Вернувшись в музей, Ди снова села за письменный стол. Разорвав первую записку, она написала вторую:
«Пожалуйста, тщательно вытирайте ноги перед входом в музей».
На бугристую стальную дверь либо на бетонную стену объявление крепиться не желало. Ди задумалась.
Отойдя от музея, она направилась к руинам Общества.
Уязвленная Ди не обратила внимания на трех кошек – рыжую полосатую, шоколадно-бурую и пеструю, лениво разлегшихся на газоне, и на уже знакомую красную дверь, глубоко ушедшую в дерн. Трава без ухода сильно выросла – тоненькие былинки щекотали нижний край двери. Через пустой дверной проем Ди беспрепятственно видела внутренность выгоревшего особняка вплоть до обугленного шкафа фокусника, Вестибулы, чудом сохранившегося под уцелевшим фрагментом пола второго этажа. В узком прямоугольном ящике таилась темнота, однако четвертая кошка, белая и очень пушистая, безбоязненно точила когти о закопченную деревянную стенку. От этого зрелища Ди стало не по себе, но задумываться было некогда. Ей нужно повесить объявление, чтобы единственное правило музея неукоснительно соблюдалось.
В отросшей траве лежал бесформенный кусок обгорелой кирпичной кладки. Подняв его, Ди вернулась к музею.
У крыльца ее ждала Бет.
Нескладная, долговязая, она прижимала к боку накрытую корзину. При виде Ди лицо Бет исказилось отвращением. Свободная рука поднялась к горлу, будто сдерживая рвотный позыв.
– Простите, мэм, – сказала Ди, – но на сегодня мы закрыты.
Она прошла мимо Бет и положила листок на ступеньку слева от входа, придавив объявление куском кирпичной кладки, чтобы бумагу не унесло ветром.
– Мэм?! Ты знаешь, кто я! А я знаю тебя, Дора, я отлично знаю, кто ты есть! Я не стану называть это вслух, но знать-то я знаю. Про тебя уже все знают. От тебя на всю улицу прет!
Ди встретилась с ней взглядом. Бет стала еще тщедушнее, чем две недели назад: узкие сутулые плечи и согбенное тело грозили вот-вот надломиться, будто держались на ржавых клипсах, как головы у восковых фигур из музея.
Но Бет глядела на Ди так, словно Ди была субстанцией, которую следовало засыпать лопатой земли, а потом еще и ногой наступить. Бет глядела на Ди так, будто не желала помнить, что именно Ди остановила Полину и остальных уборщиц, изводивших Бет тем, что ее Гид спит с собаками.
– Я, – сказала Ди, – временный куратор Национального музея рабочего. А кто вы, мэм?
У Бет исторгся пронзительный вопль – так причитают по покойнику. Крик пролетел от одного конца улицы до другого, и Ди почти почувствовала, как окна домов закостенели в своих рамах и притаившиеся за ними любопытные тоже сжались.
– Мой муж здесь? – Бет шагнула к Ди. Ее била крупная дрожь – так, что в корзине что-то позвякивало. – Ты завлекла к себе моего Гида и держишь его здесь?
Ди уставилась Бет в лицо.
– Что?! Нет, я его не видела.
– Ты лжешь!
– Бет, что ты городишь? Зачем ты пришла?
– Потому что мне солдат сказал! – зарыдала Бет. Слова вырывались у нее неровно, лающе. – Я говорила с солдатом, сказала ему, что мой муж смотрит за собаками, а солдат ответил, что помнит Гида! «А, псарь этот», – сказал он! «Как я мог забыть», – сказал он! И добавил, что отправил Гида сюда, по адресу за углом отсюда, и больше он Гида не видел! – Бет мотнула своей звякнувшей корзиной в сторону посольства, ранее принадлежавшего империалистическому союзнику свергнутого правительства, но теперь получившего иное назначение. – Я шла туда спросить, и вдруг кого я встречаю на улице?! Тебя, Дора! Что ты сделала с моим Гидом? Неужели он забыл меня? Неужели он не скучает по своим щенкам?
– Перестань кричать.
– Этот дурак библиотекарь всем рассказывает, будто видел Гида на университетском дворе, как он взбежал на корабль, висевший в небе! Я этому не верю! По-моему, тут не обошлось без тебя, Дора!
– Бет, ты должна перестать кричать, – повторила Ди, стиснув тощее запястье не помнящей себя женщины.
– Я знаю, тебе известно, где он! – Бет сунула руку под тряпку, прикрывавшую корзину, и нашарила нож, но Ди перехватила и эту руку, заставив пальцы разжаться и выронить нож обратно в корзину.
Первым порывом Ди было оттолкнуть Бет, но милосердие взяло верх: она прижала к себе старую подругу и прошептала ей на ухо:
– Если Гид приходил в дом за углом, он пропал. Ни один из тех, кто туда попадает, не вышел оттуда на своих ногах. Новое правительство присылает туда людей на пытки и смерть, и человек, который их пытает и убивает, исключений не делает. Если ты не хочешь, чтобы он и тобой занялся, уходи от этого дома и с этой улицы. Иди и забудь сюда дорогу.
Отель «Метрополь»: лейтенант
Как временного добровольного председателя комитета по здравоохранению и благополучию населения, лейтенанта Барнса попросили взять слово и выступить с отчетным докладом перед членами временного правительства на конференции, собранной на четвертом этаже отеля «Метрополь». Присутствовал и генерал Кроссли, однако он не сидел за бильярдным столом вместе с представителями гражданской власти – Моузи, Лайонелом и Ламмом. Молчавший, если только к нему не обращались с вопросом, прямой как шомпол, Кроссли сидел у стены, неподвижно глядя перед собой и, по мнению Роберта, почти не отличался от восковых болванов в заброшенном музее Доры.
