из «Илиады». Михась жадно впитывал речь деда. Ему слышались отзвуки сражений, топот коней, выстрелы, шелест знамен.
В дни рождения Михася и на именины в усадьбу съезжались приглашенные помещики с детьми. Дед презирал соседей, но хотел, чтобы и в этом обществе Михась был первым. Городской портной шил Михасю парадные костюмы, гувернер учил его танцам, игре на фортепиано и фигурному катанию на льду. Мальчик умел вальсировать не хуже других, но не любил танцовать.
Часто Михась выезжал с матерью в гости к соседним помещикам. Только здесь, в плетеном возке, быстро несущемся среди пустынных лесов и полей, далеко от человеческих глаз и особенно от сурового отцовского взгляда, Генуся давала волю материнской любви. Она прижимала к груди головку сына и гладила его мягкие волосы, роняя слезы. Кучер, молодой парень, по прозванию Маринок, шумно вздыхал и придерживал лошадей, чтобы мать и сын подольше могли остаться вдвоем.
Постепенно Михась проникал в тайну несчастья матери, хотя в свои годы не мог понять ее трагедии, даже если б все узнал. Он видел, как за обеденным столом, где собирались все члены семьи, мать съеживалась, когда входил, стуча костылем, дед. Он замечал, что старик почти никогда не разговаривал с ней, а если и обращался, то только с грубым замечанием, от которого мать вздрагивала и бледнела. И часто, тайком от деда, мальчик убегал в комнаты матери и проводил с ней долгие часы, болтая обо всем, что взбредало ему на ум. Иногда мать тихо пела сыну печальные русские песни. Михась клал голову к ней на колени и мог слушать без конца. В один из таких вечеров в полутемную комнату неслышно вошел дед.
— Марш отсюда! — крикнул старик срывающимся голосом.
Михась не двинулся. Дед стучал костылем и бросал в лицо дочери оскорбительные слова. Вцепившись пальцами в курточку Михася, парализованная страхом, она смотрела на отца расширившимися, дикими глазами. Старик приближался. Тяжело дыша, замахнулся костылем.
— Не смей! — взвизгнул Михась. Оторвавшись от матери, он выхватил из рук деда костыль и, согнувшись, поднял кулаки, готовый в драку. Дед зашатался, на губах проступила пена.
— Меня? Меня?! — прохрипел он и упал на пол в конвульсиях.
Домашний доктор определил апоплексический удар. Старика перенесли наверх и пустили кровь. Несколько часов спустя он пришел в сознание. У него отнялась левая половина тела, язык не повиновался. Было страшно смотреть, как дергалась одна половина лица. Генуся и Михась стояли у кровати. Только теперь, когда старик умирал, Михась понял, как любит его, жестокого, страшного и такого чудесного деда.
Умирающий Арцымович забормотал, беспокойно двигая рукой.
— Карандаш? — спросила Генуся.
Движением ресниц он ответил утвердительно. Ему подали карандаш и бумагу. Старик нацарапал какие-то каракули. «Генуся, не спускавшая глаз с бумаги, угадала.
— В кадетский корпус? — выговорила она.
Дед удовлетворенно закрыл глаза. К утру он скончался.
На лошадях и по железной дороге совершил Михаил Курако с матерью первое свое путешествие в отдаленный Полоцк. В этом древнем русском городе, хранившем память о ратных делах князей полоцких, киевских и литовских, должна была начаться военная карьера Курако. На центральной площади города, против бывшего иезуитского костела, стоял старый кадетский корпус. Со стен его полупустых и холодных зал смотрели надменно и сурово многочисленные полководцы, имена которых были знакомы Михасю по рассказам деда. Все здесь привлекало бойкого кадета, и предстоящая жизнь казалась ему полной подвигов и невиданных побед. Скоро, однако, оказалось, что кадетский корпус с его тупой муштровкой — неподходящая школа для свободолюбивого мальчика. Уже с первых дней учебной жизни он показал корпусному начальству свой характер. Замечтавшись на уроке закона божия, он не расслышал вопроса.
— Курако Михаил! Повтори, что я сказал.
Перед ним стоял корпусный священник, ожидая ответа. Курако не мог повторить.
— Ступай в угол и повторяй за мной.
