Эта сила-тяга вновь и вновь заставляет два тела сталкиваться друг с другом, по всей длине, подобно идущим на абордаж галерам. Чтобы тысячи частиц пота и желания перепрыгивали с палубы на палубу, с лобка на лобок. А руки, ноги и пальцы сплетались мертвым морским узлом, накрепко связывая два начала. Чтобы одна из шхун тонула в этом потоке ощущений и тянула вниз за собой. А другая всплесками весел – пш-пш-пш – пыталась ее вытащить изо всех сил наверх.
А потом рубка канатов – отдать швартовый! – и тела разъединяются. Я оставляю тебя на какое-то время. Чтобы потом, собравшись с силами, вновь зайти в бухту желаний и попытаться вытащить тебя на поверхность реальности, а ты – затащить меня в водоворот чувств.
Вверх-вниз, скачет сердце, вверх-вниз, майна-вира, – какие грузные тела ты принимала! – майна-вира. Какие тяжести ты выдерживала, Майя-Вера! Вверх-вниз, вверх-вниз, сколько уже раз грубые, тяжелые тела ложились на тебя, а ты была покорная и терпеливая, как баржа! Сколько на тебя, как на сухогруз, сыпалось в доках сухих и грубых мужских слов!
Я, пытаясь подстегнуть себя, вспоминаю официантку и представляю тебя с другими мужчинами… “Помоги хорошей девочке стать плохой”, как когда-то сказал Рут Браун.
Я же всегда мечтал быть моряком, а не портовым грузчиком, а еще лучше портовым крановщиком, сидящим на самой верхотуре, доступной только птицам. И грузящим тебя по самое не хочу. Ящики с апельсинами, табаком, шоколадом. Все ароматы, все оттенки слов и движений – все тебе.
“Days of wine and roses” – “Дни вина и роз”, “Moon river” – “Лунная река”, “I love you and don’t you forget it” – “Я люблю тебя, и не забывай об этом”, “Slow hot wind” – “Медленный горячий ветер”… Трепещущий голос Сары Вонг. И все это из песен Генри Манчини.
Вверх-вниз, я, уставший, поднимаюсь из вод наверх к плитке шоколадного плота, чтобы передохнуть, перевести дух, полежать пару минут на спине. Кто-то сказал, что я пловец-марафонец, пересекающий океан, что я купаюсь в женщинах легко и непринужденно: на спине, на бедре, на коленях. Нет, я не плаваю, я летаю. Ведь плавание – та же попытка человека летать. Вот я и пытаюсь летать и любить.
Но это почти невозможно. Мы слишком разные. Рациональное-иррациональное. Нужно, чтобы перевернулся целый мир. Мужской и женский. Но даже почти архимедов рычаг – портовый кран – вряд ли справится с этой задачей. И поэтому снова расцепка. Хватка клещей рук и ног слабеет, тросы разматываются. Разъединяемся, как вагонетки в движении, под рев тенор-саксофона “Трейна”. Отталкиваемся друг от друга, и ты падаешь в полном изнеможении на пол.
Не слишком ли поздно она произошла – наша нелюбовь? Ведь теперь такое нереальное ощущение, прострация, будто ты уже на дне морском, и сам воздух липок и лилов, и руки нежные, словно плавники рыб, продолжают касаться лица, напоминая, как хорошо было только что качаться на мягких волнах женского податливого тела, биться прибоем в бухту жаркого желания, прилив-отлив, заливая подножие города с его набережными-ступнями, с его лестницами-коленями и бордюрами-щиколотками. Ступенька за ступенькой, все выше и выше. Всемирный потоп, именуемый сладострастием и похотью и, наверное, чуть-чуть любовью.
А теперь?
“Теперь мы опять, как двое неудачников, разбившиеся после тяжелого полета…”
И все-таки я достаточно владел собой, чтобы не допустить этого. Не дотронуться пальцами до заколки, до лба, до ключицы. Не дать волнам прорвать плотину, волосам хлынуть к порогам плеч, а юбке соскользнуть, подобно челну, и неуклюже сесть на мель – на туфли-рифы. Почему, почему я заставил себя идти на таран, не давая шанса ей уклониться? Может быть, подумал, что эфтаназия лучше мучений. Пожалел ее. Переспал с ней из жалости.
И теперь уже вся квартира переполнена флюидами кораблекрушения, биотоки которого расходятся во все стороны кругами, словно ботики – прочь от тонущего корабля. И ты думаешь: вот передо мной сидит обнаженная девушка, которую ты совсем не любишь и которой предстоит весь остаток вечера, что она проведет рядом, собираться с силами и мыслями, собирая останки фрегата: разбросанную по полу, словно щепки, одежду, волосы в хвостик, нервы в кулак, так, будто она собирает с земли янтарь, яшму, оникс – все то, что вроде бы сможет ее защитить и обезопасить, и другие безделушки земли обетованной. Слишком поздно, девочка, – пора тебе идти в ванную. А камни оставь моему каменному сердцу.
Волны спокойной музыки – тихая прохладная жизнь из-под крана – покачивают в ладонях ее отражение, успокаивая и успокаиваясь. Заглушая “It could happen to you” – “Это могло бы случиться и с тобой”.
Я лежу совершенно расслабленный после секса и слушаю музыку: Майлс Дэвис – Парижский концерт – 1960 год.