Ряды кресел заполнялись приглашенными на совещание старшими офицерами вспомогательного корпуса и лидерами волонтеров. В соответствии с репутацией «Метрополя» как самого «художественного» из трех крупнейших гостиниц картины на стенах были на сюжеты пьес и опер. На полках стояли заключенные в рамки афиши знаменитых постановок, а по углам на подставках в виде дорических колонн красовались бюсты муз с увенчанными цветочными гирляндами головками и длинными белыми шеями. Портьеры цвета шардоне на высоких окнах были подхвачены бантами, позволяя видеть главного конкурента «Метрополя» – отель «Лир» на другой стороне бульвара.
Роберт вышел на середину комнаты, остановившись у бильярдного стола, и отчитался о первых шагах, предпринятых волонтерами под его началом для обеспечения сохранности и переписи содержимого складов бакалейных товаров. Далее он планировал заняться национализацией содержимого кладовых, теплиц и погребов в поместьях бывшей элиты в Хиллс, о чем тоже представит подробный отчет. В отношении нехватки скота Роберт высказал мнение, что тут они опоздали: воры-угонщики и торговцы черного рынка раскрали животных накануне переворота. Покамест население довольно позитивно реагировало на нормированную раздачу муки и овощей, но это, разумеется, не могло служить постоянным решением.
– Ясное дело, – хмыкнул Моузи. Портовый грузчик выбрал место на углу стола и сейчас бесцельно крутил красный бильярдный шар на зеленом сукне.
– Дай ему договорить, Джонас, – сказал Лайонел, сидевший посередине.
На третьем стуле, у другого угла, кемарил Ламм, задремавший во время отчета Роберта. Во сне он похрапывал.
Моузи рявкнул:
– Извиняюсь, блин! Продолжайте, что ли, лейтенант Барнс!
Докер слегка подтолкнул красный шар.
Роберт колебался.
Ламм спал.
Лайонел пристроил щеку на ладонь и сказал:
– Вы слышали моего коллегу.
Две бодрствующие «главы» временного правительства пикировались таким образом весь день. Роберту пришло в голову, что однажды здесь возникнет музей революции и восковым копиям присутствующих будет назначено вечно сидеть в одной экспозиции. Он постарался запомнить эту мысль, чтобы поделиться с Дорой. Роберт давно хотел ее навестить, но был по горло занят обязанностями на новом посту и – тут он чувствовал свою вину, хотя и не имел на то причин – патриотически настроенной молодой посудомойкой «Метрополя». Уилла отличалась красотой, но Роберт скучал по своей умной горничной. К тому же ему не давало покоя нелепое опасение, что Дора вовсе не скучает по нему.
Роберт продолжал:
– Насколько я могу судить, в городе нарастает недовольство. Люди не знают, какой теперь будет жизнь. В бюллетенях, которые мы печатаем, мы лично убеждаем население, что окажем всемерное содействие в создании первичных комитетов и выборах представителей из самых низов. Людям нравится эта перспектива, нравится возможность в кои-то веки обрести собственный голос, однако, с их точки зрения, в этом мало пользы, раз мы до сих пор в переходном периоде. Прошло четыре недели. Комитеты сформированы, представители избраны всеобщим голосованием, но им пока нечем заняться.
Основные проблемы уже обозначили другие командиры волонтеров. Город закрыт, поэтому докерам нечего разгружать или грузить. Нет пшеницы для пивоварен, встали стройки – нечем платить рабочим, и так далее. Кое у кого еще есть сбережения, но их некуда тратить. Заявления, что лоялисты, окопавшиеся на Великом Тракте, вот-вот капитулируют, встречались горожанами без сочувствия. С каждым днем, прожитым без четкой передачи власти новому правительству, которое вновь откроет торговлю и оживит экономику, терпение народа истощалось. Подозрения, что революция в большой опасности, крепли.
Чего Роберт не упомянул в своем докладе, так это потрясшего его диалога, состоявшегося накануне в очереди за хлебом на западной окраине Лиса.
Человек семь или восемь слушали, как Роберт описывал общие принципы устройства местных комитетов, которые будут следить за порядком в кварталах, а позже объединятся в единый орган управления с национальными представителями, выбранными прямым голосованием. Речь Роберт держал на углу улицы, вдоль которой тянулись кривобокие бордингаузы. День был душный, жаркий, пыль висела над голодными людьми в очереди, конец которой терялся за поворотом, и над слушателями Роберта, стоявшими с усталыми глазами.
Лейтенант произнес вытверженную речь, которой гордился и в которую до сих пор верил. Это была вариация на тему выступления Лайонела Вудстока на первом подпольном митинге, который Роберт посетил несколько месяцев назад. Лайонел говорил о стагнации богатства, о том, что горстка людей владеет огромными состояниями по случайному праву рожденья или благодаря разбогатевшим предкам. Богатство ведет к накоплению большего богатства, с которым хозяева уже не знают, что делать, тогда как большинство населения едва сводит концы с концами. Такой порядок кажется установленным раз и навсегда, словно по некоей высшей воле, однако это не так. Если люди хотят, чтобы каждый получал долю товаров и собственности в соответствии со своим вкладом в создание национального богатства, чтобы немощным и инвалидам выделялись социальные пособия, чтобы развитие экономики повышало благ