Однажды, помню, мне пришлось во время редкого налета милиции в студию Горошевского прятать какого-то западного дипломата на чердаке.
Но для самых важных, «торжественных» встреч и событий мы все же стремились зарезервировать для себя пусть и небольшой, но все же прилично выглядящий зал Дома-музея Достоевского. Именно там и произошла одна из самых знаменательных встреч с западными музыкантами. Она сыграла важнейшую роль в дальнейшей жизни Сергея Курёхина и достойна отдельного рассказа.
Саксофонная дипломатия
Одним из самых неприятных последствий закрытия Клуба была внезапно повисшая в воздухе идея с приглашением к нам саксофонного квартета ROVA из Калифорнии. Я уже упоминал, что начал вести активную переписку с самыми разными музыкантами. У переписки этой была и мелкая корыстная цель – выудить, иначе никоим образом не доступные, пластинки. Была и другая, более благородная, хотя нередко отдававшая блефом. Как неопытный рыбак, толком не знающий, где, собственно, водится рыба, раскидывает свои сети максимально широко, рассчитывая, что где-нибудь, да клюнет, так и я рассылал от имени Клуба современной музыки по всем попадавшим мне в руки адресам письма, в которых среди прочего содержался примерно следующий текст:
«Мы вас знаем и любим, слушаем ваши пластинки, в том числе и на заседаниях нашего клуба. Клуб наш состоит из людей, живо интересующихся новой музыкой. Никакой государственной поддержки у нас нет, частный бизнес в нашей стране, как вам известно, тоже невозможен. Мы были бы счастливы, если бы вы могли к нам приехать. Никакой возможности поддержать ваш приезд финансово у нас нет. Единственное, что мы можем предложить – зал для выступления и доброжелательно настроенную, изголодавшуюся по живой новой музыке публику».
Перечитывая сейчас этот абзац, я не могу удержаться от ощущения, сродни тому, которое испытывает человек, идущий по вагону электрички со словами «Сами мы не местные…». Что-то подобное, помнится, мелькало в моих мыслях и тогда. Наглость в таком тексте просящего милостыню нищего была беспримерная. Просим людей приехать и играть, а что им предложить? Денег нет не только на гонорар, но и на дорогу, и на гостиницу.
Клуб современной музыки еще вполне благополучно существовал, когда примерно с такого же письма началась моя переписка с саксофонным квартетом ROVA из небольшого университетского городка Беркли под Сан-Франциско. Название ансамбля было аббревиатурой из имен музыкантов – Jon Raskin, Larry Ochs, Andrew Voigt, Bruce Ackley. Музыка их нам – и Барбану, и мне, и Курёхину – тогда ужасно нравилась и казалась идеальным воплощением того пути, по которому должен двигаться новый джаз: сложные композиционные полифонические структуры, наполненные захватывающими по своей дерзости и оригинальности импровизационными фрагментами, как сольными, так и групповыми. Названия альбомов и композиций подразумевали изрядный интеллектуализм, равно как и знание и очарованность классическим русским авангардом. Первая пластинка называлась «Cinema Rovatè» – парафраз термина сinéma-vérité, целого стиля в кинодокументалистике. Французское название «сinéma-vérité» – калька знаменитой «Киноправды», серии выходивших в начале 1920-х годов революционных не только по содержанию, но и по стилистике киножурналов легендарного советского кинодокументалиста Дзиги Вертова. Еще одна композиция называлась «Zaum». Я не сразу сообразил, что речь идет о не менее знаменитой «Зауми» Велемира Хлебникова. Интриговало и название основанной ими для издания пластинок собственной фирмочки Metalanguage – «Мета-язык». Именно по адресу Metalanguage, найдя его то ли на обложке пластинки, то ли в каком-то журнале, я и отправил первое письмо.
Ответ пришел быстро и был очень заинтересованным. Переписку со мною от имени квартета вел Ларри Окс – типичный американский либерал-шестидесятник. В юности хипповал, протестовал, входил в лево-радикальную полу-марксистскую студенческую организацию «Студенты за демократическое общество» (Students for a Democratic Society или сокращенно SDS). К моменту начала нашей переписки ему было уже за 40, он жил в комфортном вполне буржуазном домике в Беркли – одном из самых дорогих американских городов. Левые взгляды остались, но радикализм чуть померк, во всяком случае, из идеологии и политики передвинулся в область чисто эстетическую, музыкальную. Жена Ларри, Лин Хеджинян – поэт-авангардист из так называемой «языковой школы»[129]. Его родная сестра Джеки Окс – режиссер-кинодокументалист – с начала 70-х жила в просторном лофте в богемном нью-йоркском Сохо. Поселилась она там еще в начале 70-х, когда жилье в этом, тогда еще индустриальном районе стоило копейки. В Нью-Йорке существует так называемый rent control – владелец жилья не вправе поднимать цену уже живущим у него жильцам. Когда я впервые приехал в Нью-Йорк в 1988 году, Джеки платила за свой лофт всего долларов 170 в месяц, хотя его коммерческая цена была уже тогда раз в десять больше. В 70-е Джеки была подругой тромбониста Джозефа Боуи, родного брата трубача Лестера Боуи из Art Ensemble of Chicago, и дружила с Лори Андерсон[130].