На безымянном пальце правой руки поп носил толстое золотое кольцо. Он больно стукнул им Курако по лбу. Покраснев, маленький черноглазый кадет вызывающе ответил:
— Не буду я повторять!
Поп рванулся.
— Попробуй, тронь! — закричал Курако.
Он стоял пригнувшись, глядя упорным, ненавидящим взглядом. Поп схватил его за ухо и потащил. Курако изо всех сил укусил толстую волосатую руку. Священник отпрянул, увидел дикие глаза кадета и выбежал из класса. Мальчика вызвали к директору, старому, заслуженному генералу. Директор потребовал, чтобы Курако немедленно извинился перед законоучителем.
— Не буду! Он первый ударил, — упрямо ответил кадет.
Генерал пригрозил исключением из корпуса. Напрасно. Угрозы и увещевания не заставили Курако покориться.
Класс был выстроен, Курако стоял на три шага впереди, поп читал ему нотацию. На первый раз Курако отделался выговором и низким баллом в графе поведения. Но вскоре выяснилось, что в корпусе его держать нельзя. В кадетских корпусах готовят будущих офицеров и с детства приучают к военной муштровке. Курако же совершенно не выносил принуждения. Множеством проступков он нарушал корпусную дисциплину. Михаила Курако сажали в карцер, под звуки барабанной дроби, в присутствии всех кадетов его подвергли самому позорному наказанию срезали погоны, — ничто не могло сломить его своеволия. Неисправимый кадет был исключен из корпуса три месяца спустя после поступления.
В черном мундирчике без погон Курако спустился в приемную, где его уже ждала мать, вызванная директором. Он шел, потупившись, по скользкому, блестящему паркету, впервые, быть может, терзаясь раскаянием: мать была единственным человеком в мире, перед которым он чувствовал себя виноватым. Они ехали домой в санях, в закрытом, так называемом «архиерейском», возке. Дома их встретил отец, седоватый, чисто выбритый, с аккуратно подстриженными бакенбардами. Привыкший в делах скрывать истинные свои чувства под личиной корректности и внешней благопристойности, он и в разговоре с сыном не давал воли сердцу, а вычитывал мораль, словно по книжке. Михась стоял у стены, смутно чувствуя, как чужд ему этот старый, чопорный человек и с нетерпением ожидал, когда, наконец, он кончит.
Отец велел готовиться в третий класс гимназии с приглашенным репетитором и больше сыном не занимался.
В усадьбе все шло по видимости гладко, но иногда по ночам Михась просыпался от доносившегося сквозь стены крика. Это ссорились мать и отец. Что-то надломилось в жизни семьи со смертью деда. Рухнуло то, чем определялся весь распорядок дома.
Итак, Курако готовился к экзаменам в гимназию. Кроме учебников, в его распоряжении была богатейшая библиотека Арцымовича. Он прочел много книг по географии, истории, физике, естествознанию. Его память была необыкновенной: прочитанное отлагалось в мозгу с фотографической точностью, и свежесть отпечатка, казалось, не страдала от времени. Репетитор остерегался с ним спорить.
Мальчик мгновенно, никогда не затрудняясь, разыскивал в книгах соответствующую страницу и торжествующе прочитывал строки, в которых почти дословно содержалось какое-либо его утверждение.
Он знал наизусть поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова, прочел некоторые романы Тургенева, Достоевского, Толстого. Самым обширным в библиотеке Арцымовича был исторический раздел. Там охотнее всего рылся Курако. Его волновала жизнь знакомых еще со слов деда, легендарных героев античного мира; он с жадностью читал описания походов Юлия Цезаря, Александра Македонского.
Наконец, наступили дни экзаменов. Мать повезла Михася в уездный город Горки, где находилась ближайшая гимназия. Курако выдержал на круглые пятерки. Мать устроила его в пансион. При прощании он твердо сказал, что из гимназии его не исключат. Начался учебный год. Курако заставил себя подчиниться установлениям школьной дисциплины. По всем предметам он шел первым. Но вскоре злые сплетни окружили семейную жизнь родителей Курако. Михась был вызван в кабинет директора, где разыгралась дикая сцена. Когда директор попытался изложить мальчику содержание сплетен,