И у меня такое чувство, что это, конечно, красиво – но как-то без огонька. Без восторга. И секс оказался самым обыкновенным. И вовсе она не Мапут, а обыкновенная Эммануэль – парижская блядь, дешевая безделушка. Ее поцелуи становятся мне в тягость. И я, как Дэвис к Колтрейну в Париже, поворачиваюсь к ней спиной, размышляя: неужели эти дельцы, что организуют гастроли, или спонсоры, что платят за концерт огромные деньги, неужели они не могут найти пару-другую тыщенок, устроить кастинг и выбрать идеальную женщину: умную, красивую, утонченную, с неповторимым шармом. И подсунуть ее тому же Дэвису перед концертом.
Вот она улыбается ему очаровательной улыбкой – когда они гуляют по Елисейским полям. И Дэвис увлекается, ведь это так легко – увлечься в первый день. Это всегда таинство – первые шаги.
А потом, когда Дэвис загорится, – извини, Майлс, ты, конечно, супер, и я даже чуть-чуть влюблена в тебя, но, к сожалению, я обручена с другим мужчиной, хотя я буду помнить о тебе всегда, ты из тех немногих, кто пробудил мою фантазию, – и легкий стремительный поцелуй в губы.
И это за десять-пятнадцать минут перед концертом. А когда трубач, выпив вина, выйдет на сцену, в первом ряду он увидит ее рядом с толстым, лысым и некрасивым женихом.
Вот тогда это будет джаз – музыка боли страдания и сублимации…
Почему мужчины, которые так любят играть с женщинами, не додумались до подобного?.. “Дырявый Доктор Джон Трипперная Ночь”…
А сейчас? Что мы имеем сейчас? Дэвис приехал в Париж, спустился в первое попавшееся кафе, познакомился с симпатичной девушкой. Она ему отдалась за полчаса до концерта. И он понял, что это опять не то. Что нет в мире совершенства и красоты. И любви тоже нет. А лишь пустота. Все ведет к пустоте. И теперь его труба тускло и жалобно поет об этом. Даже не поет, а висит на гвозде.
И когда эта тусклая труба на гвозде, как изгиб твоего бедра, отразилась в моих глазах, ты все поняла.
– Тебе со мной скучно?
“Да, – должен был ответить я, – да, мне с тобой скучно”.
“Baby, won't you please come home?” – “Детка, не пойти ли тебе домой?” – Фрэнк Синатра.
Ее ошибка была в том, что она слишком быстро согласилась со всем и подпустила меня к себе. Не мучила, не держала на расстоянии. Не заинтриговала, не пыталась блефовать. Не заставила сомневаться в превосходстве: легче отдаться, чем биться один на один.
А все потому, что я раскусил тебя первым, – ты ведь не спишь с мужчинами, которых не любишь?
Но одно дело подумать, а другое сказать. Как сказать такое женщине, которая лежит рядом с тобой и целует тебя, постоянно тянется к твоему телу дрожащими губами – “пш-пш-пш” – откуда такая мания поцелуев?
И опять я пожалел ее и промолчал… А на жалости любви не построить. Жалость слишком разрушительна. Когда пустое сердце пытается выдавить из себя любовь, ему становится “не в ритм”. И мне тоже стало “не в ритм” тоскливо… И, куря сигарету “LM”, я сказал лишь:
– Нам надо выкарабкиваться.
А выкарабкиваться – это значит говорить. И мы начали говорить, говорить, говорить. Точнее, говорила она. Говорила обо всех своих мужчинах. О том, как они оставляли ее один за другим. Оставляли все до последнего, оставляя лишь остов разрушенного корабля.
Хотя некоторых бросала она, так ей хотелось думать… А все началось с первой любви, и тут она рассказала совершенно убийственную историю о времени и пространстве…
Вот она, маленькая девочка, идет на первое свидание, еще не зная, к чему все это ведет. Идет, флегматично ковыряя в носу, – мальчики ей пока еще не нравятся, что в них хорошего, ну их, озорников и хулиганов. В школе она изгой, потому что у нее на зубах такая железная скобка. Вот откуда эта страсть постоянно цепляться губами, как скобами.
Итак, ты не знаешь, зачем ты идешь на свидание. Идешь скорее по наитию и по женскому наитию же надела платье старшей сестры на бретельках. Платье, которое тебе велико, и оно раскачивается, как колокол, поддуваемый ветром, и бьет тебя по худеньким бедрам: бум-бум-бум, – это уже начало отсчета времени твоего страдания, и твои тоненькие ножки, как язык колокола, – они дрожат и выдают твой будущий стыд.
Но ты терпеливо молчишь, потому что у тебя на зубах скобка, – она приучила тебя говорить только самые важные вещи (самые-самые важные) и еще отвечать на вопросы учителя. Не отсюда ли последующая любовь к профессору?
Твои худые ножки и неправильная, странная походка. Может быть, она сформировалась от тех ударов раскачивавшимся платьем, когда ты проделала длинный, тяжелый путь, сама не зная зачем. А может, от того, что впоследствии произошло на учебном фрегате. Ведь тот матрос, что пригласил тебя на свидание, – он был таким серьезным, как учитель, он казался взрослым и сказал, что останется дежурным по судну, и ты не смогла ему отказать…
Учебный юнкерский фрегат назывался “Овод”. Помнишь, как тебе было сложно идти по трапу, над пропастью темной воды: идет бычок, качается, вздыхает на ходу? Идет к “Оводу” – или в воду, если переставить несколько букв.
Про доску – это я к тому, что у каждой женщины должна быть доска, чтобы ходить-прыгать от одного мужчине к другому. Вот ты и прыгнула к старику – своей второй любви.