нное приветствие, чего он, как чувствовала Ди, ожидал.
Она осторожно раздела многие манекены, чтобы выстирать их одежду, развязывая и расстегивая покровы хрупких полых тел. Ди выбирала тех, чье облачение было достаточно крепким, чтобы выдержать стирку. Худшие обноски она отложила на тряпки.
Она не ждала, что у восковых рабочих будут половые органы; их и не оказалось. Между ног у них торчали бесформенные выпуклости; груди женских фигур были без сосков. Разутые ступни оказались без пальцев и без лодыжек. При виде такой бесполости и незаконченности форм Ди посетила странная идея: пока восковые люди усердно занимались своим ремеслом, забивая костыли при прокладке рельсов, вскапывая дерн и суча веревки, их тела медленно созревали, и, когда минет срок – тысяча лет или две, они смогут наконец воплотиться. Безграничным терпением они походили на настоящих рабочих, веривших, что однажды придет и их время. Ди их понимала: она тоже долго ждала и до сих пор ждет.
Узнает ли ее Амброуз? Сдвинет ли он на затылок свою фуражку, вглядится ли в Ди, спросит ли: «А чье это у нас тут личико?»
Когда Ди раздевала хирурга у операционного стола (четвертый этаж, «Δ Популяризаторы и хранители знаний Δ»), произошла небольшая авария. На столе лежал пациент, накрытый простыней. (Манекен кротко смотрел в потолок и, как обнаружила Ди, оказался обнаженным. Безызвестный вандал написал на выпуклости его паха: «Тута яйцы должны быть!» Ди стерла надпись все той же заплесневелой хлебной коркой.) Скальпель и прочие инструменты давно исчезли с подноса, но на хирурге по-прежнему красовался белый медицинский халат со стоячим воротничком. Когда Ди снимала с него халат, ткань собралась под подбородком, что-то заскрипело – и голова со щелчком отскочила, упала на пол и закатилась под стол. Из шеи торчали два заржавевших пружинных зажима. Ди бросилась подбирать голову, будто кто-то мог ее увидеть и устроить ей неприятности.
Дотянувшись до головы под столом, Ди перевела дух. Ничего особенного не произошло. Если бы кто-то и увидел, к управляющему не побегут. Единственный человек, которому можно ее заложить, – она сама. Она вправе делать что угодно. Она куратор.
Ди повертела голову в руках. Неведомый мастер запечатлел свою модель в тот момент, когда врач будто пытался проглотить что-то большое: уголки губ втянуты, ноздри расширены, брови над светло-серыми глазами приподняты. Самым заметным у восковой головы был внушительный блестящий лоб, предполагавший наличие превосходного мозга: так полированная винная бочка заранее внушает уважение к своему содержимому.
– Оставить бы тебя вот так, – сказала Ди хирургу. – Что бы ты тогда запел?
Она подумала о черном шкафе в сгоревшем особняке, том самом, куда заходили иллюзионист и его партнерша, а потом появлялись из шкафа с чужими головами на плечах.
Хирург придержал язык, поэтому Ди аккуратно надела голову обратно на зажимы и надавила, пока голова со щелчком не встала на место.
– А где же уборщица отмывать кровищу, которую ты выпускаешь из своих пациентов?
Ответа снова не последовало.
Ди выстирала белый медицинский халат и остальную одежду и разложила на свободных горизонтальных поверхностях. Когда вещи высохли, Ди заново одела своих людей.
В процессе уборки Ди наткнулась на экспонат, который вначале проглядела. Находился он, как и оперирующий хирург, на четвертом этаже, среди «Δ Популяризаторов и хранителей знаний Δ». Хотя это был лишь скромный стенд рядом с банковским прилавком с кассирами, Ди даже не понимала, как упустила такое. Он словно вырос тут за ночь.
Кедровый куб примерно три фута высотой – чуть выше талии Ди – с окуляром на верхней плоской грани, а рядом – восковой щеголь в красной униформе и красной феске с золотой кисточкой. У манекена было удлиненное лицо и мрачный взгляд, одновременно сонный и суровый. На тужурке с золотыми пуговками не хватало средней пуговицы, и между полами проглядывало белье, придавая манекену неожиданно рассеянный вид. Глядя на воскового человека, Ди представила опрятную комнату на втором этаже с матрацем в углу и стулом у зашторенного окна, а на занавеске выцветшее пятно там, где он привык придерживать ее двумя пальцами, украдкой наблюдая за прохожими и составляя о каждом собственное мнение. Длинной восковой рукой человек в феске указывал на ящик – дескать, не тушуйся. Ди приняла его за дворецкого, но понятия не имела, как включать экспонат.
Сдув с окуляра длинный белый волос, она приблизила к линзе глаз. Смотреть было не на что: внутри короба царила темнота.
Выпрямившись, она заметила у окуляра черную кнопку. Рядом остались бороздки, словно кто-то скреб или царапал ящик. На кнопке был намалеван белый треугольник. Ди вдавила кнопку. Раздался щелчок, и ящик задрожал; внутри него ожил некий механизм, и колесики пришли в движение. Окуляр засветился мягким белым светом.
Ди нерешительно нагнулась к нему второй раз.