У нас с Курёхиным от одного перечисления этих имен закружилась голова – вот это удача! Дружба с такого рода людьми открывает двери в вожделенный мир не только джазового авангарда, который по-прежнему оставался для нас главной, центральной музыкой, но и в более широкий мир американской интеллектуальной элиты.
Да и с другой стороны – это явственно чувствовалось по письмам – возбуждение и предвкушение были не меньшими. «Я с детства увлекался русской историей и русской политикой. В университете я изучал политологию и всегда мечтал о поездке в Россию», – рассказывал потом в одном из интервью Окс. А тут шанс не просто поехать в загадочный и закрытый Союз туристом и тупо, уныло осматривать пусть и великолепные, но лишенные жизни Кремль и Эрмитаж, а выступить со своей музыкой в условиях какого-то совершенно загадочного советского андеграунда. Познакомиться с реальными людьми-единомышленниками, которые где-то там, в условиях почти полной информационной изоляции, сумели каким-то чудом раздобыть твою и здесь-то, в свободной Америке, мало кому известную музыку. Она им нравится, и они хотят тебя слушать!
Правда, оставалась сущая мелочь – найти тысячи и тысячи долларов на такую поездку. Как бы мало не были осведомлены наши новые калифорнийские друзья о нравах и практике жизни в Советском Союзе, они знали достаточно, чтобы понять: все, что им пишут о невозможности предоставить даже отдаленно справедливое финансовое обеспечение – увы, правда.
Но ROVA – не респектабельные Чик Кориа и Гэри Бёртон[131]. Такие же отщепенцы-авангардисты, с такой же сомнительной политической репутацией в своей Америке, как и мы у себя в СССР. Рассчитывать на поддержку Госдепартамента они могли с таким же успехом как мы – на поддержку министерства культуры. По общепринятым в Америке понятиям их и к джазу-то отнести нельзя. И не джаз, и не классика – по какому ведомству проходить, и у каких фондов деньги просить, бог весть.
На то, впрочем, и существуют в Европе и Америке бесчисленные фонды, чтобы помогать артистам в подобного рода заманчивых, но неосуществимых без сторонней поддержки проектах. Ларри просит меня прислать ему как можно более официально выглядящее письмо, с котором он мог бы заняться fundraising. Даже я, с моим неплохим английским, не знал еще этого, ставшего теперь расхожим и в русском, слова. Смысл, однако, был понятен. Но где же взять официальную бумагу? Идти в дирекцию ДК Ленсовета за бланком и просить там поставить печать? И хотя дело было еще до скандала с закрытием Клуба, ясно было, что такой путь немыслим. Никто и нигде не даст нам никакую официальную бумагу, текст которой будет приглашать неизвестно от чьего имени приехать в СССР каких-то никому не ведомых американских (!) музыкантов. Тем более в самый что ни на есть разгар очередного витка холодной войны.
Но – голь на выдумки хитра. Кое-как – без компьютера, без ксерокса – мы соорудили максимально, по нашим возможностям, официально выглядевшее письмо. Ни оригинала, ни копии уникального документа у меня не сохранилось, поэтому опять слово Ларри Оксу – вот как он описывал это письмо в одном из многочисленных американских интервью после поездки:
«Бланк, на котором пришло письмо, был явно самодельным. В письме говорилось, что мы заняли первое место в опросе джазовых критиков СССР.[132] У них всего-то, наверное, на весь СССР 25 критиков[133]. Они выражали уверенность, что если мы приедем в СССР, то на наши концерты придут тысячи поклонников[134] и что наши концерты окажут такое же влияние на развитие советского джаза, как концерты Дюка Эллингтона в начале 70-х.[135] В общем, письмо было очень впечатляющим, и с его помощью я начал собирать деньги. Сделать это оказалось непросто, и до последней минуты никакой уверенности в успехе не было. Главное, чего мы хотели, – установить связь на культурном уровне. До нас ни одна играющая новую музыку группа не была в СССР. К тому же с нами ехали музыкальный критик, несколько писателей, кинематографистов, съемочная группа для документального фильма. То есть, мы с обеих сторон пытались сделать все, что в наших силах, чтобы сломить сложившуюся к 1983 году американско-советскую конфронтацию – Рейган только что провозгласил СССР «империей зла». Когда я позвонил в Госдепартамент с просьбой о помощи в нашей поездке, чиновник, с которым я говорил, поначалу пытался мне спокойно объяснить, почему помощи с их стороны не будет. Но к концу нашего трехминутного разговора он пришел в настоящую ярость и начал просто орать в трубку: “ОК, остановить вас в вашей поездке мы не можем, но и помогать вам мы точно не будем!” Наконец, пара фондов на Западном побережье расщедрились. От корпораций мы ничего не смогли получить, несмотря на все разговоры в прессе о важности культурного обмена между двумя странами. В итоге больше всего нам дали частные лица, симпатизировавшие нашей музыке и идее поездки в Россию. В конце концов, несколько тысяч мне пришлось занять, о чем я нисколько не жалею».