Голубую шелковую рубашку Айку повезло отыскать в кабинете богатого врача. Там Айка кто-то опередил, вскрыв и опустошив медицинские шкафчики. Неведомый ловкач выгреб все до последней таблетки и порошка, не забыв и инструменты, на которые Айк имел свои виды. Судя по крюкам на голых стенах, воры неровно дышали к искусству, но прохлопали три запасные рубашки в нижнем ящике докторского стола, лежавшие каждая в отдельном аккуратном свертке, перевязанном белым шнуром и снабженном карточкой с наилучшими пожеланиями от портного. Айк пришел в восторг, убедившись, что рубашки ему как раз впору – врачу посчастливилось быть такого же телосложения, как Айк, – и долго прикладывал рубашки к коричневому костюму, пока не решил, что голубой с коричневым составляют самый выигрышный контраст.
После крупного обмена с таким же шустрым предпринимателем (в обмене участвовал набор шахматных фигур из слоновой кости, который Айк упромыслил из обитой бархатом столовой в доме профессиональных леди недалеко от Северюги) он стал владельцем красновато-коричневого кожаного ремня и таких же брогов.
Шляпу Айк подобрал на улице в ночь переворота – должно быть, слетела с чьей-то головы. Котелок лежал на булыжниках мостовой большим шоколадным грибом, ожидавшим, когда его сорвут. Айк отряхнул его и напялил еще тогда.
Костюм, рубашка, пояс, ботинки, котелок – вставьте в рамку и любуйтесь. С таким мужчиной любая рада будет свести знакомство.
Оставался галстук. У Айка руки чесались позаимствовать один из сумок Доры, но это означало бы проявить слабость, поэтому он продолжал поиски.
В узкой чердачной каморке над «Стилл-Кроссингом» Айк развесил своих «дорогих папаш», как он их про себя называл, на гвоздь, забитый в среднюю балку. Броги он пристроил на балку сверху, а ремень застегнул вокруг нее. Ночью, поев, помывшись и добавив то, что ему удалось заработать или подтибрить за день, в дыру в потолке, служившую ему персональным банком, Айк снимал повседневную одежду и осторожно облачался в роскошные вещи.
В середине чердака как раз хватало высоты, чтобы выпрямиться. Приосанившись, Айк репетировал подхваченные у взрослых словечки, которые джентльмены говорили своим леди: «Пожалуйте сюда, дорогая. После вас, дорогая. Не оступитесь, милая». (Айк заметил, что мужчины так и сыплют подобными указаниями своим дамам.) «Не будете ли вы столь любезны? – пробовал свои силы Айк. – Не окажете ли мне честь?» И коронная фраза: «Ты знаешь, что я никогда не переставал думать о тебе?»
Последний вопрос казался ему наполненным особым смыслом. Эти слова, адресованные миниатюрной пожилой женщине, Айк услышал зимним вечером в трамвае из, так сказать, уст запущенного седого бродяги. Дама, одетая во все гладкое и черное – в пальто, шляпку и платье, будто возвращалась из церкви, явно была сердита на старого босяка: губы у нее поджались, как завязанный мешок. Бездомный – в костюме, состоявшем из одних заплат, свалявшаяся борода кишела блохами – вдруг откашлялся и, пристально глядя на старуху, спросил, смягчая свой хриплый рык: «Ты знаешь, что я никогда не переставал думать о тебе?»
Через несколько мгновений после этого вопроса старуха всхлипнула, рот ее задрожал и расслабился, она уткнулась лицом в плечо бродяги и промочила слезами любви его засаленный пиджак.
– Ты знаешь, что я никогда не переставал думать о тебе, мисс Дора? – шепотом вопросил Айк, стоя на чердаке и обращаясь к синему платью, тоже свисавшему с центральной балки.
В Доре он узнал свою – прошедшую ад Ювенильного пансиона и оставшуюся несломленной, кроткую на вид, но непостижимую и загадочную, как лицо под маской. И вообще она девица не промах – просто диву даешься, как лихо Дора взялась за этот огромный сарай или как сказала, что ей доводилось «звякнуть в колокол», – настолько буднично, что Айк ей почти поверил.
Ему ужасно хотелось, чтобы и Дора обратила на него внимание. Пусть она знает, что Айк любит ее и позволит хоть всю жизнь выигрывать у него в «мало-помалу», если такова цена ее счастья.
Облачившись в коричневый костюм, Айк покрутил плечами и любовно провел ладонью по шелковой рубашке. Ткань издавала восхитительный шепчущий шорох. Постукивая лакированной туфлей по полу чердака, как джентльмен, поджидающий свой экипаж, Айк выпячивал подбородок так и этак.
Это прям против природы, сказал он себе, так изводиться тому, кто выглядит настолько клёво.
Темно-синее платье, висевшее на гвозде вместе с остальной одеждой, предназначалось, конечно, для Доры. Белые ленты у пояса, бархатные цветы на плечах, а сзади – небольшой аккуратный турнюр. Платье взялось из того же богатого дома, что и коричневый костюм. В необъятной гардеробной при хозяйской спальне оказалось множество платьев, и каждое на своем деревянном торсе: утопавшие в пышных оборках, перехваченные алыми, розовыми и серебристыми кушаками, с турнюрами и длинными шлейфами, которым настал бы конец после коротенькой прогулки в любой части города. Задача выбора платья для Доры испугала Айка своей непомерностью, и он поспешно отступил. Теперь он даже радовался, что не цапнул один из тех расфранченных нарядов: Дора не такая девушка, ей не по нраву броскость и не нужна помощь, чтобы быть красивой. Сдержанное синее платье подойдет ей как нельзя лучше.