Под линзой появилось изображение роскошной пушистой кошки. Рисунок не был раскрашен, но Ди видела, что кошка белая. Шею животного украшал ошейник, усаженный драгоценными камнями. Кошка сидела на подлокотнике кресла с загадочным и непроницаемым видом. Картинка мелькнула, сменившись почти идентичной, потом мелькнула снова, и стало видно, что кошачий хвост сместился влево. Еще картинка, и хвост сместился дальше. Вскоре хвост заметался непрерывным движением, когда смена картинок набрала скорость. Границы рисунка мягко расширились, и стало видно сидевшего в кресле человека в длинном сюртуке, каких не носили уже лет сто. Черные волосы взбиты в блестящий кок надо лбом, маленькие очки почти пропадают в глубоких глазницах. Некоторое время человек передавал из руки в руку туза бубен, затем поддернул манжеты, и карта исчезла. Человек повернул голову поглядеть, что кошка поняла из его трюка, но кошка продолжала смотреть на Ди. Человек картинно вздохнул и небрежно почесал питомицу между ушей.
Появилась карточка с надписью: «Высокомерие сгубило фокусника. Он верил, что мастерство иллюзиониста его защитит. О слепец!..»
Карточку сменила очередная живая картинка: дверь открылась в темноту. Человек, показывавший фокус с тузом бубен, прошел в эту дверь, увлекая за собой смеющуюся женщину в длинном цветастом платье с кисточками.
Они оказались в освещенной комнате, но уже с повязками на лицах: на каждой повязке были нарисованы треугольные глаза. На столе перед ними лежала спящая женщина, покрытая паутиной. Мужчина и женщина протянули руки и принялись трясти спеленутую даму, пока не разбудили ее. Женщина поднялась и вышла за границы рисунка – паутина тянулась за ней как шлейф. Мужчина и женщина ждали с мечтательными улыбками на лицах, а треугольные глаза на повязках моргали.
Дама в паутине вернулась, неся в одной руке внушительную длинную пилу, а в другой – огромную швейную иглу. Зажав иглу в зубах, она приставила пилу к шеям ослепленной пары.
Выскочила новая карточка с надписью: «На каждый фокус найдется свой хитроумный трюк…»
На следующей картинке две узловатые руки подали огромный нож человеку во фраке, с широким ярким кушаком на талии, будто он собирался на премьеру в оперу. Мужчина в сюртуке стоял с потным лицом, вытаращив глаза на нож и неистово ероша волосы. Наконец он потянулся взять клинок из скрюченных рук, владелец которых оставался за границами рисунка.
Выскочившая надпись гласила: «Он своими руками подал нож рогоносцу!»
На четвертой картинке мужчина наклонился и прошептал что-то фигуре, которая была им самим. Лицо слушавшего обмякло, он поднял руку и погрузил ногти в собственную глазницу, вращая кистью туда-сюда, словно пытаясь снять примерзшую крышку с банки. Из глазницы потекли струйки крови. Шепчущий наклонился куда-то ниже края рисунка и через секунду выпрямился, оказавшись с новой головой – женской, удерживаемой на шее жуткими большими стежками. Изменившийся шептун повернулся к другому креслу, где сидела женщина с такой же головой, и протянул себе записку. Двойница взглянула на листок, и выражение ее лица стало далеким и отстраненным. Она встала, забралась на кресло и потянулась рукой куда-то наверх, за границу рисунка. Сдернув оттуда петлю, она накинула ее себе на шею.
Новая надпись возникла под окуляром: «Обманутые чудовищным мороком, они приносят себя в жертву!»
С глухим стуком свет в кедровом ящике погас, и Ди поняла, что снова смотрит во мрак.
Она выпрямилась, моргая, и нажала кнопку еще раз. Устройство не ожило, окуляр не засветился. Она вдавливала кнопку снова и снова, но ничего не добилась. Она постучала по ящику – безуспешно. Прижавшись ухом к деревянной стенке, Ди прислушалась, но стояла тишина. Она попыталась приподнять ящик или хотя бы наклонить его и проверить, нет ли внизу отверстия или окошка, но он был слишком тяжелым. Ди чувствовала себя обманутой, взволнованной и раздразненной.
Настала ночь.
– Я никогда!.. – надрывался какой-то мужчина. – Господи! – молил он. – Господи!..
Ди пошла гасить свет и закрывать окна, думая о зеркалах, поставленных под углом, об обмане зрения, о потайных люках, отодвигающихся панелях и фальшивых стенках.
Когда в музее стало темно, Ди выключила лампу и легла на кровать в хижине золотоискателя. Крики продолжались – голосил целый хор жертв, четверо или пятеро: трудно было разобраться в октавах боли. Среди них находился мужчина, который требовал Бога, и женщина, которая уверяла, что это не она, что она ничего не сделала, но в основном все кричали о помощи, помогите, помогите, если кто-нибудь слышит, помогите.
Ты знаешь, что я никогда не переставал думать о тебе?
Костюм он позаимствовал в гардеробной молодого человека в богатом доме в Хиллс. Айк предположил, что костюм воскресный, предназначавшийся для поездок за город, катания в экипаже или увеселительных прогулок в лодке с профилем одного из королей на Королевском пруду. Брюки, удивительно приятные на ощупь, были с идеально отглаженными стрелками, а широкий воротник пиджака заканчивался щегольскими отогнутыми углами. Оттенком костюм был густо-коричневый, как дорожки ипподрома перед первым забегом.