Оно нашлось в шкафу в комнате при покоях маленькой девочки. Там стояла узкая кровать, на стене висела грифельная доска с выведенными мелом цифрами, у окна пианино, полки с книгами и – неприятный сюрприз – стеклянный ящичек со сморщенной лягушкой, лежавшей кверху брюхом: сдохла от голода. Айк прикинул, что это, вероятно, комната домашней училки хозяйской девчонки, хотя чего там изучать в дохлой лягушке, было выше его понимания. Однако платье показалось ему подходящего размера; при виде его Айк сразу представил в нем Дору, как ее волосы падают на плечи и на эти бархатные цветочки и как она улыбается ему иначе, видя в нем не щенка, а настоящего мужчину.
У него припасено и золотое колечко, припрятанное в заначке в потолочной дыре, – тоже трофей из богатого дома: Айк нашел его на тумбочке в спальне – хозяйка особняка оставила впопыхах, когда удирала из города. Само колечко гладкое, но сверху кружком выложены розовые бриллианты с такими острыми гранями, что можно палец уколоть.
Айк облизал пересохшие губы.
– А ты думала обо мне хоть иногда, мисс Дора? – спросил он пустое платье, и от судьбоносности вопроса у него даже навернулись слезы. Айк поразился себе – он не кисейная барышня, колотушки ему не в новинку, просто сейчас, задав вопрос, он осознал, что, пожалуй, никто о нем не думал – ну, так, как женщина думает о мужчине. Вот было бы славно, если б Дора о нем думала!
Они могли бы просто лежать в темноте, и этого хватило бы. Чтобы она принадлежала ему, а он – ей, и тогда до конца жизни они с Дорой не были бы одинокими…
Дело стало за галстуком.
Для завершения ансамбля требовался подходящий галстук. Только форменным щеголем Айк решится задать свой вопрос и преподнести Доре красивое колечко.
Перебирая заветные фразы, он пробовал разные позы: небрежный взмах правой рукой, полупоклон с расставленными руками, бойкое прикосновение к шляпе. Огонек масляного светильника, поставленного на центральной балке рядом с основной частью Айкового имущества, отбрасывал тени до самых стен чердака и превращал снятый котелок в настоящий котел.
На рассвете Айк спрыгнул через люк в салун на первом этаже. Рэй, как всегда, была за стойкой, следила за парой завсегдатаев, почти перешедших в жидкое состояние. В столь ранний час в этой дыре не оказалось ни души, кроме Гроута, мужа Рэй, который сидел у единственного замурзанного окна «Стилл-Кроссинга», жевал соленых устриц и глазел на улицу, тянувшуюся вдоль реки.
Стены «Стилла» были сложены из грязного кирпича. В потрескавшемся зеркале бара с облачками уцелевшей амальгамы отражалось нечто расплывчатое. Пара масляных светильников нехотя освещали заведение, но, к счастью, не настолько, чтобы посетители разглядели тошнотворный пружинящий «ковер» на утоптанной земле, состоявший из табачного пепла, плевков, панцирей насекомых и устричных раковин. При каждом шаге на полу что-то лопалось, хрустело или скользко хлюпало.
– Летучая мышь покинула насест, – хмыкнула Рэй.
Айк подошел к Гроуту и тиснул устрицу с его тарелки.
– Возьмешь еще одну, и я набью тебе рот смертельным салатом, паршивый щенок! И прослежу, чтобы ты как следует его прожевал и проглотил, а если меня не устроит твоя благодарность, обеспечу тебе вторую порцию! – зарычал Гроут, отдернув тарелку.
На сыром, пропахшем уксусом заднем дворе «Стилла» торчал высокий уродливый пень, на который мочился Гроут. Он называл пень своим Мочевым столбом и орошал его не первое десятилетие, в результате чего обрубок оброс пушистой серо-зеленой плесенью, напоминавшей овчину. Гроут называл эту плесень смертельным салатом и неизменно угрожал накормить им тех, кто не платил по счету, цеплялся к Гроуту или иначе нарушал этикет. Оставалось лишь догадываться, как Гроут, старый как мир и передвигавшийся на костылях, собирался осуществить свою угрозу, но никто ему не возражал. Гроута в Лисе очень уважали: здесь не было другого человека, который своей мочой вызывал бы к жизни новую разновидность флоры.
Айк открыл раковину, съел устрицу, выпил сок и вернул створки на блюдо:
– Извиняюсь.
– Он извиняется, Гроути, дорогой, – любовно подхватила Рэй.
– И правильно делает, – огрызнулся Гроут и подставил физиономию, состоявшую из жестких седых бровей, морщинистой кожи, лопнувших кровеносных сосудов и воспаленных век, бледному солнцу, пробивавшемуся сквозь грязное стекло. Поговаривали, что когда-то Гроут был боксером. Айк в это верил.
Рэй налила Айку пива и выставила кружку на стойку.
Айк, с хрустом давя устричные раковины и прочие составляющие верхней корки пола, подошел и присел на последний из трех барных стульев. Он с опаской понюхал пиво: жидкость в кружке была коричневая, с плававшими в ней горчичными точками и разила по́том.